— Наверное, какая-нибудь крыса пробиралась в свою нору. — Если бы этот обрыв не был так крут, то я бы охотно взобрался и осмотрел его. — Не стоит труда, потому что нам совершенно нечего опасаться, — возразил второй, — ночь ненастная, а порой — хоть глаз выколи, да кроме того, тот нас уверил, что вполне ручается за сегодняшнего дежурного солдата, который спит по целым дням. — Тем более основания для него не спать ночью! Подожди-ка здесь, я подымусь наверх и если найду там этого Сонливца, то ему несдобровать! — закончил он, блеснув в темноте лезвием ножа. — Я позабочусь о том, чтобы он заснул навеки. «Черт побери! Вот истинный философ, — подумал микелет, — однако довольно спать!» И Хосе, как змея, выскользнул из своего плаща и пополз по откосу так тихо, что, как говорится, сама земля не слышала его движения. Он остановился как раз над тем местом, где причалила лодка, и жадными глазами впился в находящегося в ней незнакомца, который, видимо, был погружен в глубокое раздумье: он сидел неподвижно, завернувшись в широкий плащ, закрывавший лицо и предохранявший его от ночной сырости. Глаза незнакомца были устремлены на море, и он не заметил подкрадывающуюся к нему темную фигуру солдата, который медленно поднялся с земли и измерял глазами расстояние, отделявшее его от лодки. В момент, когда незнакомец сделал движение, намереваясь повернуться к берегу, Хосе мгновенно отпустил кустарники, за которые держался, и, как тигр, ринулся на свою добычу. — Сидеть! — приказал Хосе. — Не шевелитесь, иначе я вас пристрелю! — добавил он, приставляя дуло ружья к груди ошеломленного незнакомца. — Кто ты? — отвечал тот, не спуская своих горевших гневом глаз с лица солдата. — Черт побери! Я — Хосе, который вечно спит, как вам должно быть отлично известно! — Горе ему, если он мне изменил! — проговорил незнакомец, обращаясь к самому себе. — Если вы говорите о доне Лукасе, то ошибаетесь, наш капитан не способен на измену, — перебил микелет. — Он был чересчур скромен и скрытен со мной, а потому-то я здесь и очутился, сеньор контрабандист! — Контрабандист?! — с глубочайшим презрением повторил незнакомец. — Если я называю вас контрабандистом, — продолжал Хосе, уверенный в своей проницательности, — то лишь для того, чтобы вам польстить, так как у вас и товара-то нет ни на грош, разве вот эта контрабанда! — добавил он, с презрением пнув ногой свернутую на дне лодки веревочную лестницу. Стоя лицом к лицу с незнакомцем, Хосе отлично мог его разглядеть. То был молодой человек лет двадцати пяти, с загрубевшим от морского ветра лицом. Густые сдвинутые брови резко выделялись на высоком и широком лбу; черные глубоко сидящие глаза, горевшие мрачным огнем, выражали надменность и непреклонную волю; рот складывался постоянно в презрительную усмешку, а резко очерченные складки щек придавали всему лицу злобное выражение. Он походил на человека, которым руководят в жизни главным образом самолюбие и мстительность, и только густые вьющиеся волосы несколько смягчали суровость его физиономии. На нем был мундир испанского морского офицера. Взор, которым он буквально сверлил своего неожиданного врага, выражал такую злобу и нетерпение, что мог бы испугать всякого, но только не нашего неустрашимого микелета. — Довольно шуток, дурак! Что тебе надо, говори и убирайся! — вымолвил наконец незнакомец. — Что же, потолкуем о деле, — кивнул Хосе, — я чертовски этому рад! Во-первых, когда ваши молодцы принесут сюда мой плащ и фонарь, а они, без сомнения, заберут их с собой, то вы им прикажете не подходить близко, иначе я вас уложу на месте и одновременно выстрелом сразу подыму тревогу… Что вы говорите? Ничего… Что ж, это, пожалуй, наилучший ответ. Итак, я продолжаю. Вы заплатили капитану сорок унций?4 — не задумываясь, проговорил микелет. — Двадцать! — возразил незнакомец. — По-моему, лучше было бы дать сразу сорок, — подхватил Хосе. — Во всяком случае, такую сумму не заплатят за обычную сентиментальную прогулку в Энсенаду. Мое вмешательство вас, конечно, стесняет, а потому я согласен, чтобы вы меня вознаградили за мой нейтралитет. — Сколько? — спросил незнакомец, желая поскорей отделаться. — Безделицу! Вы дали капитану сорок унций! — Двадцать, говорят тебе! — На мой взгляд, сорок было бы несравненно лучше, — гнул свое Хосе, — ну, двадцать так двадцать! Что ж, я не слишком алчен; он все-таки капитан, а я простой солдат, а потому с моей стороны будет благоразумно потребовать всего лишь двойную плату. У незнакомца вырвалось проклятие. — Я знаю, что это очень мало, — продолжал Хосе, — ввиду того, что он получает тройной оклад, тогда как дела у него втрое меньше, чем у меня, я мог бы потребовать с вас тройное вознаграждение, но так как, по его собственным словам, времена нынче тяжелые, то я и предъявляю вполне умеренные требования. В душе незнакомца, видимо, происходила упорная борьба: капли холодного пота падали со лба его, только крайняя необходимость могла заставить эту гордую натуру явиться так таинственно в это уединенное место и победить его несокрушимую гордость. Неустрашимый, слегка насмешливый вид солдата заставил пойти незнакомца на быстрое соглашение; он высвободил руку из-под плаща, снял с пальца дорогой перстень и протянул его солдату со словами: — Бери и убирайся прочь! Хосе взял перстень и осмотрел его с некоторым сомнением. — Ба! Конечно, рискованно, да нечего делать, вместо восьмидесяти унций возьму хоть его, — проговорил он. — Теперь я слеп, глух и нем! — Надеюсь, что так! — холодно заметил незнакомец. — Поскольку дело не касается контрабанды, то я с удовольствием помогу вам, а то, как таможенному солдату, мне, право, неудобно не оказать вам услугу. — В данном случае можешь успокоить свою щепетильную совесть, — проговорил незнакомец с насмешливой улыбкой. — Постереги лодку до нашего возвращения, а я присоединюсь к своим молодцам. Только помни, что бы ни случилось, сколько времени мы бы ни отсутствовали, будь нем, глух и слеп, как обещал! С этими словами незнакомец выпрыгнул на берег и скрылся в молчаливой мгле. Оставшись один, микелет принялся рассматривать при свете луны вправленный в кольцо бриллиант. «Если эта вещица не фальшивая, — раздумывал он, — то казна может мне хоть ничего не платить, я в этом не нуждаюсь больше; а на всякий случай с завтрашнего же дня примусь всюду кричать о том, что мне задерживают жалованье. Это отведет от меня подозрения, да и вообще произведет на всех хорошее впечатление!» II. АЛЬКАЛЬД И ЕГО КЛЕРК Неизвестно, сколько времени провел Хосе, ожидая возвращения незнакомца, но когда заря вырядила в золото и в пурпур горизонт и запели на деревне петухи, маленькая бухта Энсенада была совершенно пустынна и молчалива. В селении постепенно все пробудилось и зашевелилось, по дороге, ведущий к молу, показались человеческие, еще неясные тени, а вскоре в море вышли из гавани рыбацкие суда, быстро исчезнувшие в утреннем тумане. На порогах избушек появились женщины и ребятишки, закудахтали куры, заблеяли овцы, и жизнь всюду вступила в свои права после ночного отдохновения, только в доме алькальда Эланчови, о котором мы уже упоминали, все почивали крепким сном и даже не открывались еще оконные ставни. Около полудня на улице показался молодой человек очень странного вида и быстро направился к дому алькальда. На голове у него красовался старый, потрепанный и слегка помятый цилиндр. Этот странный субъект подошел к двери и постучался. Разглядеть его лицо было довольно трудно, так как он был с головой закутан в плащ из грубого сукна. Видно, он мало заботился о нижней части своей персоны, оставляя совершенно открытыми ноги, что наводило на мысль о полном нравственном удовлетворении, которое он испытывал по отношению к своим панталонам. Но наружность бывает обманчива: в действительности затаенной, но страстной мечтой молодого человека, в котором по несчастному виду, бегающими глазам и какому-то специфическому запаху бумаг, легко можно было узнать так называемого escribano5, было обладание новыми панталонами, совершенно не похожими на его собственные, то есть длинными, широкими и мягкими. Панталоны, обладающие этими тремя качествами, должны были в его глазах служить верной защитой от превратностей жизни, тихим убежищем в несчастье. Молодой человек являлся правой рукой алькальда и звали его Грегорио Гагатинто. Он робко постучал в дверь роговой чернильницей, которую всегда носил через плечо, и на его стук вышла старая женщина. — А, дон Грегорио! — проговорила она с изысканной испанской любезностью, свойственной всем классам этого народа, вследствие чего два чистильщика сапог, встретившись на улице, также величают друг друга не иначе как донами. — Да-с, это я, донья Николаза! — отвечал Грегорио. — Сладчайший Иисусе! Пресвятая Мария! Если вы уж пришли, значит, я опоздала! А сеньору-то я еще и панталоны не вычистила! Подождите немного, сеньор алькальд скоро выйдет! Комната, в которую старуха ввела Грегорио, казалась бы громадной, не будь загромождена всевозможными рыболовными принадлежностями: сетями, мачтами, парусами, рулями от рыбацких лодок, уключинами, веслами и прочей снастью. Все это валялось по углам в неописуемом беспорядке, а потому тут едва хватало места для двух кресел, стоявших вокруг дубового стола, на котором помещалась пробковая чернильница с воткнутыми в нее тремя перьями и валялись несколько грязных бумаг, предназначенных, вероятно, для устрашения посетителей. При виде этой разнообразной коллекции нетрудно было угадать занятие, которому предавался алькальд вне своих служебных обязанностей: он ни более ни менее, как давал деньги взаймы под двадцать процентов в месяц, а так как его клиентами являлись большей частью рыбаки, то отсюда понятно появление в его доме массы мореходных принадлежностей. Гагатинто бросил равнодушный взгляд на окружавшую его рухлядь, между которой не имелось ни единой пары панталон, могущих ввести в соблазн его сомнительную честность. Эскрибано не принадлежал к породе вполне честных людей, хотя, по молодости, не успел еще сделаться окончательным негодяем, так как эволюция не терпит поспешности. Дон Рамон не заставил себя долго ждать и вскоре появился с сияющей, как всегда, физиономией, выражавшей некоторую совершенно не свойственную ей наивность. Это был сильный, рослый человек, так что из одних его панталон можно было смело выкроить две пары для тощего эскрибано. — Господи помилуй! — воскликнул с восторгом Грегорио, обменявшись предварительно со своим патроном всевозможными утренними пожеланиями. — Какие на вас великолепные панталоны, господин алькальд! — Грегорио, друг мой, — проворчал алькальд с добродушной миной, — вы, право, делаетесь скучны, постоянно повторяя одно и то же. Да, кроме того, черт возьми, разве в моей персоне достойны зависти одни мои панталоны? Гагатинто испустил тяжелый вздох и проговорил с видом голодной собаки, созерцающей кость: — Для того чтобы мне достичь ваших личных совершенств, потребовалось бы чудо; что же касается панталон, это другое дело. Достаточно двух вар6 сеговийского сукна чтобы мне иметь точно такие, как у вас! — Терпение, терпение, сеньор эскрибано! Помните, что я обещал вам за те услуги, которые вы мне окажете в будущем: мои панталоны цвета бычьей крови, как только они немного износятся! Я не забыл своего обещания, старайтесь же и вы, со своей стороны, заслужить их. — Что же мне необходимо сделать для этого? — спросил эскрибано с безнадежным видом. — Наши партии слишком не равны. Вам так легко выполнить ваше условие, тогда как мне… — О Боже мой! Неизвестно, что нас ожидает в будущем! — возразил алькальд. — Обстоятельства могут сложиться так благоприятно для вас, что я сразу сделаюсь вашим должником. — Да, но может статься, до тех пор ваши панталоны совершенно утратят свою ценность! — Пора, однако, к делу! — перебил алькальд, желая прервать излияния своего подчиненного. — Приступим к совершению акта о лишении собственности, состоящей из старой лодки, принадлежавшей Висенту Персу, который под предлогом, что у него шестеро детей, не отдал мне в срок двадцать пиастров, которые взял у меня в долг. С этими словами дон Рамон взял ломаный соломенный стул, намереваясь сесть к столу. — Возьмите лучше этот, — с живостью вмешался эскрибано, подавая своему патрону стул, обитый кожей, которая от употребления почти стерлась. — Вам на нем будет помягче! — И моим панталонам тоже! — с усмешкой добавил алькальд. Гагатинто вынул свою чернильницу и лист гербовой бумаги, и оба достойных юриста готовились приступить к делу, как вдруг поспешные удары в дверь, которую они заперли, чтобы их не тревожили понапрасну, заставили обоих прервать свое занятие. — Какой черт там ломится? — удивился алькальд. — Во имя святой девы Марии — раздалось с улицы. — Если с миром, входи! — ответили в один голос алькальд и эскрибано, и после этого набожного приветствия Грегорио отворил дверь. — Что привело вас сюда в этот час, сеньор Диас? — с удивлением спросил алькальд при виде старого слуги графини де Медиана, стоявшего перед ним с выражением глубокого горя на лице.