Лев Кузьмин * * * Лев Кузьмин Любашин денёк Этой осенью Любаша пойдёт в третий класс, а росточком она — как самый крохотный первышонок. Из-за этого Любаша расстраивается и боится, что не вырастет совсем. Она то и дело бегает к дверному косяку, к зарубке, прижимается к ней затылком, поднимает обеими руками большое зеркало и смотрит: не подросла ли хоть чуть-чуть? Но каждый раз выходит — не подросла, и Любаша горюет ещё пуще. Ей даже на свою румяную рожицу, на свои косички смотреть не хочется, и она со стуком ставит зеркало на комод. Седая, сухонькая и всё ещё очень проворная бабушка Елизавета Марковна говорит Любаше: — Да не жмись ты каждый-то день к зарубке, не жмись! Потерпи с годок, тогда разницу и увидишь… Это ты в нашу, в спицынскую, породу такая тихорослая, и горевать тут не об чём. Мал кувшин, да ёмок. Пускай ты у нас невеличка, да зато шустрая, как чижик-птичка. Зачем тебе быстрее расти? Успеешь, догонишь всех. — Зачем, зачем… — сердится Любаша. — Ты, бабушка, попробуй сама поживи такой вот маленькой, тогда узнаешь зачем. А чижиком меня больше не называй, надоело. Из-за этого «чижика» мне и так нигде ходу нет. И это сущая правда. Выйдет, например, Любаша зимой вместе с классом покататься на лыжах и только нацелится помчать с горки впереди всех, а заботливая учительница тут как тут: — Стоп, Любаша Спицына, подожди! Пускай сначала другие съедут, а потом и твоя очередь. Ты у нас маленькая, совсем как чижик, тебя мальчишки догонят и нечаянно сшибут. Летом в каникулы тоже не лучше. Не успеет Любаша в жаркий день прибежать на речку, не успеет кинуться в омуток, где плещутся все ребятишки, а кто-нибудь из больших девчонок уже кричит: — Чижик-пыжик, ты куда? На глубокое не смей, не лезь! Лучше поплещись вот тут, у берега, а мы за тобой приглядим. И в самом деле приглядывают, не отходят от Любаши ни на шаг. Даже родители твердят без конца: — Ты, доча, дрова на кухню охапками не таскай, а носи по одному полешечку… — Ты, милый чижик, огурчики поливать поливай, да полную лейку в пруду не зачерпывай… Надсадишься. И так каждый день: «Чижик, погоди! Чижик, не лезь! Чижик-пыжик, не твоя очередь!» От великой обиды Любаша уходит за дом в огород, садится там на брёвнышко рядом с луковой грядкой и, подпершись ладонью, мечтает о том деньке, когда всё-таки вырастет и все станут её так же, как бабушку, называть по имени-отчеству, а не чижиком. Она думает о том времени, когда наконец-то все будут её уважать. Уважать не так просто, а за какое-нибудь замечательное дело, и тогда, может, даже сам бригадир-полевод Иван Романыч Стрельцов подойдёт к ней и своим раскатистым басом проговорит: «Моё вам почтение, Любовь Николаевна! Добрый день! Разрешите пожать вашу трудовую руку». Ведь Иван Романыч — это не просто бригадир. Он бригадир знаменитый. Про него рассказывали в школе на уроке, его портрет печатали в газете, и уж если он сам возьмёт да и назовёт Любашу по имени-отчеству, так это подхватит всё село. Все мальчишки подхватят, все девчонки подхватят и, вполне возможно, подхватят все учителя вместе со школьным директором… Так думает Любаша, когда сидит в огороде и жуёт в одиночестве луковое пёрышко, когда на душе у неё грусть-обида на всех, в том числе и на отца с матерью. Но сейчас ни отца, ни матери дома нет. По горячей июльской поре они днюют и ночуют на дальних покосах, и Любаша с бабушкой живут самостоятельно. Вечером бабушка подоила корову. Любаша вскипятила самовар, а потом они уселись пить чай у распахнутого окошка. Свет не зажигали, и в сумерках деревенскую улицу было видать далеко. Там дремали берёзы, в соседних домах уютно светились огни, пыль на дороге улеглась, и в окно из палисадника тянуло прохладой и тонким запахом огуречных листьев. Все голоса и звуки стали очень чёткими. Было хорошо слыхать, как на той стороне улицы, в своём дворе, бабушкина подружка Анна звякает подойником и негромко поругивает беспокойную Бурёнку, а на краю села, на школьной усадьбе, стучат по тонкому железу кровельные молоточки, перекликаются строительные рабочие. — Это они к первому сентября стараются… Вечеруют, дай бог им здоровья, — тихо сказала бабушка и налила себе в блюдце чаю из красной чашки. Блюдце она подняла, утвердила на широко расставленных пальцах, подула и, отхлебнув разок-другой, вспомнила: — В новой-то школе в третью группу пойдёшь. Взрослая становишься. По этому случаю надо тебе хороший подарок купить. В магазине я портфели видела, так ужо матери подскажу. А Любаша тоже налила себе чаю. Только чашка и блюдце у неё были голубыми. — Нет, бабушка. Портфель покупать не надо, я со старым похожу, а лучше купите мне туфли на каблуках. — На чём? — так и поперхнулась бабушка. — На каких-таких каблуках? — Да нет, нет! Не на модных! Не на самых высоких… А вот на таких. Чтобы я стала чуточку побольше. И только Любаша собралась объяснить, на каких именно каблуках ей нужны туфли, как на улице затарахтело, чихнуло и смолкло под самым окном. Бабушка и Любаша перевесились через подоконник и сразу увидели у тёмной калитки мотоцикл с коляской. В седле мотоцикла никого не было, но в сенях дома кто-то гулко затопотал. И вот в дверь стукнули и, не дожидаясь ответа, вошли. Вернее, вошёл-то всего-навсего один-единственный человек, но зато это был сам бригадир-полевод Иван Романыч Стрельцов. Любаша ойкнула. Она сразу, даже в этих вечерних сумерках, узнала Ивана Романыча по его армейской фуражке, а главное — по голосу. — Здравия желаю! — так громыхнул Иван Романыч, что лёгонькая, сутулая бабушка невольно подскочила за столом. — Ну и голосина у тебя, Иван! Ты ведь не во своёй армии… Так до смерти напугать нас с Любашей можешь. — Это я нечаянно, по привычке. Дома третий год живу, а всё, ясно-понятно, пограничную заставу помню, — засмеялся Иван Романыч и добавил: — Вы что тут в потёмках сидите? Бабушка выбралась торопливо из-за стола, пошарила по стене, щёлкнула выключателем, и Любаша увидела, что Иван Романыч с ног до головы весь седой от пыли. Пыль — на сапогах, на плечах, на лаковом козырьке фуражки и даже на бровях. Он и сам глянул на свои сапоги, развёл руками: — Прости, Лизавета Марковна. Прямо с работы… — Знамо, не с гулянки, — мигом простила бабушка и открыла буфет, сняла с полки третью чашку. С цветочками, праздничную. — Садись, чаем угощу. Небось на лугах, был? Поклон от наших привёз? Но Иван Романыч скинул фуражку, быстро и вежливо наклонил голову: — Угощаться некогда, а вот поклон тебе, Лизавета Марковна, привёз, это точно. Только не с лугов, ясно-понятно, а с поля от ребят-комбайнёров. Приглашаем тебя в бригаду, в повара. Бабушка как стояла с чашкой в руках, так и замерла. — Ты всерьёз? — Ясно-понятно, всерьёз! — опять кивнул Иван Романыч, прижал к груди свою армейскую фуражку и торопливо заговорил о том, что на полях в Заложье началась уборка; о том, что хлеба там вызрели — аж звенят! — и комбайнёры поспешают изо всех сил; да вот, надо же такому случиться — бригадная повариха заболела, и людей теперь в поле целые сутки кормить будет некому… Если, конечно, не согласится Лизавета Марковна. Если, конечно, она сама не уважит ребят; а ребята-комбайнёры-то, ясно-понятно, все помнят её замечательную стряпню ещё с прошлого лета и все, ясно-понятно, ей низёхонько кланяются! Иван Романыч говорил напористей да напористей и всё ближе да ближе подходил к бабушке. А бабушка отступала да отступала и вот села на лавку у самой стены: — Ох, не знаю, Иван, не знаю… — Бабушка, соглашайся! — пискнула из-за стола дрожащим от волнения голоском Любаша. Ей-то самой так захотелось туда, в Заложье, где спелые хлеба «аж звенят!», что позови Иван Романыч не бабушку, а её, Любашу, так она бы и секунды не раздумывала, а подхватилась бы и побежала хоть сейчас вприскочку до самого Заложья. Она, Любаша, именно о таком вот важном деле и мечтала всю жизнь и, конечно, вновь тоненько пискнула: — Я тоже согласная…