В самом деле, задумался горбунок, а где оно? Как оно выглядит? Э, сказал один из инспекторов не очень уверенно, что значит, как оно выглядит. Ты это брось. Да, сказал другой, ты брось нам головы пудрить. Уж кто-кто, а ты-то должен знать, как выглядит бабло, которое причитается налоговым инспекторам, уверенно заявил третий. Он подскочил к горбунку и заглянул в его коричневые большие глаза. Неужели мытарей не видел, спросил он, неужели впервые к тебе приходят? Видел, сказал горбунок, приходили. Так ведь я и тогда ничего не платил, и сейчас не стану. Это отчего же, тревожно поинтересовался первый инспектор, обнаглел, римскую власть не признаешь? Император Тиберий тебе, может быть, не нравится, спросил второй. Может, ты храм разрушить хочешь? Отчего же, признаю, кивнул горбунок, Тиберия люблю и храму вашему стоять вечно. Да ведь я житель другого государства, другому государству плачу, другим властям, и другие ко мне приходят вестники за данью. Ангелы называются. Шесть крыльев, двое рук, ног нет. Красно-голубые шевроны, короткие, как кортики, молнии, нимбы. Млять-млять-млять, заорал первый инспектор, изо всех сил ударил второго по голове, я так и думал, млять! Я так и думал! Млять! Что-что-что же нам делать, заорал другой! Мы не можем возвращаться без налогов! Без налогов нам крышка, заорал третий, крышка-крышка-крышка! Дай мне немного наркотиков, я их покурю, обратился он к первому инспектору. Тот вынул из кармана уже забитый косячок. Они уселись прямо на крыльце и быстро раскурили его, передавая друг другу после каждой тяги. Сладковатый дымок поплыл к небесам. Дернешь, горбунок? Нет, спасибо, меня не прет в такую погоду курить. А когда тебя прет? Меня прет в тихие лунные ночи. Тогда я иду со своей Машей на берег Косы, сажусь у самого прибоя и курю до утра. А Маша? А Маша не курит, она у меня и так круглая. Куда ей еще. Нет, ну как же это все получилось, сказал первый инспектор. А что, у тебя совсем нечего взять? Да вы на меня посмотрите внимательно, посоветовал горбунок. Чего, самим неясно, что к чему? Инспекторы вперили свои зеленые глазки в горбунка. Да, наконец вздохнул один из них, что-то у нас не сложилось. Я спать хочу, заявил второй, соскочил с крыльца и, подобравшись к горбунку, сказал тонким жалобным голосом — хочу на ручки. И я, и я, и я хочу на ручки! Колобки запрыгали вокруг горбунка. Спать хотим! Спать хотим! Ну, прыгайте на ручки, шалуны, вздохнул горбунок и расставил руки пошире. Три колобка тут же оказались в его объятиях. Вот глупые-то, вот глупые, говорил горбунок, поглаживая свободной рукой тихо хнычущих колобков, вот глупые! Расшалились, траву курили, в кресле-качалке качались, ночью в свете луны не спали! А мы играть хотели, капризно надул губы один из колобков, в мытарей! А почему ж в мытарей, задумчиво проговорил горбунок, вы же все лето играли в индейцев? Глупые, глупые колобки мои! Папу у порога торчать заставили! Маму напугали! Она думала, вы опять индейцы, горбун мягко покачал головой и поежился, толчком ноги открывая дверь в комнаты. Так а отчего вдруг мытари? А мы, папа, просто Библии вчера начитались, счастливо вздохнул, медленно соловея в папиных руках, самый младший из колобков. Да, папа, от Матфея читали, плакали сильно. А где вы полночи с мамой Машей были? А мы, ребятки, на берег моря ходили, на нашу Косу смотрели, ветром дышали. А почему нам нельзя с вами? Там очень сильный ветер, дети, очень сильный и темный. Он кружит в осоке, в низкорослых наших деревьях, в густой, в рост человека траве. Все шумит и качается. Далеко на рейде стоят корабли, которые приплыли к нашим берегам. Они поопускали глубоко в море свои длинные темные тяжелые цепи, звено за звеном. Тяжелый якорь погрузился наполовину в песок. Подводные течения наносят на эти цепи песок и ил. Якорь становится еще тяжелее, и корабли могут спокойно спать. Никакой шторм не сможет их сорвать с места, настолько тяжелы эти якоря и настолько крепки эти цепи. А потом их из песка вытаскивают ангелы, папа? Какие ангелы, колобок? Ну, те, которые приходят к тебе за данью? Да, улыбнулся горбунок, обязательно ангелы! Эти ангелы когда-нибудь, а возможно, даже в самом ближайшем будущем, и нашу Косу оторвут от материка, и она пойдет вперед, разрезая ночное море. А что скажет на это император Тиберий? А что он может сказать, ласково проговорил горбунок, укладывая малышей в их широкую пузатую кроватку с деревянными круглыми набалдашниками по углам. Колобки заснули, тесно прижавшись друг к другу. Ничего он не скажет. А если захочет сказать, к нему явятся ангелы с голубыми шевронами, в голубых касках и скажут ему то-то и то-то. Так-то и так-то разъяснят ему, что происходит, и все тогда будет хорошо. Тиберий успокоится. Понтий Пилат устало вздохнет, вымоется по пояс и пойдет ловить бычков на отмели. А Коса будет плыть, плыть и плыть, преодолевая расстояния и пространства. Лодки на берегу будут служить пристанищем для влюбленных, имеющих странные формы, птицы будут кричать, а мы никогда, никогда уже не состаримся, и с нами никогда не произойдет ничего плохого. Одиночные выстрелы Леня купил на Косе дом, но сначала жить в нем не собирался. Бывал здесь раз, много два раза в год с женой и ее крикливыми родственниками. Приезжали они всей бандой, распределяясь сразу по всему периметру огромного и прекрасно распланированного сада. Убогость почвы не помешала бывшим хозяевам посадить здесь несколько десятков прекрасных яблочных, вишневых, персиковых деревьев, разбить шикарные клумбы с цветами, устроить четыре живописных куртины с фонтанчиками и лавками под гроздьями винограда, который на этой почве как раз произрастал преотличнейшим образом. Персики, правда, здесь родились маленькие. Но зато вполне мохнатые и вкусные. Леня не любил гладкие персики. Они отчего-то вызывали в нем отвращение, подобное которому он испытывал, когда видел искусственно выведенных бесшерстных собак или кошек. Как-то он держал одну такую у себя на коленях. Пучеглазое морщинистое существо обреченно и мудро смотрело на него и чувствовало такую же неловкость, как и сам Леня. Оно как бы говорило, Леня, я не виновато, что стало животным, тем более таким чудовищем. Я обезображено селекцией, я продукт вырождения, но что поделать. Понимаю, тебе неприятно сейчас, и ты держишь меня на своих коленях исключительно потому, что моя хозяйка — жена начальника таможни. Но и мне, говорил взгляд животного, и мне, Леня, и мне очень неприятна вся эта ситуация. И ты мне тоже очень несимпатичен. От тебя пахнет застарелым перегаром, который ты пытаешься отбить лосьоном, одеколоном, мятными леденцами и таблетками “антиполицай”. Но все это херня, Леонид, от тебя пахнет дурно, и ты дурен. Ты неприятен, как индивид, который пытается делать вид, что может всю свою жалкую жизнь прожить и избежать контакта с ее метафизическим дном. Каким дном, спросил Леня, забывшись, что за ерунда! Что вы сказали, удивленно подняла брови жена начальника таможни, вы что-то сказали сейчас, Леонид Лазаревич? Да бог с вами, вяло улыбнувшись, ответил Леонид и сделал вид, что всецело поглощен разглядыванием необычной формы ушей животного. В комнате давно уже стояла не очень приятная тишина. Милое чаепитие на балконе семейной усадьбы явно становилось в тягость всем. Нужно было как-то уходить, но Леонид не желал уходить, так и не прояснив до конца шансы на положительное решение своего вопроса. Он был приглашен хозяином дома, жена явно оказалась здесь случайно. Она не вписывалась ни в его планы, ни в планы хозяина дома. Но что с этим можно было поделать? Метафизическим дном, Леня, ответила кошка. Метафизическим, но боюсь, что ты даже слова такого не знаешь. Да конечно, ответил Леонид обиженно, у меня три курса политехнического за плечами. Что и говорить, прокомментировала кошка, Эйнштейн. Он проглотил “Эйнштейна” и долгое время сидел и даже не думал ни о чем. Кроме, может быть, того, что с выпивкой стоит завязывать, что печень печенью, а нервы шалят… Я, между прочим, петерболд, продолжила беседу кошка, меланхолично глядя в глаза Лене. Что такое, подумал он, “петер” что? Петерболд, порода, полученная в Санкт-Петербурге вследствие странной, мистически прихотливой встречи донского сфинкса, красавца и донжуана Афиногена Мифа и ориентальной кошки, ведьмы Радмы фон Ягерхоф. Я, пожалуй, пойду, сказал Леня, вставая с места. Куда можно положить вашего петерболда? Как, вы разбираетесь в породах, оживилась жена начальника таможни. Таможенник благодарно взглянул в лицо Лени, и у него впервые за весь вечер возникла слабая надежда на благополучное разрешение всех проблем, связанных с ввозом просроченных лекарств из Венгрии. А че там разбираться, скромно, но с явным чувством собственного достоинства произнес Леня, Радма фон Ягерхоф и Афиноген Мифа стали родоначальниками породы, а ваша… Владмира, подсказала женщина. Это я в честь мужа назвала. Он у нас Владимир, а кошка у нас Владмира. Правда, хорошее имя? Очень удачное, согласился Леонид. Владмира, сказал он с чувством, — едва ли не лучший образчик этой породы. Вы счастливый человек. Правда-правда, восхитилась жена начальника таможни, вам нравится?! Это не то слово, кивнул Леонид, но мне действительно нужно идти. Проклятое похмелье, подумал он, будь ты проклята, водка! Да, тебе бы сейчас не кофия с булочками, а стопездесят беленькой холодненькой, фривольно произнесла Владмира. Да борщечка горячего. Да поспать. Но не выйдет. Надо же как-то на жизнь себе зарабатывать. Владимир, сурово сказала жена начальника таможни своему мужу, в кои-то веки в нашем доме приличный человек, а ты не угощаешь его как полагается. Вы пьете коньяк? У нас в доме есть великолепный коньяк, чуть ли не столетней выдержки! Естественно, сказал Леня и судорожно сглотнул, коньяк я пью. Владимир, сегодня я разрешаю тебе немного расслабиться, сегодня ты можешь выпить. О, дорогая, приятно улыбнулся начальник таможни, в порыве радости с размаху невольно хлопнул себя ладонями по коленям и тут же засмущался этим искренним проявлением чувств. А мы с Владмирой проедемся в город. Она встала, подала Леониду руку. Вы очень приятный человек. Ну вот, сказала кошка тихо, теперь ты, Леня, снова нажрешься как свинья! А ведь у тебя за плечами целых три курса политехнического института. Ты, мать твою, Эйнштейн! Нехорошо! Очень нехорошо! Неинтеллигентно! Леонид до хруста в скулах сжал челюсти и заставил себя улыбнуться даме на прощание. Из последних сил. В тот вечер ему удалось порешать все вопросы и добрести до кровати вполне самостоятельно. Но с этих пор он сторонился котов, кошек, а также людей, которые их содержат. Однако с течением времени почти успокоился. Он успокоился, а ощущение осталось. Такое послевкусие, полувоспоминание, которое затем в течение нескольких лет развивалось в нем наподобие раковой опухоли. Он был сильным человеком и на самом деле уже через пару месяцев прекратил регулярные возлияния. На задворки памяти, в ее подвалы было вышвырнуто опрокинутое и странным образом очень интеллигентное лицо кошки с огромными ушами. Но такой опыт не проходит бесследно. Как бы нам этого порой ни хотелось. Хорошо поднявшись на лекарствах, Леонид Лазаревич стал коллекционировать дома в разных частях света. Купил себе фазенду и на Косе. Правда, потом немного пожалел денег. Слишком уж провинциально и убого смотрелся поселок в одну улицу, протянувшуюся на двадцать километров от материка в сторону Южного Полюса земли. Но затем, скоропостижно разведясь со своей второй женой, бросив всех любовниц, он женился на одной сравнительно молодой женщине из местных. Она очаровала его своей независимостью, знанием европейских языков и полным равнодушием не только к его прошлому, но даже и к деньгам. Ее единственным минусом были эти самые родственники. Стоило Леониду надеть на палец Елене обручальное кольцо, как тут же, словно из-под земли, появились две ее сестры с детьми и мужьями. Но и это, как оказалось, было не очень страшно. Денег родственники не просили, в друзья не набивались. Приезжали пару раз в год на Косу, проводили неделю и уезжали такой же большой и шумной компанией. Дети с охотой ели мохнатые некрупные персики, мужья сестер пили с Леней сухое самодельное вино и ходили на рыбалку. Жизнь страшно убыстрилась после пятидесяти, и больше не было никакой возможности уследить за ней. А потом Леонид Лазаревич разорился. Кинули Леню, как лоха последнего, как фраера ушастого. И осталась у него из имущества только эта фазенда, а из денег — один долгосрочный банковский вклад, который он сделал, к своему счастью, на имя жены. От всего случившегося Леня вмиг постарел и осунулся. Поседел. Постоянно ждал, что его бросит Елена, и специально для этих целей купил карабин Remington 750 Woodmaste. Полуавтоматический. Сразу решил, что, как только она от него уйдет, он забредет как-нибудь утром подальше в заросли и заливы, на самый окаемок Косы, и выстрелит себе в рот. Она сразу предложила переписать деньги на него. Леонид Лазаревич наотрез отказался. Ему казалось, он так испытывал судьбу. Но он ошибался. Это судьба еще не закончила испытывать его. Однажды Лена, уехав в город по делам, больше домой не вернулась. Машина ее, старенький “Пежо” восемьдесят четвертого года выпуска, обнаружилась на дальнем пляже. Искали тело, но нашли не сразу. А когда нашли, узнать его было очень трудно. Начиналась весна, и оно слишком долго пролежало на жаре и ветру, тесно укутанное душными бордовыми водорослями. Кто-то сделал предположение, что она решила поплавать в шторм и просто запуталась в них. Что ж, предположение ничем не хуже других. С утра обычно Леня клал в авоську паспорт и сигареты, которые предусмотрительно заворачивал в кулек, бутылку водки, пластиковый стаканчик и отправлялся до вечера гулять по травам и барханам. Купаться он не любил, а гулять, глотая натощак водку, иногда запивая ее водой из родников, он мог. К обеду заползал куда-нибудь в кусты, откуда, страшно искусанный комарами, выползал только к вечеру. Багровый, опухший, шел в магазин и покупал пиво. Дома долго мылся в душе, переодевался в чистое, садился во дворе под персиком и пил пиво. К тому моменту, когда солнце начинало опускаться за маяк, он уже переставал различать день и ночь. Как-то часов в пять он проснулся почти отдохнувшим. И почти трезвым. Такое случалось иногда. Стояло раннее нежное сентябрьское утро. В зеркале, повешенном на три гвоздя у уборной, полыхал восход. На белом деревянном столике, покрытом выпавшей за ночь росой, сидел кот и смотрел на Леню. Ты кто, сказал Леня и два раза сморгнул для наведения должной резкости. Степной кот, ответил серовато-буланый гость, Felis libyca Forster, если тебе это что-нибудь скажет. Так, произнес Леонид Лазаревич и попытался подняться. Сиди уже, доходяга, сказал Форстер. У тебя давление пониженное. Ты просто поспи теперь. Теперь у нас все наладится. Я сошел с ума. Даже не надейся. У нас впереди много времени. И нам есть о чем с тобой говорить. И пить ты бросишь, и людям пригодишься… Коса, конечно, заповедник, и охотиться тут нельзя. Но иногда, особенно в глухие зимние, по-волчьи холодные ночи Леня приходит на дальний пляж и стреляет из карабина в воду. Соседи по поселку знают об этом его невинном грехе. Слышишь, опять стреляет одиночными, говорят в такие ночи мужчины из ближайших домов, переворачиваются с боку на бок и тут же засыпают. Жаль его, думают женщины, да и нас всех жаль. На невысоком холме у воды Леня и Форстер обычно сидят до наступления дня. Перевозки в сентябре В летнее время автобус из города на Косу отправляется каждые двадцать минут в выходные дни и каждый час в будни. Осенью, зимой и весной он ездит четыре раза в сутки. Те из отдыхающих, которые приезжают сюда впервые, с некоторым недоумением и завистью замечают, что для жителей Косы тариф на проезд в этом автобусе чуть ли не в три раза меньше, чем для обычных пассажиров. Но большую часть года отдыхающих здесь нет или почти нет. Продуваемый всеми ветрами лоскуток песчаной болотистой земли, пытающийся оторваться от своего материка, раскачивается в лобовом стекле автобуса Ивана Матвеевича. Он смотрит в боковое зеркало заднего вида. Никого. Ан нет. Дети машут рукой. Снова опоздали, засранцы. Он тормозит и дает задний ход. Дети Косы пошли в школу. Их немного на Косе. То есть детей, которые в принципе могут пойти в школу. А те, которые есть, отмечены какой-то единой печатью самоуглубленности и печали, разбавленной прозрачными светлыми тонами легкого улыбчивого идиотизма. Интересно, он вообще свойствен детям, думает водила, или это у наших детей от ветра? Говорят же, что ветер мозги выдувает. У взрослых не так заметно, потому что взрослые-то почти всегда и без ветра не в себе. А вот в детях отчего-то так ясно все замечается. Привет, ребятки, говорит Иван Матвеевич детям, которые с улыбками заскакивают в салон и стремятся занять лучшие, на их взгляд, места. Здравствуйте, Иван Матвеевич, говорит высокая худенькая девочка Марина, как ваши дела? Иван Матвеевич никак не может привыкнуть к ее вопросам. Слушайте, думает он, ей-богу, в девять лет разве можно задавать вопросы о делах водителю автобуса? Ведь мы, в сущности, совсем незнакомы. С одной стороны, вроде бы и ничего странного. Но, с другой стороны, что-то тут отчетливо не так. Дела ничего, стараясь казаться веселым и бодрым, отвечает Иван Матвеевич, а вот вы почему опаздываете?! А если бы не я был на смене?! Другой бы ни за что не остановился! Вы же знаете, это только я такой добрый! Знаем, кивает Марина, и по ее ответу нельзя понять, что она на самом деле знает, а чего нет. Она отводит взгляд черных глаз и, покачиваясь, проходит по салону, садится в самом конце. Дети рассаживаются и молчат. Смотрят в окна так жадно, как будто никогда не видели ни Среднюю Косу, медленно уходящую вдаль в зеркале заднего вида, ни птиц, которые стоят у самого берега и чего-то ждут, глядя на восход. Это цапли. В этом году их прилетело на Косу несколько тысяч. Вообще они гнездятся на островах к западу, но вот уже несколько дней живут здесь. Пошел бычок. Цапли едят бычка. Бакланы едят бычка, нырки, чайки, утки, люди едят бычка. Даже бычок ест бычка. Спасибо, говорит Марина. Спасибо, говорят некоторые дети и соскакивают с высокой ступеньки автобуса. Некоторые ничего не говорят. Просто прыгают вниз и бегут прямо по широкой улице. Справа за пансионатом стоит двухэтажная школа. Обеденным рейсом в пятнадцать пятнадцать он увозит детей обратно на Косу. На Косу в это время едут немногие. Только те, кто работает на материке, в городе или за ним. Но таких очень мало, почти никого. Коса дает работу и пристанище всем, кто хочет. Зачем куда-то ездить, если с утра до вечера в любую погоду стучат молотки и визжат пилы на Ближней и Средней Косе? Идет ремонт старых пансионатов, строительство частных кемпингов и гостиниц. Огромные “Мазы” возят гранит для укрепления берегов. Штормы этого года сильно подмыли узкое основание Косы, похожее на бутылочное горлышко или, скорее, уточняет про себя Иван Матвеевич, на ножку рюмки. В сентябре по ширине оно составило всего пятьдесят два метра. Мэрия бьет тревогу. Едва хватает для дороги. Вот взялись укреплять. А штормы продолжают бушевать. Странно. Обычно они начинаются чуть позже, в октябре—ноябре. И дальше в зиму. А сейчас сентябрь, относительно теплый и ветреный сентябрь, еще не время… Спасибо, говорят дети. Отъезжая, Иван Матвеевич видит, как они какое-то время стоят на остановке, неспешно и вдумчиво что-то обсуждая. Потом расходятся в разные стороны. Кажется, всего одна улица. Но проходит пара секунд — и сколько бы ты народа ни высадил на остановке, он пропадает без следа, будто и не было никого. Только, казалось бы, минуту назад шумел народ, вонял пивом, водкой и бычками, размахивал руками, ругался и кричал, пел песни, матерился и разговаривал о политике. И вот уже снова тишина, пустота, солнце, ветер. Через боковое окошко порывами задувает запахи разогретого асфальта и гранита, моря, болота, строительного мусора, щебенки, мокрой земли. А чем ближе к Дальней Косе, тем явственней чистый запах птиц и трав, родников и заводей, осоки и камыша, и снова ветра и солнца. Запахи свободы и забвения. Иван Матвеевич мог бы уже пойти на пенсию, но он не хочет. Страшно оказаться без постоянного заработка. Он привык к живой копейке. Хотя и огородец имеется небольшой, и садик, и три теплички, которые ежегодно дают совсем недурственный приработок, — все равно это все не то, думает Иван Матвеевич. Ему нужны дорога, коса, уходящая по дуге на двадцать три километра на юго-запад от материка, запах моря, мрачные, не взрослеющие из года в год дети. А ведь придется скоро уходить, внезапно думает он вслух, может быть, еще до наступления зимы. Тормозит, распахивает настежь все двери. Конечная, объявляет он двум заснувшим работягам-алкашам. Проверяет наличие сигарет и кошелька в кармане, выскакивает из кабины, закуривает, смотрит в небо. Да, придется уходить. И все из-за головы. Собственно, даже не столько голова беспокоит Ивана Матвеевича, сколько память, которая, по его расчетам, расположена где-то в ней. Но где? Ее бы достать, разобрать, промыть бензином, прочистить, протереть сухой тряпкой, смазать солидолом. И была бы как новая, думает он. Мне бутылку кваса и мороженое, говорит он заспанной молоденькой продавщице пустого просторного магазина на конечной остановке. “Дальняя Коса” — написано над входом, белой пластиковой дверью с узким желтым стеклом посередине. Видно, за последние несколько часов из покупателей он единственный. Они с продавщицей друг друга знают, конечно. Так давно знают, что Ивану Матвеевичу даже не хочется думать о том, сколько именно лет. Скорее всего, он возил ее в свое время из дома в школу, из школы домой. Потом в училище и обратно. Если она, конечно, закончила что-нибудь, кроме восьмилетки. Потом в город к городским парням возил. И обратно привозил пьяную, пахнущую табаком и спермой, разболтанную и развязную. Часто плачущую во хмелю. Несчастную, горькую, невыносимо доверчивую девочку, родившуюся на Косе. А потом у нее была любовь с отдыхающими. Из года в год это были другие мужчины. Из Воркуты и Санкт-Петербурга, Минска и Черновцов. Из разных городов и стран. И так продолжалось до тех пор, пока она не вышла замуж за владельца магазина. Теперь целыми днями напролет смотрит телевизор. В обед приезжает муж, который держит пансионат на Ближней Косе, и они занимаются любовью в подсобке. На это время она даже не закрывает магазин, и каждый желающий может слышать звуки их стремительной и горячей любви. Пахнет теперь она духами и конфетами. У нее большая мягкая грудь и красивые круглые бессмысленные глаза с поволокой. В этих глазах мир отражается без искажений. В них свет проходит, не преломляясь, будто там нет никакого вещества вообще. От нее самой исходит мягкий свет женщины, родившейся на Косе. В ее глазах, когда она протягивает квас и мороженое, этот птичий заповедник, раскачивающийся на волнах времени, отражается весь целиком. Что там с погодой обещают, спрашивает Иван Матвеевич и смотрит в окно магазина. По проселочной дороге от пляжей идут в обнимку двое подвыпивших молодых людей. К вечеру дождь, шторм, порывы и все такое, говорит она, снова уставившись в экран телевизора. Не прощаясь, он выходит на улицу. Смотрит на часы. Пора отправляться. Съедает в три приема мороженое, с недоверчивым видом обходит свой автобус кругом, будто только что заметил в нем какую-то подмену, но пока не знает, какую именно. Затем вытирает руки не очень свежим носовым платком, отпивает прямо из бутылки немного кваса, который бьет в нос газировкой и холодом, и залезает в кабину. Смотрит на народ, который дожидается рейса. Подъезжает к остановке, распахивает двери. Все хуже, думает, Иван Матвеевич, все хуже помню. Хорошо, что Коса у нас в одну улицу вытянулась, а в городе бы уже запутался. Да он и так в нем путается. Потому что мало выехать с Косы, нужно еще доехать через второй и третий городской пляж на автостанцию. А это в последнее время стало для него большой проблемой. Он не помнит туда дорогу. Когда находится там, знает, как ехать домой, на Косу. Но каждый раз, проезжая двойной шлагбаум, отделяющий заповедник от города, чувствует, как медленно покрывается испариной. В зеркало заднего вида он смотрит на стремительно отдаляющуюся Косу и просит у нее помощи. Трансценденция, написано на будке регулировщика красной краской из баллончика. Работники пропускного пункта заповедника в прошлом году это слово пытались стереть, потом забелить, но кто-то вовремя им объяснил, что в нем нет ничего зазорного. И они оставили его в покое. В этом году сквозь прошлогоднюю побелку оно проступило особенно ярко. Коса, шепчет он, помоги, вывези меня, вынеси! Пронеси меня над этим городом и над этой жизнью! Но Коса не проносит. Через полчаса он останавливает свой автобус возле пиццерии на третьем пляже и объявляет немногочисленным пассажирам, что автобус дальше не идет. Какого хрена, озадаченно интересуются пьяненькие молодые люди, так и продолжающие сидеть в обнимку. Дорогу забыл, честно отвечает Иван Матвеевич, сурово и просто глядя в глаза людям, сидящим в автобусе. Он желает услышать их приговор. Пусть они скажут все, что ему причитается. Народ выходит безмолвно. Бабки переглядываются между собой, но ничего не говорят. Иван Матвеевич имеет такой вид, который не способствует комментариям и живым дорожным дискуссиям. Прикольный чертила, говорит один парень другому, по нему Ларс Фон Триер плачет. Тут вообще прикольно, отвечает второй. Они целуются, смеются и, покачиваясь, бредут на городской пляж. Иван Матвеевич возвращает деньги пассажирам, которые желают их вернуть. Потом сплевывает себе под ноги и садится на ступеньку автобуса. Голову покалывает, руки дрожат. Посмотрев вправо на поворот дороги, он понимает, что понятия не имеет, что за ним находится. Посидев минут пять, достает древнюю черную “Моторолу” и, отставляя ее подальше по причине дальнозоркости, набирает номер. Слышишь, Сашок, я не приеду. Нет, не приеду. Ну не доехал я сегодня по маршруту. Да не хочу я ничего сейчас объяснять. Так вышло. Да, так вышло. Увольняй. А я говорю, увольняй. Нет, я не лезу в бутылку. Увольняй. Короче, все. Хватит базарить. Сейчас я еду домой на Косу. Пусть Витек завтра с утра за автобусом подъедет, я ключи в магазине оставлю на конечной. Туда и выручку сдам. Поеду на острова. Не хочу я никого видеть. Да. Все. Потом, Сашок, все, потом поговорим когда-нибудь. Он выключает мобильник, кладет его в карман куртки. Закуривает. Закрывает двери автобуса и едет на Дальнюю Косу. Заходящее солнце ярко светит в лобовое стекло. Идущие на пляж дети на несколько секунд останавливаются и пристально изучают пустой рейсовый автобус, бешено несущийся по пустой разогретой дороге навстречу солнцу. Иван Матвеевич едет и думает, что эта дорога, по существу, никуда не ведет. Она растворяется в песке и ветре, в густой зеленой траве. Далекий маяк виднеется на краю неба и моря. Тысячи цапель молча стоят, наблюдая за танцем заката в холодной и желтой воде. В порту или в кафе