– Ты недооцениваешь глубину собственных чувств, – кротко заметил он. – Признаться, я был бы разочарован, если бы тебя это ни капли не задело. Убийство есть убийство, независимо от причин, по которым ты на него идешь. – Но ты же говорил… – Я говорил о другом. Отнять чью-то жизнь – это ужасный грех. Просто иногда это стоит даже вечных мук. Уинифред замолчала. Когда Теодор начинал рассуждать на темы добра и зла, любви и ненависти, жизни и смерти, она чувствовала, что ей нечего добавить. Он умеет облекать в слова абстрактные понятия, а ей подобное не под силу. – Извини, что оставил тебя сегодня утром, – добавил он. – Пустяки. Ты всегда посещаешь воскресные службы? – Да. Я однажды… дал такое обещание. А ты? Уинифред покачала головой и сжала в кулаках ткань платья из шелковой тафты. После вчерашней ночи она пыталась отучиться причинять себе физическую боль, когда думать становилось невыносимо. Интересно, теперь ей в церковь путь заказан? – Только в детстве. За последние десять лет я не была в церкви ни разу. Дарлинг робко накрыл ладонью ее руку – должно быть, снова угадал ее мысли. – Я вижу, ты не носишь платье, которое я тебе подарил… Держи Уинифред себя в руках хоть чуточку лучше, она рассмеялась бы над его нелепой попыткой перевести тему. – Оно же выходное, – возразила она, мельком оглядывая себя. – Пока что я позаимствовала наряд из гардероба твоей матери. Надеюсь, ты не возражаешь? – торопливо прибавила она. – Разумеется, нет, – рассеянно ответил он, с новым интересом разглядывая ее. – Прости, что твое снова оказалось испорчено. Но кто придумал, что выходное платье нельзя надевать просто так? – Тогда оно потеряет свою ценность. Разве можно каждый день вставать после полудня и завтракать тортами? – Ты что, не завтракаешь тортами? Уинифред рассмеялась, и на лице Теодора тоже появилась нежная улыбка. – Хорошо, – сдалась она и поднялась. – Пожалуй, сегодня можно надеть его. Но только если ты снимешь свой невыносимый жилет! Он действует мне на нервы! – Что не так с моим жилетом? – недоуменно пробормотал он, оглядывая себя. Переодевшись, Уинифред вернулась в комнату и обнаружила, что Дарлинг действительно снял жилет вместе с фраком и остался в одной рубашке с накладным стоячим воротником. У нее почему-то перехватило дыхание, она схватилась за дверной косяк и застыла. Теодор обернулся, увидел ее, разомкнул губы и тоже замер, разглядывая ее с выражением, близким к раболепию. Раньше такой взгляд тешил Уинифред самолюбие, а теперь заставлял ноги подкашиваться. – Раз уж ты разоделась в пух и прах, может, потанцуешь со мной? – Здесь же нет музыки, – возразила она, но вложила руку в его ладонь с поспешностью, которая не обманула бы никого, кроме, пожалуй, самого Теодора. – Я потанцую с тобой так. Дарлинг обнял ее за талию, и Уинифред затрепетала. Они начали двигаться в танце, интуитивно угадывая шаги и движения друг друга. Оба были превосходными танцорами: Уинифред – благодаря отточенности движений, доведенной до идеала, Теодор – благодаря природному изяществу. Если бы кто-то наблюдал за ними со стороны, танец наверняка показался бы ему странным, но Уинифред не могла заставить себя об этом задуматься. В это мгновение она вдруг осознала, что абсолютно, невероятно счастлива. Положив голову Теодору на плечо, она закрыла глаза и позволила юноше укачивать ее в танце. Он что-то сказал, но она не разобрала слов. Впрочем, судя по тону, это было что-то невероятно нежное. – Что? – сонно переспросила она. Уинифред услышала, как у Теодора громко заколотилось сердце. Он смущенно повторил: – Могу я пригласить тебя на обед? Мне ведь до сих пор не удалось поухаживать за тобой как следует… Она уткнулась носом в его рубашку, едва не задыхаясь от восторга. Это было похоже на чудесный сон, на сказку – сам Теодор, его нежные слова, его чуткость и любовь. Неужели судьба милостиво соизволила дать ей жизнь принцессы, в честь которой она себя назвала? – Разумеется, можешь. Я надену свое лучшее платье. – Раз уж мы с тобой перешли границы простого знакомства, не возражаешь, если мы встретимся до полудня? – рассмеялся Дарлинг. И смущенно добавил: – Не уверен, что вытерплю дольше. Сердце застряло у Уинифред в горле, и она стиснула пальцами рубашку на плече Теодора. Ей хотелось выкрикнуть: «Хватит! Перестань быть таким смешным, понимающим и заботливым! И добрым, и наивным, и внимательным – идеальным! Перестань заставлять меня влюбляться в тебя!» – Тогда я ожидаю отобедать тортами, – прошептала она. Глава 19 Тайны и сожаления К обеду в доме Дарлинга стало пусто и тихо – юноша отослал слуг, чтобы те не мешали. Входя, Уинифред отчетливо слышала собственные шаги, звук которых усиливало эхо. Она не отказала себе в удовольствии покрутиться в холле в звездном платье (она надела его, как и обещала). Уинифред раскинула руки в стороны и запрокинула голову, разглядывая высокий светлый потолок. Они обязательно потанцуют здесь – в светлом, богато отделанном мрамором холле. Пускай, конечно, это не сравнится с танцем в их квартирке на Харли-стрит. Новому воспоминанию не обязательно быть лучше старого, чтобы запомниться навсегда. Интересно, Лауры тоже нет дома? Уинифред с удовольствием повидала бы девочку. Ее искреннее беспокойство тронуло Уинифред до глубины души, и теперь она еще больше захотела сблизиться с гениальной маленькой экономкой. Уинифред сунула голову в столовую. Было похоже на то, что комнату не использовали по назначению уже давно, а теперь враз попытались скрыть все признаки запустения. К спинкам кресел были приколоты чистенькие кружевные салфетки, портьеры распахнуты, пыль стерта, а на стол постелена свежая скатерть. Несмотря на исполинские размеры, стол был накрыт на двоих: золоченый изысканный сервиз, накрытые серебряными колпаками блюда и огромный, украшенный белоснежными сливками торт. Улыбаясь, Уинифред вышла из столовой и бросила взгляд на Малый кабинет, располагавшийся в том же крыле. Дверь была приоткрыта, и она решила, что Теодор, должно быть, ожидает ее там. Но в кабинете тоже оказалось пусто. Уинифред прошлась по комнате – здесь было уютно и тепло. В горшках на каминной полке, соседствующих с фарфоровыми фигурками, цвела герань. В вазу на столике Лаура поставила белые хризантемы и красные тюльпаны. У одного из цветков надломился стебель, и Уинифред потрогала его пальцем. На столике стояла нетронутая и уже остывшая чашка чая. Неужели Теодор куда-то ушел? Забыл, что пригласил ее отобедать? Нет, быть этого не может! Он бы не забыл! Пошел за цветами для нее? Или наводит приготовления на кухне? Может, он сам что-нибудь для нее готовит? Уинифред улыбнулась собственным мыслям и выпрямилась, невольно бросая взгляд на дверь кабинета. Должно быть, занимательно жить такой жизнью – принимать ухаживания, наносить визиты, когда только вздумается, танцевать на балах, отвергать все предложения руки и сердца, чтобы принять одно, то самое… Эвелин жила такой жизнью, но ей она, похоже, вовсе не нравилась. Что бы Уинифред ни отдала, чтобы оказаться на ее месте! В ожидании Дарлинга она заскучала и проголодалась. Уинифред в три глотка опустошила чашку холодного чая и неспешно прошла к письменному столу. В последнее время в нем явно не было нужды – чернильница и бухгалтерские книги покрылись слоем невесомой пыли. На месте, на котором обычно сидел Теодор, лежало какое-то письмо, явно брошенное в спешке. Неужели это предусмотрительно оставленная им записка? Улыбаясь, Уинифред потянулась через стол и схватила лист. Перо, лежавшее поверх него, скатилось со стола и упало на пол. Она решила, что поднимет его позже. Она принялась было за чтение, но остановилась, едва увидев, кому письмо было адресовано. «Дражайшая матушка!» Вздрогнув, Уинифред опустила руки и ошеломленно уставилась в стену перед собой, заставляя себя удержаться от дальнейшего чтения. Матушка?! Что это значит? Письмо руки Дарлинга, без сомнений; но почему он датировал сегодняшним днем письмо своей матери, которая вот уже три месяца как мирно покоится на Хайгейтском кладбище? Возможно, сентиментальный Теодор пишет ей письма посмертно, но зачем? Раскаивается в том, что не смог защитить ее от Уоррена? Нет, она не будет читать. Письмо личное и явно не предназначено для ее глаз. Уинифред следует положить его на место, поднять с пола перо и сделать вид, что она никогда не знала о существовании этого глупого послания… Но что, если его содержание хоть сколько-нибудь раскроет ей тайну прошлого Теодора, его семьи, мотива? Возможно, в этом письме есть что-то, о чем сам Дарлинг никогда бы ей не рассказал. Следует ли ей это читать? Или довольно с нее подслушивания в доме Клэртонов? Уинифред ведь случайно увидела это письмо. Да, оно адресовано не ей, а матери Дарлинга, но это ли не подозрительно? Ведь должна же она знать, какие цели преследует Теодор на самом деле. Любопытство в считаные мгновения одолело совесть. Уинифред присела в кресло и опустила взгляд на чужое незаконченное письмо. «7 июня 1857, Лондон Дражайшая матушка! Первое, в чем я хочу тебя заверить: твой Тедди совершенно здоров. Надеюсь, это письмо застанет в добром здравии и тебя, и бабулю Мисси. Ее ночные приступы кашля, о которых ты писала, беспокоят меня. Я все жду, когда же удастся улучить неделю-другую, чтобы приехать к вам в Хэзервуд-хаус – надеюсь, все еще домой, а не в гости. Но пока что это не совсем возможно: из-за череды событий, о которых я предпочту умолчать, мое положение стало непрочным. Повода волноваться нет; мисс Бейл все уладила, хотя меня гложет совесть за то, что я предоставляю ей отважно расправляться с моими неудачами. Попытка взять дела на себя потерпела крах, и я не уверен, стоит ли пытаться еще – не усугублю ли я положение? В любом случае пока что я не могу покинуть Лондон. Матушка, ты будешь удивлена, но я совершенно переменился со своего последнего письма – а ведь когда я писал тебе в прошлый раз, пару дней назад? Что ж, готов признаться и тебе, и самому себе: меня больше не гложут сомнения. Я бесповоротно, отчаянно влюблен. Думаю, ты догадываешься, кому адресованы мои симпатии, как и я догадываюсь из твоих ответных писем, что ты не слишком их одобряешь. Я соглашусь с тобой в том, что наше с ней знакомство длится не слишком долго, но глубина и сердечность моих чувств не дают мне в них сомневаться. И я счастлив, зная, что мои чувства взаимны. Ты не представляешь, какой радостью меня наполняет мысль, что этот ослепительный, прелестный ангел, чьи достоинства в разы больше моих собственных, позволяет своему сердцу открыться ради такого, как я. Чем больше я узнаю ее, тем сильнее и трепетнее люблю. Она человек непростой судьбы и непростого характера, но это ни в коей мере не умаляет ее достоинств и моих чувств, а, напротив, приумножает их стократ. Признаться, я и не чаял… впрочем, о доверии говорить все равно рано. Знаю, ты бы позволила раскрыть ей все подробности нашего с тобой положения. Нет человека, который больше бы заслуживал доверия, чем Уинифред. Я знаю, что она не обмолвилась бы никому и словом. Но все же не могу заставить себя открыть ей правду о собственном происхождении, ведь это поставит под удар и тебя. Лгать ей невыносимо, а потому я увиливаю, всячески избегаю разговоров о семье и опускаю клочки полуправды. Это ранит ее сильнее, чем я мог подумать. Уинифред умна и проницательна, а потому точно знает, когда ей не говорят всего. Конечно, она полагает, что я не раскрываю ей правду потому, что не доверяю ей, но это совершенно не так. Больше всего я хочу разделить с ней нашу тайну, поэтому прошу у тебя на это позволения. Если ты ответишь отказом, я приму его, ведь этот секрет в той же степени твой, сколько и мой. Но молчание убивает меня, и я надеюсь, что ты доверишься моему суждению». На этом послание обрывалось. Уинифред сглотнула, с какой-то странной отрешенностью осознавая, что совершенно ничего не понимает. Мать Теодора жива? Но как? Весь город гудел, когда чета Дарлингов посреди сезона скоропостижно скончалась от холеры. Подделать смерть миссис Дарлинг и тайно увезти ее в Хартфордшир сложно, если не невозможно. И если мать Теодора действительно жива-здорова и находится в Хэзервуд-хаусе, почему Дарлинг в письме упомянул даже свою бабку, но не Кэтрин? Если только Кэтрин не его мать. Уинифред вдруг вспомнила, что миссис Дарлинг на портрете совсем не походит на Теодора: сероглазая, уставшая женщина с пеной каштановых кудрей. Зато юная черноглазая Кэтрин – его точная копия. Так вот, какую тайну юноша все не решается открыть ей. Он вовсе не брат Кэтрин Дарлинг, а ее незаконнорожденный сын. Теперь все сходится: отвращение Теодора к собственным родителям и в то же время горячая любовь к матери, до странности очевидное сходство с девушкой на портрете, нежелание выдавать даже крохотные крупицы истории собственной семьи.