Третий офицер. А какая же она все-таки будет? Курт. Какая будет, не знаю. Какой она должна быть, могу сказать вполне определенно — никакой. Первый офицер. Теперь понимаю, куда клонит господин комендант лагеря. Не знаю, что думают другие здесь присутствующие партайгеноссе, но я считаю своим долгом высказать свое мнение. Господа, у меня есть семья, и даже не одна, в том смысле, что есть семьи у моих детей. У меня есть жена, которую я всегда любил и уважал и которая родила мне пятерых детей — трех мальчиков и двух девочек. Эти пятеро все обзавелись семьями, так что у меня еще множество внуков. Я военный, господа, но сразу же после родины для меня важнее всего семья. Мы с женой воспитали наших детей в нацистских традициях, в любви к родине, уважении к религии, к долгу. И наши дети так же воспитывают своих детей. Что все это, господа, совсем неплохо, а хорошо, доказывает тот факт, что все мои сыновья в армии, в африканском корпусе и в «Мертвой голове», а дочери записались во вспомогательный женский батальон. О дереве судят по плодам, господа. И теперь, по крайней мере в нашем случае, дерево принесло плоды, которыми каждый здесь присутствующий конечно же мог бы гордиться. Курт. Я не собирался, как я уже говорил, начинать дискуссий о семье. Я еще раз повторяю: то, что я сказал и еще скажу, должно рассматриваться как составная часть драмы. Третий офицер. Прежде чем спектакль продолжится, я хотел бы, чтобы партайгеноссе Курт напомнил нам о том, как проходит рождество в семье. Курт. А при чем тут рождество в семье? Третий офицер. Господа, мне тридцать пять лет. Я женат уже десять лет. У меня трое маленьких детей. Сегодня рождество, и все мы, я уверен, хотели бы провести этот день со своими близкими. В мирное время мы с женой посвящали рождественскую неделю украшению новогодней елки. Мы покупали очень высокую елку, множество коробок с игрушками, уйму подарков. В канун рождества мы с женой целую ночь украшали елку, потом запирали гостиную на ключ, чтобы наши дети не увидели ее раньше времени. Дети тем временем писали с помощью матери каждый свое письмо родителям — на особой бумаге с золотой каймой и рождественским рисунком — в котором обещали быть в новом году умными и послушными. В рождество наши дети вручали нам свои письма, потом читали выученные специально по этому случаю стихи и только тогда мы открывали дверь в гостиную и им разрешалось полюбоваться елкой во всем ее блеске и красоте — настоящая немецкая елка, до самой макушки усыпанная блестками, со множеством горящих свечей, и на ветвях висят пакетики с подарками. Моя жена ставила пластинку с духовной музыкой нашего великого Баха; мы брались за руки и с пением водили хороводы вокруг елки, родители вместе с детьми… И вот теперь я хотел бы спросить партайгеноссе Курта, что же плохого он находит в этом семейном празднике и вообще в самой семье. Что касается меня, господа, то для меня воспоминание об этих праздниках — яркий свет во мраке войны. Свет, господа, который партайгенноссе Курт, насколько я понял, хотел бы погасить. Первый офицер. Очень хорошо сказано, партайгеноссе Фриц. Очень хорошо вы описали рождество. Очень волнующе. Хорст. Повторяю — пусть Курт продолжит свой спектакль. Курт. Господа, прошу вас снова обратить внимание на то, что речь идет не о семье кого-либо из присутствующих, а о семье, так сказать, в идеологическом смысле слова. Третий офицер. Семья — это не идеология. Это дорогой каждому жизненный факт. Первый офицер. Хорошо сказано, партайгеноссе Фриц. Курт. Господа, чтобы окончательно успокоить вас, уточню, о какой семье я говорю. Наши предки арийцы, как вы знаете, завоевали своим мечом огромные территории, населённые низшими расами. Однако они не уничтожили их, к сожалению, а решили использовать в своих целях. Но чтобы использовать, им пришлось в какой-то мере перенять их образ жизни. Среди того, что они переняли, главным образом была именно семья. Первый офицер. А разве арийцы поначалу не имели семьи? Курт. Конечно, нет. По крайней мере, в том смысле, какой мы вкладываем в это слово сегодня. Арийцы, приняв институт семьи, допустили большую, хотя и не столь уж непоправимую ошибку, и создали тем самым предпосылку для возникновения морали. Сегодня, господа, мы наконец в состоянии исправить ошибки наших предков. Первый офицер. Можно спросить партайгеноссе коменданта, как он намерен исправить ошибки наших предков. Курт. Просто — уничтожить семью. Да, господа, семья — это единственное серьезное препятствие на пути создания свободного, поистине героического, поистине простого общества подобного тому, какое было у арийцев. Этот неразрешимый узел естественных взаимоотношений и неестественных табу, предрассудков и глухих страстей, лицемерия и притворства, похоти и самоистязания, извращения и лжи, эгоизма и сентиментальности, этот мрачный, чудовищный клубок должен быть уничтожен. Пока будет существовать семья, будет и мораль. А пока будет мораль, человечество никогда не сможет считать себя поистине свободным. Первый офицер. И это — идея спектакля? Курт. Да. Первый офицер. Тогда пусть всем будет ясно, что за этот спектакль, на котором мы сейчас будем присутствовать, мы не несем никакой ответственности. Курт. Спектакль, на котором вы сейчас будет присутствовать, это культурный эксперимент. Когда вы присутствуете при каком-нибудь научном эксперименте в лаборатории, разве вы чувствуете себя хоть в какой-то мере ответственным за него? Нет, вы лишь наблюдаете и, если эксперимент удается, оцениваете его результаты. Хорст. Так давай, Курт, объясни нам, в чем же будет заключаться этот эксперимент. Курт. Он будет заключаться в исполнении трагедии Софокла «Эдип-царь». Первый офицер. В Германии «Эдип-царъ» Софокла идет на обычной сцене и, покупая билет, никто никогда не думает, что будет присутствовать на каком-либо, пусть даже культурном, эксперименте. Курт. Подождите, сейчас все будет ясно. Итак, господа, прежде всего, почему «Эдип-царь»? Потому что наш спектакль должен носить воспитательный характер. А чтобы воспитывать, мало изложить теорию, нужно еще привести примеры. Найдется ли, господа, более яркий воспитательный пример на тему о семье, чем «Эдип-царь»? Хорст. Все трагедии так или иначе касаются семьи. Курт. Да, Хорст, все трагедии касаются семьи, пожалуй, можно даже утверждать, что трагедия, по крайней мере до сих пор и немыслима без семьи. Но «Эдип» имеет к проблеме семьи гораздо больше отношения, чем любая другая трагедия. Эдип убивает своего отца, становится мужем своей матери. Когда же раскрывается отцеубийство и кровосмешение, Эдип ослепляет себя, а мать кончает самоубийством. Итак, отцеубийство, кровосмешение, самоубийство, самоослепление. И все это делают люди одной крови в кругу одной единственной семьи. Не узнаете ли, господа, в этой чудовищной концентрации насилия, несчастий, секса и родственных уз хорошо знакомую вам семейную обстановку? Третий офицер, Еще до вас, партайгенноссе Курт, был человек, который придавал трагедии Эдипа такое же большое значение. Это еврей Зигмунд Фрейд. Что вы скажете, партайгеноссе, о еврее Фрейде? Курт. Партайгеноссе Фриц опять пытается заткнуть мне рот. И я снова отвечу ему, что я актер, и потому буду продолжать, да, господа, Зигмунд Фрейд был евреем. Да, господа, моя теория в чем-то обязана ему. Но Зигмунд Фрейд — не надо забывать этого — был немецким евреем, то есть он родился, учился и всегда жил в чисто немецкой социальной и академической среде. И я, господа, убежден, что все хорошее, что есть в теории Фрейда, все это немецкого происхождения. Фрейд с присущей его нации хитростью, можно сказать, высосал свою теорию из немецкой культуры, словно паразит, пьющий кровь того, кто дает ему приют. Но что, господа, говорит Фрейд о семье? Он говорит две вещи, одну верную, другую неверную. Верное это то, что в каждой семье, если бы природе было позволено идти своим путем, были бы половые отношения. А неверное то, что нужно подавлять природу, то есть создавать себе табу, иначе — без запретов — не смогут существовать ни общество, ни культура. Все правильно в том, что касается первого тезиса, все неверно в том, что касается второго. В первом проявляется немецкая культура, во втором — еврейская. Ну, а мы, господа, не евреи. Первый офицер. Однако до прихода фюрера к власти это утверждали и евреи: они были против родины, против чести и против семьи. Курт. Мы не евреи и потому в противовес еврею Фрейду говорим: освободим человека от семьи, от морали, пусть не станет отцов, матерей, сыновей, дочерей, братьев, сестер. Освободим человека раз и навсегда и дадим ему возможность жить по законам природы и культуры, ничего не подавляя, ничего не запрещая, в героическом и свободном мире, созданном для него, а не против него. Третий офицер. Как это понимать? Что все волны допускать кровосмешение? Курт. Нет, кровосмешение мы допускаем сегодня — когда допускаем — лишь потому, что существует и стоит мораль, которая объясняет нам, что именно мы делаем. Но когда не станет семьи, не останется и морали. А не будет морали, не будет и кровосмешения, и запрета на него, и соблазна его. И останутся только свободные мужчины и женщины в свободном обществе. Третий офицер. Которые будут совершать кровосмешение. Курт. Которые смогут или не смогут делать нечто такое, что по старой морали может быть названо кровосмешением, но по новой идее не будет называться никак, потому что не будет существовать в реальности. Первый офицер. Однако пока эти новый идеи не восторжествовали, я надеюсь, партайгеноссе комендант лагеря, согласится со мной, что можно называть кровосмешением половую близость между людьми одной крови. Курт. Это вопрос лишь названия, как вы скоро убедитесь. Во всяком случае, мне важно подчеркнуть, что мы, нацисты, должны избавиться от евреев, но не от их морали. А что это такое, еврейская мораль, господа? Это старый, грязный, ложный психологический прием, с помощью которого нам запрещают делать некоторые вещи для того, чтобы потом, когда мы их все-таки сделаем, мы получили больше удовольствия. Так что желание, запрет, нарушение запрета, сладость от нарушения, раскаяние и снова желание — этот болезненный цикл евреи называют моралью или вернее — совестью. Первый офицер. От совести мы тоже должны избавиться? Курт. В некоторых случаях — да. Первый офицер. Без совести жить нельзя. Курт. Превосходно можно жить. Мы, эсэсовцы, отличный пример того, что такое ампутированная совесть. Первый офицер. Я хотел бы, чтобы вы это пояснили. Курт. Господа, в этом концлагере мы завершаем уничтожение евреев как нации, то есть полное искоренение этого народа. И наши враги обвиняют нас именно в этом, что мы не имеем совести, поступая так, и что мы, следовательно, преступники. Но совесть, господа, это исторический продукт, который можно изменять или даже уничтожить как раз с помощью истории. Так что существует, господа, не одна какая-то совесть, а много разных совестей — столько, сколько существует историй народов, которые, извините, за игру слов, делают историю. Например, мы, немцы, с помощью нашей новой истории видоизменяем нашу совесть в том, что касается судьбы еврейского народа. Теперь, господа, мы должны сделать то же самое с семьей, мы должны, господа, действовать, то есть делать историю. И то, что сегодня еще кажется кровосмешением, завтра будет иметь совсем другое название или вообще не будет никак называться. Первый офицер. Невозможно ставить на одну доску уничтожение народа и разрушение семьи. В первом случае есть какое-то научное обоснование: наукой доказано, что евреи — вредная нация. Никакая наука, однако, никогда не сможет доказать, что вредна и семья. Курт. Верно. Но мы сейчас как раз проводим культурный эксперимент, господа, который носит ярко выраженный научный характер. Вам не просто скажут, господа, что семья вредна. Вам научно объяснят, что семья не существует. И вот именно поэтому такой предрассудок как понятие семья — вот он действительно вреден. Хорст. Курт, все это, по-моему, излишне. Кончай с этими объяснениями и переходи к «Эдипу-царю». Курт. Итак, что же представляет собой в свете только что изложенных идей «Эдип-царь»? Это, господа, не трагедия семьи вообще, а трагедия некоей конкретной семьи — древней семьи. Той древности, к которой относятся греки, а также ассирийцы, вавилоняне, римляне, готы, шумеры и естественно, евреи. Первый офицер. А арийцы не относятся? Курт. Арийцы не были древним народом. Они были изначальным народом, первым, от которого все пошло. Первый офицер. Я хотел бы, чтобы партайгеноссе комендант объяснил мне, какая разница между древним народом и изначальным. Курт. Изначальный народ был чистым, а древний, напротив, испорченным. Первый офицер. Греки были испорченным народом! Впервые такое слышу! Курт. Все в «Эдип-царе» нечисто и ложно. Все у арийцев было чистым и светлым. И сейчас, господа, трагедия Софокла, которую мы собираемся исполнять, как раз и покажет вам, как мы можем освободиться от этой испорченности и вернуться к истоку. Третий офицер. Поясните, каким образом. Курт. А вот каким. Начнем с того, что трагедию будут исполнять заключенные. Первый офицер. Это мы уже знаем. И разрешите выразить энергичный протест: евреи в лагерях должны работать, а не развлекаться театральными представлениями. Курт. Евреи в лагерях должны не только работать, но когда нужно, и служить для научных или каких-либо других экспериментов, проводимых на благо человечества. В случае с «Эдипом» евреи, которые исполняют трагедию, выбраны не случайно. Эти евреи составляют одну семью. Отец этой семьи будет играть роль Лаия, мать — Иокасту, сын — царя Эдипа. Первый офицер. Не понимаю, зачем все это. А в чем же эксперимент? Курт. Семья, которая исполнит трагедию «Эдил-царь», из того же города, что и я. Я хорошо знаю ее и могу гарантировать, что это действительно настоящая семья, то есть подлинные отец, мать и сын. Больше того, до выхода закона о расовой принадлежности, сын был профессиональным актером и играл в нашем городском театре. Не раз приходилось ему исполнять и роль царя Эдипа в трагедии Софокла, так что по крайней мере в том, что касается главного героя, мы можем рассчитывать на хорошее знание текста, а также на приличную игру. Первый офицер. Выходит, мы собрались тут для того, чтобы посмотреть плохую игру какого-то еврейского актёра. Я снова спрашиваю, а в чем же заключается эксперимент? Курт. Эксперимент заключается в том, что это исполнение будет прожито. Третий офицер. Позвольте, партайгеноссе Курт, но что это значит — прожито? Курт. Прожито. То есть не будет обычного расхождения между «быть» и «казаться», между представлением на сцене и реальностью, какое имеет место в каждом театральном спектакле. А будет полное отождествление актера с ролью. Третий офицер. Я всего лишь скромный офицер. И этот язык мне непонятен. Что все это значит? Курт. Но это же ясно. Исполнители проживут свои роли. Это значит, что Эдип действительно будет отцеубийцей и мужем своей матери. Лаий будет действительно убит своим сыном. Иокаста действительно будет иметь половые сношения со своим собственным сыном. Третий офицер. Вы, партайгеноссе Курт, хотели бы заставить меня поверить, что не только нашли семью для исполнения роли в трагедии Софокла, но и семью, которая оказалась в точно таком же положении, как и семья Эдипа. Слишком много совпадений, я бы сказал. Курт. Нет, я не ограничился тем, что нашел семью. Я сделал так, что сын убил своего отца и стал любовником своей матери. Первый офицер Партайгеноссе это сделал? Курт. Да. Третий офицер. Но Эдип, если не ошибаюсь, не знал, что совершил отцеубийство и кровосмешение. Более того, именно это неведение и составляет основу трагедии. Но ваш актер ведь не может этого не знать. Так в чем же трагедия?