Шум, образовавшийся за спиной, заставил Вову обернуться. Пачка с чипсами, к которой он коснулся несколько секунд назад, лежала прямо у ног, играя отражающимся от её глянцевой поверхности светом ламп, словно не дождавшись мальчика, решила подобным жестом напомнить ему об уходящей на второй план изначальной цели. – Эй! Будь там осторожнее! – прикрикнула продавщица, увидев валяющийся на полу товар. – Кому захочется жевать раздавленные тобой крошки? Вова бегло направил в её сторону удивлённый, слегка растерянный взгляд, и быстро опустил голову обратно, стараясь понять, каким образом упаковка чипсов сумела упасть. Между ней и краем полки протянулось не менее пятнадцати сантиметров свободного места, чтобы стоящие у края вещи не могли также очутиться на полу. Никто и никогда не пытался сократить их, и уж больно не понравилось Вове это. Непонимание заставило его насторожиться и вновь ощутить лёгкое прикосновение мнимой опасности. Он знал, вещи не способны менять своё местоположение, если того не захочет человеческая рука, выполняющая очередной каприз мозга, не наблюдаемой к сожалению мальчиком. Однако факт оставался фактом, ударяя присущей неоспоримостью похлещи твёрдого кулака: «Лейс» покоилась на полу, и никакая сила не воздействовала на них в данную секунду. Ничего ощутимого, сумевшего столкнуть их. Совсем растерявшись и не зная как правильнее всего поступить, Вова почесал затылок. Голос разума всё настойчивее приказывал ему плюнуть на случившееся, развернуть, и со всех ног бежать прочь, бежать домой и позабыть об этом пасмурном апрельском дне, как об очередной злой шутке судьбы, смириться с которой суждено ему поздно ночью, уткнувшись пухлым лицом в пропитанную слезами подушку. Но по велению обычая, на добродушный проблеск благоразумия нашёлся свой змей-искуситель, и Вова вдруг осознал, что где-то в душе медленно, словно увеличивающийся по мере сгорания спички огонёк, зреет желание опустить руку и поднять чипсы. Да, он был вполне не против сделать это, ибо когда ещё случай обернёт своё удачливый лик в его сторону? «Они упали… Но и что же в этом такого? – вдруг задался он вопросом. – Они надёжно упакованы, и грязь с пола не попала в них. С кем не бывает». И снова тот голос. Тихий, еле слышный шёпот, почти невосприимчивый, скорее напоминающий отголоски далёкого эха, искажённого долгим расстоянием: – …совсем не нравится… Но Вова уже не обратил на него должного внимания. Возбудившись, он потерял связь с чувством тревоги, отдаляющего мальчика от совершения роковой ошибки до последнего мгновения. До того как он нагнулся, вытянул руку и ухватил острый край упаковки, с громким шорохом подняв её. И именно тогда, почувствовав пальцами гладкую поверхность и выпуклость вертикального шва, Дежа-вю волной обрушилось на него, вскидывая на поверхность потонувшие в океане памяти давным-давно картины. Перед глазами в безудержном хороводе вспыхивали знакомые воспоминания, окутывающие сердце теплом, таким приятным и таким недостающим. Вкус, запах, ощущения, звук – всё стремительно восполняло потерянную форму, и мир медленно поплыл в голове. Смерть ликовала и, наслаждаясь мгновением, заносила косу над покрытым чёрным капюшоном черепом. «Тебе хорошо, – изливался могильный холод из бездны за торжествующе раскрытыми челюстями, – так хорошо, что два крыла взметнулись за спиной. Пусть же они унесут тебя высоко вверх, в небеса, где жаркое солнце обратит их в пепел, и ты в ужасе рухнешь на землю, соединившись с ней воедино»… Чипсы показались Вове необычно тяжёлыми… 3 Уверяю тебя, дорогой товарищ читатель, уверяю со всей таящейся внутри меня искренностью, ожидающие впереди тебя события отложат тяжелый мрачный след на каждом жителе села Михайловки. Многие будут вспоминать произошедшую трагедию, всем сердцем желая забыть гуляющие по пустынным улицам слухи, гонимые холодной рукой ужаса. Но мы всё равно будут помнить, и кажущиеся фантастической выдумкой воспоминания, въевшиеся в память подобно испивающему кровь клещу, заставят нас говорить. Говорить против воли, будто подчинены мы чужому взору… Иногда я прохожу мимо дома Лякиных, некогда ухоженного и жилого. Теперь его жильцами были мыши, тараканы и пауки. Особенно пауки. Двор зарос сорняками, окружившими выцветавшие на солнце стены с облупившейся краской непреодолимой стеной. Веселящаяся молодежь камнями разбила стёкла в окнах и порой, всматриваясь в эти тёмные дыры, окаймленные острыми стеклянными зубами, меня неожиданно постигает тревожное ощущение чьёго-то злобного присутствия. Словно нечто смотрело на меня оттуда, пока я смотрел туда. Главное различие состояло лишь в том, что это нечто действительно видело меня. В памяти сразу же всплывал рассказ, услышанный мною спустя несколько дней после вышеописанного. Рассказ, по правде говоря, поначалу не нашедший внутри меня верующего отклика – уж слишком походил он на вымышленный бред, взятый из сюжета какого-нибудь фильма или книги. Соседи, живущие неподалёку от Лякиных, поведали удивительную, и в то же время жуткую историю: примерно в четыре часа дня, ничего не подозревающее семейство вернулось домой. Муж вместе с дочерью принялся выгружать из багажника покупки, совершённые в магазине «Мария-Ра», а жена, решив позвать Вову им на помощь, направилась в дом. Спустя десять секунд, раздался её леденящий душу вопль, ибо сын её уже мёртвым лежал на кровати в собственной спальне, а на его груди спокойно восседал… Хотя стоп… Зачем сразу раскрываться все карты и торопить события, идущие своим чередом? Давайте лучше вновь обратимся к нашему толстяку, неспешной походкой идущему в объятия своей странной смерти. Мелкие капельки дождя падали с пепельного неба, оставляя крохотные круги на поверхности воды, скопившейся в ямах после очередного весеннего дождя. Вова осторожно шёл по протянувшейся вдоль дороги земле, стараясь не испачкать свои резиновые сапоги, потому что дома мама обязательно заставит его взять щётку и тщательно смыть всю грязь. Тогда ему придётся наклониться и дать отцу лишний повод назвать его «Беляшом с вокзала». Однако прозвище в честь пирожка окажется не таким обидным, если к делу решит подключиться сестра. Бегать вокруг брата и хрюкать подобно свинье вошло у неё в привычку достаточно давно. Настолько давно, что Вова начал привыкать к неизбежной участи, постигающей, возможно, каждого толстого мальчика, боящегося лишний раз нагнуться и услышать насмешки окружающих людей, жалящие ничуть не больнее пчелиных жал. – Ничего… ничего… Сегодня всё будет иначе… – подбадривал себя мальчик тихим шёпотом, слышным только ему. По крайней мере, он так считал. Миновала двадцатая минута с момента, когда Вова покинул двери «Малинки» и бережно, словно держа в руках свёрток с новорожденным младенцем, засунул «Лейс» в оставленный на скамейке рюкзак. Несколько раз он останавливался и перекладывал, боясь, что толстый учебник русского языка раздавит их. Именно тогда мимо на мотоцикле проехал ученик одиннадцатого класса Павел Проскурин (немного позднее он расскажет следователю о посетившем его в тот момент чувстве ничем не вызванного страха и не исполненном по необъяснимой причине желание попросить Вову избавиться от пакета с чипсами в руках). Павел окажется вторым человеком в тройке тех, кто видел Вову Лякина, возвращавшегося из школы ещё живым. Первым – продавщица, ну а третьим – я сам. Я увидел его, выходя из магазина Светланы Свиридовой – лучшего из тех, которых приходилось мне посещать. В одной руке нёс бутылку карачинского лимонада, в другой – ключи от мопеда «венто рива два» с брелком в виде логотипа фирмы «Сузуки», и только лёгкая тяжесть давала мне не забыть об их существовании и ненароком выронить, поддавшись прикосновения дум, одурманивающих собой физическое восприятие окружающего мира. Проще говоря, пытался вспомнить, куда положил свой смартфон. Память самым предательским образом не хотела концентрироваться на подобных вещах, будто не считала их достаточно важными элементами обыденной жизни и выбрасывала в мусорную корзину подобно исписанным листам, потерявшим нужду в себе. К тому моменту уже протянулась тонкая мысленная нить, и я, было, вспомнил забытое, когда эта самая нить, словно по щелчку пальцев, оборвалась, и явилась тьма. И во тьме почуялся холод, пробирающий до самых костей, и меня затрясло будто в лихорадке. Это был ужас. Настоящий животный ужас, известный человеку ещё с доисторических времён, когда тому приходилось спасаться в тёмном чреве пещеры от преследовавших его кошмаров, что под крик взбудораженных птиц и яростный рёв зверей обретали собственные формы и выходили из теней своих укрытий. Мне приходилось испытывать его тогда, и приходилось испытывать его сейчас, стоя у заброшенного дома Лякиных. Страх овладел мною, забрав возможность сделать хотя бы шаг вперёд. Тело прямо-таки парализовало: не чувствовались окаменевшие ноги, рука с ключами крепко сжалась в кулак так, что острые, чуть покрытые ржавчиной углы буквы «S» больно вонзились в ладонь. Глаза широко раскрылись и уставились прямо на Вову. Он шагал по мокрому асфальту, положив пухлые руки на лямки рюкзака. Мне он казался чересчур взволнованным: резкие движение и частые оглядывания по сторонам, особенно назад, откуда иногда показывались проезжающие стороной автомобили, выдавали мальчика с потрохами. Что-то в нём мне не понравилось. Не могу объяснить более конкретней. Где-то на подсознательном уровне я ощутил тревогу, а в горле – рвущийся крик. Но желание окликнуть мальчика бесследно исчезло, когда тот скрылся за углом двухэтажного здания, служившего в советские времена михайловской конторой (сейчас же внутри его стен расположились три магазина). Больше Вову мне не приходилось видеть… А тем временем он уже приближался к обрыву, называемому мастными Масловым берегом. Не знаю, в честь чего он получил сие прозвище. Расстояние от края до дороги было не больше метра. Внизу располагался затопленный весенним половодьем берег реки, на котором ранее проходил объездной путь, значительно выручавших многих живших здесь. Разумеется, к данному моменту от него ничего не осталось: земля постепенно обрушилась, обнажая корни выросших здесь клёнов. Вова на мгновение остановился и скользнул взглядом по серой поверхности воды. Снега растаяли в начале марта, но уровень Слюдянки ещё не вернулся в прежние границы. Вода немного поднялась по постепенно переходящему в берег склону, проглотив деревья почти до половины. Ему вдруг вспомнился жуткий потоп, затопивший Михайловку четыре года назад. Снег тогда выпал слишком поздно, оттого мороз успел вдоволь «облапать» почву, глубоко въевшись в неё. Пришедшая с гор вода не впиталась и бурлящим потоком потекла по сельским улицам, унося с собой кучи дров, тюки сена и даже оставленную по незнанию технику. Вова собственными глазами видел ушедший на дно трактор, водитель которого – папин хороший знакомый – в последнюю секунду успел выскочить из кабины. Жертв среди людей, к счастью, не оказалось. А вот братьям нашим меньшим чертовски не повезло: тонули даже утки. Примерно через неделю вода ушла, и ранее отрезанные ею от цивилизации люди принялись оплакивать потерянное имущество, считать колоссальные убытки и разбирать причиненные погромы. Из города приехали несколько санитарных автомобилей, и специалисты принялись обыскивать реки на наличие животных трупов, зацепившихся за ветки деревьев или по иным причинам оставшихся на дне. На весь год запретили купание, и будто бы в качестве подтверждения серьёзности слов санитаров, на нас обрушилась дизентерия. Вова тогда не считал это особо страшным происшествием, ибо вода затопила у них только погреб – места, которого он боялся из-за таившихся во мраке глубины монстров. Однако, стоя сейчас у обрывистого края, мальчика пробила дрожь. Пробила лишь от одной мысли, что Слюдянка могла поднять гораздо выше. В её завораживающий глаз серой глади таилась мучительная смерть, и Вова поспешил дальше, не желая видеть грязную реку. До дома оставалось меньше километра, и уже через десять минут его руки легли на щеколду, запирающую выкрашенную в голубой цвет деревянную калитку. Раздался тихий скрип, и сердце мальчика замерло в груди. Встревоженный взгляд остановился на входной двери с отчетливо видневшимся в петле серым замком. Что это? Страх или какое-то похожее на него чувство? Вова ощутил внутри себя небывалую усталость. Почувствовал себя вымотанным, будто запретная ноша высосала весь имеющийся запас сил. Вова приблизился к мысли, что не сумеет дойти и до крыльца дома и рухнет прямо там, где стоит. Но собравшись в последнюю секунду, он всё-таки поплёлся к дому. В тот момент неожиданно для самого себя подумал, что было бы неплохо, окажись родители дома. Они бы сумели избавить сына от тяжкой ноши, и вытекающие последствия нисколько не волновали его. Вова приблизился к ступенькам, снял сапоги и ступил на холодное крыльцо. Нет, родителей дома не было, и навесной замок подтверждал сей факт. Маленький ключик, подвязанный красной веревочкой, затянутой концами в узелок, лежал под круглым ковриком, сшитым бабушкой на мамин день рождения пять лет назад. За прошедшее время он успел порядком износиться, порваться и выгореть на солнце. Цвета потемнели, и сужающиеся ближе к центу круги вдруг вызвали у Вовы вспышку гнева. На кой чёрт он вообще нарушил своё обещание и проигнорировал родительский запрет, если от прежнего желание не осталось и следа?! Почему же он оказался настолько глупым и слабым, не сумев противостоять самому себе?! Своим желанием?! Своему искушению?! И тогда из Вовиных глаз потекли слёзы. Горькие слёзы, оставляющие длинные следы на щеках. Понимание пришло к нему слишком поздно. Пришло тогда, когда большая часть мальчика склонилась над бездонной пропастью – над запретной чертой, над финалом сей истории, откуда нельзя было развернуться и отойти назад, осознав свои ошибки, сбившие с верного пути… Но полчаса назад его наполняло такое счастье, такая радость, какую может дать только сладкий глоток искушения. Не каждый день человеку позволено испытывать блаженное наслаждение, отрывающее на мгновение живую душу от земли. От чёрной земли, прогнившей дьявольскими пороками и людскими грехами, вознеся её высоко в голубые небеса, где легко и всегда светит солнце, не заслоняющееся мрачными тучами и не расплывающееся в слезах (именно такую думу дарует дьявол – красивую и соблазнительную, устоять пред которой могут далеко не все). Терзаемый беспомощностью, заменившее шаткую уверенность, лишь полностью осознав своё затруднительно положение, Вова поднялся на верхнее крыльцо, приподнял край коврика, согнувшись в коленях, и достал ключ. Что же ему следует сделать потом? Он отопрёт дверь, войдёт внутрь, снимет с себя широкие джинсы и серый мешковатый свитер, бросив их в шкаф грубым комком, даже не удосужившись аккуратно свернуть одежду, дабы она не смялась, поместит рюкзак на отведённое для него место вблизи прогнувшейся кровати, вымоет руки, сядет за стол и… И снова мысленный взор явил голубую упаковку «Лейс». Деревянная миска, наполненная жёлтыми хрустящими кружочками. Рядом – стоящая на такой же голубой салфетки такая же голубая миска с белоснежной, густой сметаной и утопающими в ней кусочками зелёного лука, немного напоминающий те зелёные горькие пучки, прорастающие к наступлению лета на маминых грядках. Сверху, словно вишенка на торте, покоилась веточка петрушки. Вова готов был дать клятву, что в эту секунду обонятельные рецепторы даже уловили исходящий от неё слабый запах. Несколько чипсов в качестве украшения сверху над логотипом и немного разбросанной зелени, завершающей отрадную глазу картину. Картину, которая будто всем своим фактом существования говорила ему: «Да, посмотри на меня и пойми, как близко я нахожусь к тебе. Очень близко, чертовски близко. Достаточно вытянуть руку, чтобы понять это». Соблазняла его. Сквозь образ, следом испарившийся, послышался тихий голос, привлёкший Вовино внимание: «Всё не так, как ты себе представляешь…» – казалось, он исходил от кого-то, кто стоял прямо позади него, шепча на ухо. Вова на пятках крутанулся назад, ожидая увидеть незамеченного им человека. Работающее с запредельной скоростью воображение уже успела обрисовать образ подкравшегося жуткого незнакомца, чей рот разрывался бы в широкой улыбке (подобно убийце Джеффу). Однако мальчик никого не увидел: на дворе с медленно прорастающей зелёной щетиной бродило несколько рябых куриц, склонивших к чёрной почве головы в поисках зёрен или насекомых. Рядом важной походкой топал петух, иногда окидывая взглядом своих квохчущих спутниц, а у больших накренившихся ворот, рядом с кирпичной баней, наслаждался сном маленький гаванский бишон Кастро. Дедушка ещё щенком привёз его из далёкой Кубы, где сейчас и проживает, в качестве подарка на день рождения Сони (после потери своей советской родины его опустевшая душа долго не могла отыскать себе покоя, пока тёплые объятия социализма и ложащийся на плечи дым кубинских сигар не сомкнулись над ним). Всё это время Кастро провёл в созерцании своих собачьих снов. Я могу лишь сказать, что с приходом Вовы сон для Кастро быстро сошёл на нет: исчезли сказочные видения – пережитки бодрствования, что сумели оставить особый след внутри его сознания. Им на смену вместе с Вовой явился кошмар. Жуткий, бесформенный кошмар, который медленно двигался к нему, вопя подобно человеку. Длинные тени простирали к щенку извивающиеся, словно щупальца осьминога руки, стараясь ухватить его и забрать во тьму, частью которой они и являлись. Сотня пылающих глаз не сводила со щенка своего испепеляющего взгляда и горящий в них огонь вот-вот вырвется наружу и поглотит его. Кастро пытался убежать от тёмной сущности и бежал до той поры, пока карие глаза с ещё удержавшимся в них отголоском сновидения, исходящим ужасом, широко раскрылись. Кастро проснулся с мыслью, что монстр остался позади, выдохся и не догнал жертву. Но стоило ему приподнять голову и увидеть стоящего на крыльце толстого мальчика, как кошмар снова предстал пред ним. Кастро не увидел – почувствовал струящийся холод, плотно окутывающий живую душу в смертельные тески. Он почувствовал чужое присутствие, он почувствовал саму смерть, которая взошла вместе с толстым мальчиком на крыльцо дома… Вова неотрывно наблюдал за псом, и случившееся никак не могло улечься в голове: Кастро, будто ужаленный осой, разом вскочил на все четыре лапы, поджав между задними хвост. Из раскрывшегося рта донеслось пронзительно тонкое жалобное поскуливание. Такое происходило с ним крайне редко. Кастро не отличался особой привязанностью к хозяевам, потому с лёгкостью переносил долгое одиночество. Он никогда не давал и малейшего намека на печаль или обиду. Никогда. Так что же случилось сейчас? Кастро явно был напуган, и Вова догадался об этом почти сразу же, не сумев только понять почему. «…совсем не так, ибо душа давно стремилась к свершению этого момента». Кастро медленно поплёлся вдоль забора, продолжая скулить, пока не скрылся из виду в небольшом проёме около восточной стены бани, выкрашенной белой краской. Он ни на секунду не отвёл взгляда от Вовы. Точнее от того, кто источал ледяное дыхание за спиной мальчика. Пёс скрылся за голыми ветками молодого клёна, аккурат пристроившись на мягкой постилке прошлогодней листвы, до которой не доставали грабли во время чистки двора. Больше никто не видел этого маленького пёсика. Убегая, он сам того не зная, попал в ловушку. Страх не позволил Кастро выбраться наружу, и убившая Вову тварь с лёгкостью добралась до него, сумев обогнать и голод и пришедший вскоре холод. Я сам видел собачьи останки. Вова продолжал стоять на крыльце, тупо глядя перед собой. Голос… голос, звучащий внутри головы… Он ведь уже слышал его ранее! И тут до мальчика дошло: он вспомнил произошедшее полчаса назад и почувствовал холодные прикосновения, заставляющие волосы на затылке встать дыбом. Он помог ему побороть неуверенность в действиях и войти в магазин, помог решиться взять чипсы, когда всё та же неуверенность вновь просочилась в сознание. «Просто воля твоя слаба и никчёмна. Она позволила прорости ядовитым росткам сомнения, что успели родить на своих стеблях плод иррационального страха. Разве не так?» Вова не хотел слышать звучащие в голове слова, но ничего не мог с этим поделать, ибо не знал способа заглушить невидимого собеседника, хотя некоторая его часть, подчиненная реальности, а не разуму, отчётливо вновь и вновь воспроизводило услышанную фразу, пока содержащийся в ней смысл не прояснился до восприимчивого уровня понимания мальчиком. И Вове просто ничего не оставалось делать, кроме как согласиться: он ведь прекрасно знал, что родители сумеют вернуться из райцентра не раньше трёх часов дня, и, тем не менее, опасение их возращения почти час сдерживало его переход от мыслей к делу. Только слабость способна убедить человека поверить в действительность беспочвенных идей, и каждый раз заменять ими здравую рассудительность. Слабость – болезнь, вылечится от которой не так уж и легко. Со временем она прогрессирует и истощает душу, медленно высасывает из неё жизнь, оставляя вместо людей пустые оболочки. «Ты думаешь абсолютно верно, – незримый говорящий довольно согласился. Теперь слова тянулись медленно, почти шепотом. Ужасающим шепотом. – Она сподвигла тебя к тому, к чему ты и пришёл. Ты колеблешься между двумя огнями – двумя путями, и не знаешь который из них верный. В таком случае знай же о большей части твоего замысла оставленного позади. Пройденной части. Впереди остался лишь желанный приз, подавающаяся награда. ОБРАТИСЬ ЖЕ К НЕЙ И ВКУСИ ЕЁ!» – голос звучал подобно раскату грома, рвущему небо на части своей безграничной мощью. В нём таилась сила. Сила, убедительности которой невозможно сопротивляться. Но так ли легко Вова сможет сделать это? К нему неожиданно подкралась мысль, что другого-то пути у него и нет. Мальчик осмотрелся по сторонам, пробежался глазами по дороге за оградой, скользнул по серой стене соседского дома, по его окнам, откуда любопытные взоры могли наблюдать сквозь тонкую тюль, и понял: повернуть назад не получиться. Контрольная точка, начавшая новый отчёт времени потерялась из виду ещё тогда, когда грязная подошва его сапога коснулась пола из серой кафельной плитки внутри «Малинки». Захлопнулись врата, ведущие к отступлению, и он остался один на один с тем, что ожидало его впереди. Что Вова сможет сделать с упаковкой «Лейс» в данную секунду? Бегло промелькнула идея выбросить чипсы, куда-нибудь, где родители не сумеют их отыскать. Однако мальчик быстро отогнал её от себя, зная, что совершить такой поступок ему не под силу. (…воля твоя слаба и никчёмна). Мысленно, он, сам того не хотя, станет возвращаться к этому моменту и горько сожалеть о потерянном шансе исполнить сокровенное желание. Для нас Вовины переживания покажутся обыкновенной детской ерундой, но боль, которую несёт эта «ерунда» самая настоящая. Боль поражения, пронзающая сердце насквозь, и совсем не важно какое: взрослых она настигает в обыденной жизни, в повседневных вещах, кажущимися детям скучными и неинтересными. Ранее Вове приходилось уже иметь с ней дело, вы знаете, о чём я говорю. С собой она принесла тягостные мучения – адские пытки, способные сломить дух любого, пусть то будет познающий мир ребёнок или приближающийся к финальной черте своего бытия старик. Спасшись один раз, вряд-ли можно спастись и второй. Потому Вова не хотел вновь погрузиться в слепящую сознание пучину и встретиться с ней. Не хотел, оттого послушал голос… И поплатился за это… 4 Остался лишь один путь: выполнить задуманное до конца и никогда больше не возвращаться к этому дню. Забыть его, вычеркнуть, вырвать, смять и выбросить из головы, будто он никогда и не наступал. Хотя, сделать это просто только на словах. На деле всё выходит немного иначе: Вова исполнит план, и воспоминания осядут в памяти подобно осадку грязи в лужах после дождя. Осядут крепко и навсегда, ибо день этот принёс в себе слишком яркое событие, чтобы оно могло угаснуть, как гаснет крохотная искра, вылетевшая из костра. «Молодец», – похвалил Вову голос в голове, когда тот развернулся и вставил ключ в замок, прекрасно зная ход своих дальнейших действий. И пусть он будет помнить сей момент – лишь бы никогда не сожалеть о потерянном. Сожалея, мы сами гасим жизненное пламя внутри себя. Вова распахнул дверь и вошёл в небольшой коридор. Справа от него располагался шкаф с верхней одеждой, а слева – тумбочка для обуви. Её полки, на которые обычно ставят кроссовки, ботинки или туфли, сейчас, в сезон весенней слякоти, пустовали. За ней находилась дверь в родительскую спальню, а на противоположной стороне – кухня. За время отсутствия жильцов в доме заметно похолодало. Спустившись с порога на серый линолеум, украшенный многочисленными ромбиками и квадратами, Вова почувствовал пятками его холод и поспешил поскорее пройти в свою комнату. Он не испытывал прежней радости или усталости – ему просто хотелось поскорее покончить со всем этим. Скинуть с плеч неожиданно навалившуюся тяжёлую мантию. Он миновал гостиную – самую большую комнату в доме. Простенько обставленная, она, тем не менее, не потеряла свою изысканную нотку. «Бидермейер» – произнёс бы художник, знающий толк в своём мастерстве. У стены, около хорошо сохранившегося шкафа «Хельга» с одеждой и старыми некому не нужными книгами (среди них от пустых непонимающих взоров скрылось четыре забытых тома с сочинениями Владимира Ильича в шикарных синих обложках и книга Иосифа Виссарионовича) стояла тумбочка с тремя выдвижными ящиками, на которую удобно поместили тридцати двух дюймовый телевизор «Элджи». Два кресла и угловатый диван с противоположной стороны. Завершали картину овальный коврик с отрезанной этикеткой «MADE IN CHINA», растянувшийся по всей длине комнаты, и два фикуса-великана у широкого окна, касающиеся друг друга своими широкими листьями, будто два человека, пронзенные стрелой Купидона. Дверь в Вовину комнату оказалась открыта. Мать совсем не любила закрывать их, потому всегда оставляла двери широко распахнутыми. Это правило касалось и её собственной спальни, правда, иногда по ночам она всё-таки шла против своих крепких подобно камню нравов. Тихонько, словно крадущаяся по плинтусу мышь, Вова проскользнул за порог и на всякий случай прикрыл дверь. Не до конца, что бы в случае чего он мог быстро и без лишнего шума вернуть её в исходное положение. Затем Вова сбросил с себя рюкзак, пристроил его у ножки кровати и всей массой плюхнулся на кровать. Раздался жалобный скрип умирающих в тяжёлой во всех смыслах пытке пружин. «Что теперь?» – рассеяно подумал он, оглядывая комнату в надежде отыскать хоть что-нибудь, за что можно было уцепиться. Таковой вещью был рюкзак. Вова то и дело поглядывал на него и почти сразу же отводил взгляд в сторону. Он понимал, что ответ на мысленный вопрос таится там, за потёртой молнией. Достаточно ощутимый, чтобы сомневаться в нём. Но нечто в мальчике до сих пор пыталась сопротивляться. Его руки налились свинцовой тяжестью и бессильно пали на колени. Ему стало чертовски неприятно – нельзя избавиться от следов наполовину совершённого преступления и нельзя совершить его до конца, приняв на худой конец очередную неприятную шутку судьбы. Наверняка также себя чувствовали пассажиры тонущего «Титаника»: независимо от своего местоположения, упустив место в спасательных шлюпках, отплывших от корабля, их ждала мучительная смерть в ледяных пучинах. Никто не мог остаться и никто не мог нырнуть за борт так, чтобы миновать переохлаждение тела или неожиданный сердечный приступ, пока получившие сигнал бедствия суда спешили к месту крушения. «Давай же, – властно поторапливал голос в голове, – осталось совсем чуть-чуть. Ни думай не о чём, что останавливает тебя, и помни лишь об одном: никто ничего не узнает…» Вова неотрывно смотрел на рюкзак и тихо проговаривал слова: «Никто ничего не узнает». Хотя, если б его мысли не ослепились столь странным образом, он с ужасом понял, что не отдаёт себе отчёта в действиях. Точнее действует против собственного умысла, словно некто заполучил над ним контроль. Он также бы понял, что простое желание полакомиться любимой закуской переросло в нечто большее, нечто неконтролируемое. Подобно трещине в плотине – сначала маленькая капелька стекает по сухим брёвнам из еле заметной полоски. Затем полоска расширяется, всё больше капелек падает вниз, сливаясь постепенно в небольшой ручеёк. Ручеёк нарастает, давление на трещину увеличивается, она расширяется, пропуская всё больший поток воды до той поры, пока напор совсем не снесет плотину. Будущие последствия чреваты гибелью. Однако для Вовы было уже слишком поздно для осознания общей картины происходящего: разум мальчика уже не принадлежал своему хозяину, и действия его, насколько могу судить, есть дьявольская воля искусителя. И голос. Кроме голоса ничего больше не существовало. Он слышал лишь голос, отводящий взгляд сознания от внешнего пространства сладостными речами: «Сейчас никого. Но так не может продолжаться вечно, и вскоре они вернуться. Ты можешь успеть… Ты должен успеть… Ради них, ради своей матери. Неужели тебе снова хочется делать ей больно? Делать больно своей маме?» И вдруг всё пропало… Будто до этого ничего не произошло: туман в голове рассеялся, невидимый собеседник прекратил разговор и окружающий его мир, втиснувшийся в пределы небольшой детской спальни, вновь возвратился на своё место, и Вова мог беспрепятственно видеть её мельчайшую деталь, как, к примеру, висящую в углу над письменным столом покрытую тонким слоем пыли икону Богородицы или засунутую в рамку фотографию школьного класса (Вова стоял на втором плане, рядом с классным руководителем и широко улыбался, чуть сузив глаза, напоминая хомяка, который наполнил зёрнами свои щёки и радуется сему факту). В чём заключалась причина такой резкой перемены? Опять-таки в голосе, обладатель которого, видимо, не так уж и прост. Совсем не прост… Он упомянул мать. Упомянул о боли, которую Вова доставил ей однажды своим поступком и рискует повторить его сейчас. А ведь всё время именно этого мальчик и остерегался. Остерегался больше всего. Остерегался и боялся. «Ещё ты делаешь мне больно, очень больно. Гораздо больнее, чем ты себе представляешь…». Вова почувствовал, как дрожь охватывает его тело, а сердце поползло к горлу. Кровь била в висках, и удары словно касались самого мозга. Ему стало страшно. Страшно, будто он заново переживает события того ноябрьского вечера, лишь с незначительными отличиями. «Гораздо больнее…» Он видел мать. Отчётливо различал её образ в углу, между старым венским стулом с побелевшей крышкой от многочисленных протираний горячей водой и не менее старым шифоньером. Она смотрела на него печальными глазами, из-под которых протянулись длинные следы размытой слезами туши с выражением: «За что, Вовочка? За что ты так со мной?» На ней было всё то же старенькое бабушкино пальто и сползшие на кончик носа очки. Вова несмел отвести от неё взгляд. Он хотел закричать, но слова застряли в пересохшем горле твёрдым комом. «Прости…» – только и сумел подумать мальчик. Но не было ему прощения, ибо сквозь безмолвный образ он уже мог видеть розовые бутоны цветков, изображённых на обоях его комнаты. Мать исчезла. Ушла, так ничего и не сказав ему. Ушла, как и прошлый раз… «Гораздо больнее…» Вова оглянулся по сторонам. Ничего не изменилось. Вещи оставались на своих местах, а непривычно давящую на уши тишину нарушало только тихое тиканье небольшого пластикового будильника на краю стола. Стрелки показывали без двух минут три (через час у крыльца их дома соберётся большая толпа людей, привлечённых громким женским криком). Только теперь до Вовы дошла основная суть произошедшего: образ матери был отражением будущего и одновременно напоминанием прошлого. Напоминанием недавней ошибки, какую никоим образом нельзя было повторно допустить. Нельзя… Вова обернулся назад и снова посмотрел на рюкзак, где находилась упаковка с чипсами. Теперь-то он знал, что нужно делать. Знал, что нужно съесть их. Съесть до последней крошки, и тогда он сдержит данное давним (хотя уже и не столь давним) ноябрьским вечером обещание. И никто об этом не сможет догадаться. Мальчик пододвинулся ближе к изголовью и протянул коротенькие и пухлые ручки к замку. «Вжи-и-и-ик» и молния распахнула тёмное чрево рюкзака, откуда серебром блеснул острый угол упаковки «Лейс». Вова схватил его и с нетерпением вытащил нарушу. Голубая упаковка звонко шуршала в руке, и мальчик снова подумал про её необычную тяжесть. Будто производитель вместе с хрустящими снеками упаковал и ещё что-то. Но что же именно? Это Вова мог сейчас узнать. С тяжело бьющимся сердцем он взялся пальцами за упаковочный шов с обеих сторон и, напрягаясь всеми силами, потянул в разные направления. Удивительно, но оказалось достаточно небольшого усилия, дабы вскрыть упаковку. Будто некто наложил свои руки поверх его. Хотя это и не так уж важно, ибо в данную секунду Вова наконец-то исполнит задуманное. Завершит план, для свершения которого на кон он поставил, чуть ли не всю жизнь. Сердце уже не билось – оно выпрыгивало из груди. В нос удар яркий, будто карнавал в объятиях густого мрака ночи, запах специй, и Вова отметил про себя, что, несмотря на внутреннее противоречие, ему он нравится. Оттого всё тише становился голос разума, призывающий его немедленно остановиться. Настал истинный апофеоз дьявольского искушения. Внутри мальчика разгорелся настоящий огонь, стремительно перерастающий в бурное пламя, охватывающее мальчика всё больше и больше. Он сгорал изнутри и не мог более сдерживаться. И тогда Вова просунул руку за «запретным плодом», даже не постаравшись заглянуть внутрь упаковки. А зря. Возможно, это помогло бы ему избежать смерти. Сначала, подушечки пальцев ощутили шероховатую поверхность картофельных ломтиков, а затем… затем они наткнулись на нечто неприятное. Это нечто было пушистым и мягким… и тёплым. Словно прикоснулся он к ворсинкам на лапе плюшевого медведя. Но в таком случае Вова бы никак не отреагировал: прикосновения к плюшу не вызывали в нём особого интереса. Другое дело почувствовать плюшевую игрушку внутри пачки с чипсами. Он даже не сумел понять этого: в тот же миг, когда коснулся этого мягкого предмета, резка нестерпимая боль пронзила указательный палец. Вова то ли от боли, то ли от неожиданности вскрикнул и разжал руку. «Лейс» с шорохом приземлились на пол, и несколько чипсов выпали наружу. Поднеся палец ближе к глазам, Вова увидел небольшое красное пятнышко в том месте, где пульсирующая боль брала своё начало и разливалась по телу. Вове тут же вспомнились укусы пчёл – жутко неприятные. Гуляя летом, ты порой не замечаешь, как это полосатое жужжащее насекомое садиться на тебя. Одно неосторожное движение и острое жало вонзается в нежную плоть, как раскаленный нож в масло. Место укуса опухает и украшается таким же красным пятнышком. Но вот лишь одно было непонятным – откуда в упаковке с чипсами взялась пчела. Хотя Вова быстро прогнал эту фантастическую глупость прочь. Он знал, пчела не может попасть в плотно запечатанную упаковку. Да и по прикосновению не похоже на пчелу… Вова посмотрел вниз, и тот час же лицо его исказилось в гримасе смертельного ужаса: из раскрытой упаковки вынырнула тонкая красно-коричневая лапка укусившей твари с периодически пробегающими в местах сгибов белыми линиями. Она казалась чудовищно гигантской: не менее пятнадцати сантиметров в длину, с тонкой щетиной небольших ворсинок, торчащих в разные стороны. Затем появилась ещё одна и ещё и ещё. Так они и выныривали наружу, пока тварь окончательно не выползла из своего укрытия. И невозможно описать то чувство, которое испытывал Вова в тот момент. Это был не просто ужас. Подобное описание не могло соответствовать его эмоциям хотя бы на половину. Кошмар, разбивающий сознание на множество осколков. Внутренний огонь погас и на месте его теперь подул холодный ветер. Погребальный ветер, что вырывается из приоткрытого склепа и несёт на своих белых крыльях прогнившее дыхание смерти. Глаза мальчика широко раскрылись, потоки холодного пота заструились вниз по широкой спине, по лбу, слепя солью глаза, по рукам и ногам. Волосы встали дыбом (останься Вова в живых, то после похода в парикмахерскую он с удивлением бы обнаружил, что цветом новые волосы не уступали налитому в прозрачный стакан из пластиковой бутылки молоку.). Из упаковки «Лейс» со вкусом сметаны и лука, элегантно перебирая всеми своими восьмью конечностями, выполз паук. И был он не просто гигантским. Великан среди других членистоногих, размером с маленькую чихуахуа, быть может немного меньше. В любом случае легче не становилось. Тёмно-коричневую спинку паука покрывала россыпь мелких крошек из-под чипсов, но они, видимо, совсем не беспокоили его. Лениво шевеля двух сантиметровыми клыками, он уставился на мальчика. Вова не видел его глаз, однако это не помешало ему почувствовать зло, сконцентрированное в невидимом взгляде твари. Сущее зло, не принадлежащее этому миру, ибо ни одна живая душа не могла вместить в себя его. Это взгляд принадлежал только одному – только дьяволу, что сквозь паучьи глаза смотрел на него как сквозь оконное стекло, отделяющее один мир – мир внутри комнатных стен – от другого. Это взгляд смерти – такой же пустой и такой же ледяной, будто зимняя ночь на поле вблизи спящей деревни, нарушаемая гулким завыванием метели высоко над головой.