…Но в доме Зверь, снаружи ветер Стучит в стекло. А будет так: снаружи ветер, Урчит насытившийся Зверь, Но только нет меня на свете. Где я теперь? И вздохнула. Где ты теперь, избранник Аваддон? Счастлив ли ты в Ином Мире? — Это предсмертное с-стихотворение Никифора Сипяги? — не столько спросил, сколько констатировал догадливый заика. — Интересно. Очень интересно. Дворник сообщил: — А зверь-то и вправду выл. Жилец из-за стенки сказывали. Тут, ваше превосходительство, стеночки хлипкие, одно название. Когда полицейские ушли, этот самый застенный жилец ко мне спускался, полюбопытствовать. Ну и рассказал: ночью, грит, как начал кто-то завывать — жутко так, с перекатами. Будто зовет или грозится. И так до самого рассвета. Он и в стенку колотил — спать не мог. Думал, господин Сипяга пса завели. Только никакого пса тут не было. — Интересная к-квартирка, — задумчиво произнес брюнет. — Вот и мне какой-то звук слышится. Только не завывание, а скорее шипение. И д-доносится сей интригующий звук из вашей сумочки, мадемуазель. Он обернулся к Коломбине и посмотрел на нее своими голубыми глазами, по которым трудно было понять, какие они — грустные или веселые. Ничего, сейчас станут испуганными, злорадно подумала Коломбина. — Неужто из моей сумочки? — деланно удивилась она. — А я ничего не слышу. Ну-ка, посмотрим. Она нарочно подняла ридикюль, чтоб оказался под самым носом у самоуверенного незнакомца, щелкнула замочком. Люцифер, умница, не подвел. Высунул узкую головку, будто чертик из механической шкатулки, разинул пасть и как зашипит! Видно, соскучился в темноте да тесноте. — Матушка Пресвятая Богородица! — завопил дворник, стукнувшись затылком о косяк. — Змей! Черный! Вроде не пил нынче ни капли! А красавец — такая жалость — нисколько не напугался. Склонил голову набок, разглядывая змейку. Одобрительно сказал: — Славный ужик. Любите животных, мадемуазель? Похвально. И, как ни в чем не бывало, повернулся к дворнику. — Так, говорите, неведомый зверь выл до самого рассвета? Это самое интересное. Как соседа зовут? Ну, к-который за стеной живет. Чем занимается? — Стахович. Художник. — Дворник опасливо поглядывал на Люцифера, потирая ушибленный затылок. — Барышня, а он у вас взаправдошный? Не цапнет? — Почему не цапнет? — надменно ответила Коломбина. — Еще как цапнет. — А графу Монте-Кристо сказала. — Сами вы ужик. Это египетская кобра. — Ко-обра, так-так, — рассеянно протянул тот, не слушая. Остановился у стены, где на двух гвоздях была развешана одежда — очевидно, весь гардероб Аваддона: латаная шинелишка и потертый, явно с чужого плеча студенческий мундир. — Так г-господин Сипяга был очень беден? — Как мыша церковная. Копейки на чай не дождешься, не то что от вашей милости. — А между тем квартирка недурна. Поди, рублей тридцать в месяц? — Двадцать пять. Только не они снимали, где им. Оплачивал господин Благовольский, Сергей Иринархович. — Кто таков? — Не могу знать. Так в расчетной книге прописано. Прислушиваясь к этому разговору, Коломбина вертела головой по сторонам — пыталась угадать, где именно состоялось венчание со Смертью. И в конце концов нашла, с карнизного крюка свисал хвост обрезанной веревки. На грубый кусок железа и растрепанный кусок пеньки смотрела с благоговением. Боже, как жалки, как непрезентабельны врата, через которые душа вырывается из ада жизни в рай Смерти! Будь счастлив, Аваддон! — мысленно произнесла она и положила букет вниз, на плинтус. Подошел азиат, неодобрительно поцокал языком: — Горубенькие цветотьки нерьзя. Горубенькие — это когда утопирся. А когда повесирся, надо ромаськи. — Тебе, Маса, следовало бы прочесть «Любовникам Смерти» лекцию о чествовании самоубийц, — с серьезным видом заметил Монте-Кристо. — Вот скажи, какого цвета должен быть букет, когда кто-то, к примеру, застрелился? — Красный, — столь же серьезно ответил Маса. — Розотьки ири маки. — А при самоотравлении? Азиат не задумался ни на секунду: — Дзёртые хридзантемы. Есри нет хридзантем, модзьно рютики. — Ну, а если взрезан живот? — Берые цветотьки, потому сьто берый цвет — самый брагородный. И узкоглазый молитвенно сложил короткопалые ладошки, а его приятель одобрительно кивнул. — Два клоуна, — с презрением бросила Коломбина, последний раз взглянула на крюк и направилась к выходу. Кто бы мог подумать, что франт из Аваддоновой квартиры встретится ей вновь, да еще не где-нибудь, а в доме Просперо! * * * Он выглядел почти так же, как во время предыдущей встречи: элегантный, с тросточкой, только сюртук и цилиндр не черные, а пепельно-серые. — Здравствуйте, с-сударыня, — сказал он со своим характерным легким заиканием. — Я к господину Благовольскому. — К кому? Здесь таких нет. Лица Коломбины он в полумраке разглядеть не мог, а вот она сразу его узнала — под козырьком крыльца горел газовый светильник. Узнала и ужасно удивилась. Ошибся адресом? Однако какое странное совпадение! — Ах да, прошу извинить, — шутливо поклонился случайный знакомец. — Я хотел сказать: к господину Просперо. В самом деле, я ведь строжайше предупрежден, что здесь не принято называться собственным именем. Вы, верно, тоже какая-нибудь Земфира или Мальвина? — Я Коломбина, — сухо ответила она. — А вы-то кто? Он вошел в прихожую и теперь смог разглядеть ту, что открыла ему дверь. Узнал, но не выказал ни малейшего удивления. — Здравствуйте, таинственная незнакомка. Как говорится, гора с горой не сходится. — Погладил по головенке дремлющего на девичьей шее Люцифера. — Привет, малыш. Позвольте представиться, мадемуазель Коломбина. Мы с господином Благо… то есть с господином Просперо условились, что здесь я б-буду зваться Гэндзи. — Гэндзи? Какое странное имя! Она все не могла уразуметь, что означает это загадочное появление. Что заике было нужно в квартире самоубийцы? И что ему нужно здесь? — Был в стародавние времена такой японский принц. Искатель острых ощущений, вроде меня. Необычное имя ей, пожалуй, понравилось — Гэндзи. Жапонизм — это так изысканно. Стало быть, не «сиятельство» и даже не «светлость», поднимай выше — «высочество». Коломбина саркастически хмыкнула, однако следовало признать: франт и в самом деле был удивительно похож на принца, ну если не японского, то европейского, как у Стивенсона. — Ваш спутник был японец? — вдруг осенило ее. — Тот, которого я видела на Басманной. Вот почему он всё говорил про самураев и взрезывание живота? — Да, это мой камердинер и ближайший д-друг. Кстати, напрасно вы тогда обозвали нас клоунами. — Гэндзи укоризненно покачал головой. — Маса к институту самоубийства относится с огромным почтением. Как, впрочем, и я. Иначе я бы здесь не оказался, верно? Искренность последнего утверждения представлялась сомнительной — больно уж легкомысленным тоном оно было сделано. — Непохоже, чтобы вы так уж рвались покинуть этот мир, — недоверчиво произнесла Коломбина, глядя в спокойные глаза гостя. — Уверяю вас, мадемуазель Коломбина, я человек отчаянный и способен на чрезвычайные и даже немыслимые п-поступки. И опять это было сказано так, что не поймешь, серьезно человек говорит или насмешничает. Но здесь она вдруг вспомнила рассказ дожа про «интереснейшего субъекта», и неожиданное явление «принца» сразу разъяснилось.