«Может быть, не спорю! — тряхнул головой Дож. — Я и сам вначале не придал значения этой строке. Правда, в письме была еще приписка, адресованная мне: «Для П. Сомнений нет! Я счастлив. Прощайте и спасибо!» «Спасибо», а? Каково мне было это прочесть? Но вы послушайте, что было дальше! Через несколько дней Офелия сказала голосом Ворона: «Теперь черед того, за кем придет посланец Смерти, закутанный в белый плащ. Ждите». Я был совершенно спокоен — думал, какой еще к черту посланец. Откуда ему взяться? Но в ту же ночь, слышите вы, в ту же ночь, — маэстро вновь с крика перешел на шипение, — сразу двоим из соискателей было видение: во сне за ними пришел некто в белом плаще и призвал соединиться со Смертью! Один был студент, весьма мрачного, ипохондрического склада, называл себя Ликантропом. Другая, напротив, была славная, молоденькая, чистая — я думал, что у нее эта самоубийственная блажь скоро выветрится! Скажите, Фома Неверующий, часто ли бывает, чтобы двум совершенно разным людям одновременно снился один и тот же сон?» «Да. Если упоминание о посланце в белом плаще произвело на них сильное впечатление…» «Слишком сильное! — взмахнул руками Дож. — Ликантроп и Моретта рассказали нам о своей «удаче» на следующем же заседании. Я пытался их переубедить. Они сделали вид, что согласны со мной и что торопиться с самоубийством не намерены, а сами вступили между собой в сговор. Они ушли из жизни вместе — но не от любви друг к другу, а от любви к Смерти… Аваддон слышал перед смертью голос какого-то Зверя. А произошедшее с Офелией и вовсе загадка. Я был с ней совсем незадолго до рокового конца. Поверьте, у нее и в мыслях не было кончать с собой. Совсем напротив…» Он смущенно кашлянул. Я уже писал Вам, что этот старый сатир сластолюбив и охотно пользуется слепым обожанием соискательниц — они все влюблены в него. Говорят, и покойная Моретта тоже не миновала его спальни. Однако это к делу не относится. «А наша Львица Экстаза! — продолжил он. — Сегодня эта дама шепнула мне, что «Царевич Смерть» ухаживает за ней галантней, чем кто-либо из ее многочисленных поклонников, и шлет ей чудесные дары. А ведь это известная поэтесса, много повидавшая на своем веку — не какая-нибудь глупенькая девчонка, рехнувшаяся на декадентстве». «Массовое помешательство? — нахмурившись, предположил Заика. — Род заразной болезни? Такие случаи психиатрической науке известны. Тогда ваша затея с клубом вредна — она не рассеивает манию, а лишь концентрирует ее». «Господи, да при чем здесь мания! Это нечто куда более страшное!» Дож вскочил на ноги, да так неудачно, что смахнул широким рукавом стоявший на столе бокал — тот упал на пол и разлетелся вдребезги. Это маленькое происшествие придало беседе иное направление. Нагнувшись и доставая платок, Заика посетовал: «Ваша цикута обрызгала мне гамаши». (Не помню, писал ли я Вам, что он изрядный денди и одевается по лондонской моде.) «Что вы, какая цикута, — рассеянно пробормотал Дож, зябко поежившись. — Обычное снотворное. Выпивший мальвазею уснул бы сном праведника на бульварной скамейке. Я же анонимно, по телефону, вызвал бы медицинскую карету. В больнице вам промыли бы желудок, и дело с концом. Соискатели, да и вы сами сочли бы это обычным невезением, досужим вмешательством завистливой судьбы». Мне показалось, что Заика еще не окончательно избавился от своих подозрений, потому что в голосе его вновь зазвучала настороженность: «Предположим, это сошло бы вам с рук. Единожды. Но что вы стали бы делать в следующий раз, когда кому-то из членов выпал бы череп?» «Не будет никакого следующего раза. И в этот-то раз шарик угодил туда совершенно непонятным образом. Там под соседней ячейкой, где семерка, установлен магнит. Шарик же лишь покрыт тонким слоем позолоты, а изготовлен из железа. Видели, как у Калибана он попал было на череп, а потом вдруг взял и перекатился на семерку? Странно, что в вашем случае магнит не сработал». «Одно из двух: или магнит слишком слаб, или моя удачливость слишком сильна…» — пробормотал Заика, как бы разговаривая сам с собой, но затем обратился и к Дожу. — То, что вы говорите про злую силу, звучит невероятно. Но я давно живу на свете, и знаю, что порой случаются и невероятные вещи. Тут нужно разобраться… Вот что, господин Просперо. Продолжайте вашу деятельность, заставляйте соискателей писать стихи, щекочите им нервы своей рулеткой, только поставьте магнит посильней, чтоб не повторился сегодняшний казус. Я же, если не возражаете, понаблюдаю за вашей «злой силой». Дож молитвенно сложил руки: «Не только не возражаю, но умоляю вас помочь мне! Я чувствую, что схожу с ума!» «Стало быть, мы союзники. Остальным скажите, как собирались. Мол, я выпил вино, уснул на бульваре, и какой-то непрошеный доброхот вызвал медицинскую карету». Они пожали друг другу руки, и я поспешил ретироваться в прихожую, а оттуда и на улицу. Надо ли объяснять, какие чувства меня сейчас переполняют? Думаю, Виссарион Виссарионович, Вы согласитесь, что г-на Благовольского арестовывать не нужно. Напротив, ему ни в коем случае не следует мешать. Пусть делает свое благое дело. Сейчас «любовники» в хороших руках, а то, не дай Бог, разбредутся по одиночке, и хорошо еще если просто наложат на себя руки — могут ведь и собственные клубы самоубийц затеять. Что же до «злой силы», то это форменная истерия, у г-на Благовольского чересчур распалилось воображение и расшалились нервы. Ну а я, естественно, буду присматривать за этой «палатой № 6». Если, Просперо в ней главный врач, то я (ха-ха) главный смотритель. Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении, ZZ В ночь с 4 на 5 сентября 1900. Глава третья I. Из газет Лавр Жемайло ДРУГОГО — НЕ ДАНО? Памяти Лорелеи Рубинштейн (1860—1900) Склоните головы те, кому дорога отечественная словесность. Уверен — вас переполняет не только скорбь, но и иное, еще более мрачное чувство: недоуменное отчаяние. Яркая звезда, озарявшая небосклон российской поэзии на протяжении последних лет, не просто угасла — она угасла трагически, упала, прочертив по нашим сердцам кровавую борозду. Самоубийство всегда ужасно воздействует на тех, кто остался. Уходящий словно отталкивает, отвергает Божий мир и вместе с ним всех нас, в нем обретающихся. Мы более не нужны и не интересны ему. И во сто крат чудовищней, когда таким образом поступает литератор, чья связь с духовной и общественной жизнью, казалось бы, должна быть особенно крепка. Бедная Россия! Ее Шекспиры и даты словно отмечены роковой печатью: кого не сразит пуля врага как Пушкина, Лермонтова или Марлинского, тот норовит сам свершить над собой зловещий приговор судьбы. Вот и еще одно звонкое имя прибавилось к мартирологу российских литераторов-самоубийц. Мы только что отметили горький юбилей — четверть века кончины графа А. К. Толстого и искрометного Василия Курочкина. Эти отравились. Благородный Гаршин бросился в пролет лестницы, отчаявшийся Николай Успенский перерезал себе горло тупым ножиком. Каждая из этих утрат словно незаживающая рана на теле нашей литературы. И вот теперь женщина, поэтесса, которую называли «русской Сафо». Я знал ее. Я был средь тех, кто свято верил в ее талант, расцветший в зрелом возрасте, но суливший еще столь многое. Причина, побудившая Лорелею Рубинштейн взяться за перо в том возрасте, когда первая молодость уже осталась позади, известна: смерть от чахотки горячо обожаемого мужа, покойного М. Н. Рубинштейна, которого многие помнят как благороднейшего и достойнейшего человека. Бездетная и лишившаяся единственного дорогого существа, Лорелея нашла спасение в поэзии. Она открыла нам, читателям, свое знойное, исстрадавшееся сердце — открыла безоглядно и даже бесстыдно, потому что искренность и подлинное чувство не ведают стыда. Впервые в русской поэзии устами женщины так смело заговорили чувственность и страсть — естественные порывы, после смерти любимого супруга уже не находившие иного истока кроме стихов. Провинциальные барышни и девочки-гимназистки тайком переписывали эти пряные строки в заветные альбомы. Бедняжек ругали, а подчас и наказывали за увлечение «безнравственной» поэзией, которая ничему хорошему не научит. Но что стихи! Теперь Лорелея подала романтичным, томящимся от нерастраченных чувств девицам куда более страшный и соблазнительный пример. Боюсь, что найдутся многие, кому захочется списать уже не стихи поэтессы, а ее страшный финал… Мне достоверно известно, что она состояла среди «Любовников Смерти». Ее знали там под именем Львица Экстаза. В последние недели мне посчастливилось узнать эту поразительную женщину ближе и стать невольным свидетелем огненного падения ослепительной звезды. Нет, я не был с нею в тот непоправимый миг, когда она приняла смертельную дозу морфия, но я видел, что она гибнет, безвозвратно гибнет. Видел — и был бессилен. Недавно она по секрету сообщила мне, что «Царевич Смерть» подает ей тайные знаки и что ей уже недолго осталось терзаться жизнью. Кажется, она сообщила об этом не мне одному, но окружающие сочли признание плодом ее неукротимой фантазии. Увы, фантазии способны порождать фантомы: жестокосердный царевич пришел за Лорелеей и увел ее от нас. Перед тем, как переместиться из жизни в историю литературы, Львица Экстаза, как это принято у «Любовников Смерти», оставила прощальное стихотворение. Сколь мало в этих сбивчивых, нетерпеливых, окончательных строках цветистой пряности, так пленявшей почитательниц! Ну всё, пора, меня уже зовут. Увидимся позднее — не мешайте: Мне надо что-то вспомнить напоследок. Но что? Но что? Ума не приложу. Все спуталися мысли. Всё, пора. Что будет за последним окоёмом, Спешу узнать. Вперёд! Царевич Смерть, Приди в кроваво-красном облаченьи, Подай мне руку, выведи на свет, Где буду я стоять, простерши руки, Как ангел, как судьба, как отраженье Себя самой. Другого — не дано. Каковы прощальные слова! «Другого — не дано». Вам не страшно, господа? Мне — так очень. «Московский курьер» 7 (20) сентября 1900 г. 1-ая страница