Со станции Таватуй до села того же названия километров пятнадцать лесными дорогами. Я сошел с поезда на узенький перрон, когда уж начало темнеть. К селу из станционного поселка начиналось несколько дорог. Все где-то сходились, и я выбрал правую — ту, что казалась короче других. Километра три или четыре я прошел в сумерках, а потом наступила настоящая ночь. Известно, что лесная темь самая темная. В полях и равнинах слабый звездный свет позволяет видеть очертания предметов, небо над горизонтом всегда светлее, а здесь стены леса стоят отвесно-высоко, лишь звезды заглядывают сюда. Так идешь по звездной дороге, все прибавляя шагу, стремясь скорее вырваться из лесного ущелья, где туман и сырая глина с разъезженной тракторами лежневки. Вот начали попадаться незнакомые просеки, вырубки. Дорога двоилась, троилась, сбегалась в одну, и я отчетливо стал понимать, что заблудиться во множестве дорог еще легче, чем в нетронутом лесном массиве. Теперь я шел, примерно выбирая направление, тракторная колея куда-то исчезла, но проселок был торный: несомненно, вел к жилью. «Выйду куда-нибудь», — думал я, покуривая и чувствуя, как на лопатках уже липнет рубашка. Вдруг слабым сиянием заголубели вершины елей. Месяц засветился над ними, и лес внезапно кончился. Открылась вырубка — так показалось мне сперва в темноте. Но скоро я разобрался, что за вырубку принял старую гарь. Она была велика, конец ее терялся во мраке. Идти дальше не захотелось. Дождусь утра, тогда разберусь в путанице дорог, а то ведь уйдешь незнамо куда — ночные версты короче дневных. Я сошел с дороги на гарь и сразу попал в нагромождение свалившихся сухих стволов, ломких сучьев и колючих елочек. Глаза, привыкшие к тьме леса, видели здесь хорошо и, наверное, светились, как у волка. Угрюма, тиха, черна была гарь. Месяц над ней светил так зелено, волшебно, что показалась мне она полем древней битвы, как на картинах Васнецова. Лежали, зарастали здесь побежденные богатыри-деревья — кипела когда-то неравная схватка. Стволы лежали часто и беспорядочно, иные еще стояли накренясь, иные скрестились, поддерживая друг друга. Точно леший, бродил я во тьме, пока не нашел свободный от пальника клочок, и набрал, наломал на ощупь полное беремя сухих веток и бересты. Костер разгорелся быстро, отемнил ночь, отгородил меня стенами света, и я сидел возле маленькой елочки, жмурился от дыма, то и дело натыкался щекой на ее колкую вершинку. Хотелось чая, да не было воды. Я пек на огне куски хлеба, ел их с луком и солью, горячие, хрустящие, пропахшие еловым дымом. Время от времени я отходил от огня, присматривался, прислушивался. Приглушенная мысль: «А где я?» — не давала покоя. Знал, что не заблудился совсем, что дорога поблизости, что и село где-то тут, может быть, в километре пути, и все-таки… Окажитесь не дома в осеннюю лесную ночь, и вы поймете мое беспокойство. Хоть бы собака со мной была… С собакой куда как добро: и спокойно, и поговорить можно. Черное небо было ясно. Свет месяца не мог заглушить сияние небесных огней. В который раз уже я видел лесные звезды и все не переставал удивляться их яркости, красоте, бесчисленности. Незабываемо светили они над этой безымянной гарью. Трехзвездный Орион — волшебное светило осеннего неба — горел невысоко на востоке, темнел под ним зубчатый лес. И сказкой, лесной печалью веяло оттуда. Вдруг я увидел белую звездочку, которая жила, двигалась меж прочих. Спутник, ракета или новый космонавт летел там в черной глубине, и уже привычным взглядом следил я, как пересекает небосвод творение человеческой руки. От крохотной звездочки мне стало весело, неодиноко. Я снова сел на траву, подбрасывал ветки в огонь, а костришко грыз их, пощелкивая, и шевелился, осыпая каленые желтые сучки. Сперва ночная гарь слышалась безмолвной. Но скоро стали различаться негромкие звуки. Они летели сверху, со звездной высоты. «Цык… цык». «Улю-тви. Улю-тви…» «Фить-вить… фить-вить…» «Цык…» Там был неведомый путь пролетных птиц, и они летели сейчас стая за стаей. Может быть, кого-нибудь удивит ночной пролет, но ведь ночью прилетают и улетают от нас многие-многие птицы: певчие дрозды и соловьи, кулики и козодои, зорянки и дубровники. Я слушал простые, понятные голоса, казалось, различал на миг скольжение теней меж звезд. Вот летят дрозды-белобровики, вот кулички-черныши, песочники, снова белобровики… Летят, летят, летят… Я раздумался о птицах, и самому мне хотелось лететь, как они, над бессонными огоньками земли, над спящими лесами и равнинами по знакам созвездий все вдаль, все вдаль, — лететь, ощущая упругость воздуха, свободную темь впереди и чистые запахи земли. Меж тем перевалило за полночь. Большая Медведица нагнулась к земле. В кустах завозился разбуженный ветер. Он быстро усилился, окреп и уверенно потянул на юг. Выплыли белые облачка. Месяц качнулся в них, как лодочка, и тронулись вдруг, полетели над землей доселе неподвижные звезды. Ветер дул холодный, полярный. Временами чудился мне запах багульниковой тундры, а костришко лишь яростнее трепался на ветру, засеивал искрами темноту. В конце концов надоело караулить ночь, хотелось спать. Я сдвинул костер подальше, размел горячую золу до земли и, едва угасли все искорки, натаскал на кострище сучки и лапник, выбирая самый сырой и свежий. Сушняк нельзя класть на подстилку. Уснешь на нем, а он и вспыхнет, и проснешься тогда в положении средневекового еретика. Постель была устроена. Я лег, укрылся телогрейкой и брезентовой курткой, а голову положил на свою котомку. Жарким печным теплом сразу обдало, охватило тело, запахло нагретой хвоей и смолкой, бросило в истомную дрожь. «Эх, добро…» — думал я, лежа в тепле, поглядывая на костер, на бегущие тучи, на одинокий кораблик месяца. И скоро непонятно как заснул. Снилось мне детство. Кухня. Лежанка на горячих кирпичах. Бабушка возится у чела, сажает ухватом чугунки. Желтым светом огня освещено ее лицо. Теплые блики играют на посуде, на стеклах, на иконах в углу. Вот ушла с кухни, растворила дверь в сени — и понесло холодом. «Бабушка! Двери-то! Двери-то!» — кричу ей. А она не слышит. Ух, как несет стужей! Ежусь, жмусь к теплым кирпичам, и — странное дело! — они тоже холодеют. И все несет, несет ветром из растворенной двери. Да что же это?.. Проснулся. Вздрогнул. Сел оторопело… Светало. Иней лежал на куртке. В слоистых тучах краснело, желтело, голубело. Уже обозначился лес, и дальние увалы, и желтый купол Березовой горы, что на задах Таватуя. «Вон куда забежал!» — удивился я, с радостью признавая место. А утро над гарью занималось добротное, осеннее, студеное. Все краски зелени и желтизны проступили отчетливо, ясно, с той необыкновенной свежестью, какая бывает только на заре, только в лесу. С изумлением человека, вдруг постигнувшего смысл земной красоты, я смотрел на девственную черную гриву елочек, на метелки трав, на полураздетые осинки, сухой пальник и брусничник. Стая тетеревов пролетела в березняки, часто дробя крыльями, замирая в недолгом скользящем парении. Бело-серый заяц ковылял неспешно, то скрываясь, то показываясь в прогалинах кустов, да звучно, холодно насвистывали, перекликались снегири. И снова я пронзительно-остро понял, как люблю эту зарастающую гарь, все елочки, все муравейники, все листья брусники и одинокие сухарки, подолбленные дятлами. Я думаю, что вечно чувство любви, рожденное природой. Вечно и непреходяще. ДУБОНОСКИ Такие теплые, чудесные дни бывают в конце апреля! Стаял снег, обнажилась мокрая земля. Из нее пробиваются нежные травинки, и чистый запах весны — запах талой воды и зелени — поднимается ввысь, к спокойному небу. Я работал в саду. Сгребал прошлогодние листья, вскапывал землю вокруг малинника, белил стволы яблонь. Когда уставали руки, присаживался на охапку срезанных сучков, отдыхал и слушал, как звенит над садом жаворонок. За изгородью, на макушке тополя, какая-то крупная птичка с толстым носом тоже устроилась на отдых и время от времени принималась громко свистеть и чирикать. Трудно разобрать, что за птица: она сидела против солнца, и был виден один ее силуэт с необычайно широким клювом. Вскоре она улетела, а я принялся за работу. В мае опять встретились мне толстоклювые незнакомцы. Их было уже двое. Они носили на тополь сухие веточки, солому и пух — строили гнездо. Я радовался такому соседству. Выведут птенцов — помощниками будут. Сколько садовых врагов: гусениц, листоедов и тлей — поможет собрать дружная птичья семья! Все шло хорошо, пока не поспела вишня. Тут стал я замечать, что ягоды исчезают с кустов. Уж не клюют ли их воробьи? Сделал пугало из палок и тряпок, установил его в вишняке и успокоился. А через неделю, захватив с собой большое ведро, отправился собирать урожай. Подходя к вишням, я увидел на них целое семейство толстоклювых птиц. Они подпустили близко. Да это же дубоносы! Самые злейшие враги плодовых садов. Дубонос питается разными семенами и особенно любит вишневые косточки, которые легко раскусывает мощным клювом. Попробуйте-ка взять пойманного дубоноса в руки! Он прокусит вам кожу или наставит синяков. Раньше дубоносов не было в наших краях. Жили они южнее. Но вот стали на Урале разводить сады. Вишни и яблони пошли к северу. И вместе с ними явились дубоносы. Красивые они на кусте. Коренастые такие, плотные птички. Крылышки у них синевой отливают. Шапочки коричневые. Клювы голубые. Под клювом галстучек черный. А как быстро обирают они самую лучшую вишню! Надо вас согнать. «Ци-ци-и», — протяжно засвистели вспугнутые дубоноски и быстро скрылись из виду. Вот так друзья! Почти все кусты были очищены от ягод. На земле валялись кожура и расколотые косточки. Так и вернулся я с пустым ведром. БОЛОТНЫЙ КУЗНЕЧИК Однажды, в самом начале июня, я бродил по некошеному лугу между кустами черемухи. Ходил и прислушивался: не запоет ли где-нибудь соловей. Любит он такие сырые места у речек. Но соловьи, как нарочно, молчали, одни кузнечики заливались в траве на все лады. Откуда взялись они на лугу? Ведь всякий знает, что эти букашки живут в сухих местах и трещать начинают много позднее, в июле, когда жжет полуденное солнце и все замирает, спасаясь от тяжкого зноя. Кузнечику жара нипочем. Сидит он тогда на высокой травинке и быстро-быстро водит задними ножками по своим жестким крыльям. «Цы-цы-цы-цы, зерр-зерр-зерр», — разносится вокруг скрипучая, звонкая трель. «Не новый ли это вид кузнечика? Болотный или водяной какой-нибудь», — подумал я, и мне захотелось взглянуть на него во что бы то ни стало. Я начал осторожно подходить к тому месту, откуда неслось задорное стрекотание. Шел, шел, а оно все дальше и дальше. Я иду, и кузнечик невидимый от меня уходит. Наконец и вовсе смолк. Странно! Стал к другому подкрадываться — все повторилось сначала. К третьему очень близко подошел, нагнулся к траве, чтобы рассмотреть, где он скрывается, а мне чуть ли не в лицо выпорхнула какая-то темная пташка, отлетела немного и опять пугливо нырнула в траву. Кузнечик уже замолчал, и сколько ни разбирал я травинки руками, сколько ни вглядывался в них, так никого и не увидел. В кустах черемухи защелкал соловей. Сначала негромко, робко, а потом, успокоенный утренней тишиной, он перешел на раскат и запел в полную силу. Я забыл про кузнечиков и присел на мягкую кочку, слушая соловьиную дробь. И вдруг перед самым моим носом на камышинку выскочила крошечная пичуга. Тонкая, вертлявая, быстрая. Такую я недавно из травы спугнул. Спинка у нее бурая, грудь светлая, голова в полосках. Вытянулась птичка, глядит на меня бойким глазком. Повертелась на тростинке, приоткрыла клюв, и я услышал долгую, знакомую трель: «Цы-цы-цы, зерр-зерр-зерр».