Все молчали, ожидая вердикта председателя (из всех присутствующих сидел по-прежнему лишь он один). — «Эпикриз» — это, кажется, заключительная часть медицинского диагноза, — задумчиво произнес Просперо. — А что такое «надбугорье»? — Надбугорье — это русское название эпиталамуса, — охотно пояснил Гораций. — У-гу, — протянул Просперо. — Вот тебе мой эпикриз: стихи ты писать не умеешь. Но ты и в самом деле заворожен многообразием ликов Смерти. Кто следующий? — Учитель, позвольте мне! — поднял руку плечистый верзила с грубым лицом, на котором странно смотрелись широкие, по-детски наивные глаза. Уж этому-то на что Вечная Невеста, удивилась Коломбина. Ему бы плоты по Ангаре гонять. — Дож окрестил его Калибаном, — шепнул Петя и счел нужным пояснить. — Это из Шекспира. [Коломбина кивнула: из Шекспира так из Шекспира.] Он теперь служит бухгалтером в каком-то ссудно-кредитном товариществе. А раньше был счетоводом в Добровольном флоте, плавал по океанам, но попал в крушение, чудом остался жив и в море больше не ходит. Она улыбнулась, довольная своими физиогномистическими способностями — не так уж и ошиблась, насчет плотов-то. — В умственном отношении полное ничтожество, инфузория, — наябедничал Петя и завистливо добавил. — А Просперо его отличает. Калибан, громко топая, вышел на середину комнаты, отставил ногу и зычным голосом стал выкрикивать весьма странные вирши: Остров смерти Шумит океан широкий, Синеют высокие волны. Меж ними остров одинокий, Весь призраками полный. Одни лежат на песке, И по ним ползают крабы. Другие гуляют в тоске, Свое мясо сыскать дабы. Но мяса нет на костях, Остались одни скелеты. Внушает ужас и страх Картина жуткая эта. Я ночью спать не могу, И днем я стучу зубами. На дальнем том берегу Хочу быть, призраки, с вами. Будем вместе гулять, как бывало, Скалить мертвые рты свои И на зубчатые скалы Заманивать корабли. Сначала Коломбина чуть не фыркнула, но Калибан декламировал свои нескладушки с таким чувством, что смеяться ей вскоре расхотелось, а от последней строфы по коже пробежали мурашки. Она взглянула на Просперо, нисколько не сомневаясь, что строгий судья, осмелившийся критиковать саму Лорелею Рубинштейн, не оставит от этой жалкой поделки камня на камне. Но не тут-то было! — Очень хорошо, — провозгласил дож. — Какая экспрессия! Так и слышишь шум океанских волн, так и видишь пенистые гребни. Мощно. Впечатляет. Калибан просиял счастливой улыбкой, от которой его квадратная физиономия совершенно преобразилась. — Я же говорю, любимчик, — пробормотал в ухо Петя. — И что он только нашел в этом одноклеточном? Ага, а это мой сокурсник, Никифор Сипяга. Он меня сюда и ввёл. Настал черёд того самого некрасивого, угреватого юноши, с которым Петя давеча разговаривал. Дож покровительственно кивнул: — Слушаем тебя, Аваддон. — Сейчас «Ангела бездны» прочтет, — сообщил Петя. — Я уже слышал. Это его лучшее стихотворение. Интересно, что скажет Просперо. Стихотворение было такое: Ангел бездны Отворился кладезь бездны. Тьма суха и горяча. С мерным грохотом железным Тучей валит саранча. Кто Божественной печали В грешной жизни не познал, Вмиг распознан и ужален Мановеньем острых жал. Серебристые копыта Мнут податливую твердь. Сражены, но не убиты Призывают люди смерть. Вожделенная награда Ускользает, словно сон.