Я должен был выпустить из рук кабель, как сообщил мне оператор, и я, вопреки инстинкту, повиновался, сжав левую кисть в кулак и крепко ухватившись за него правой рукой. Таким образом я рассчитывал удержать в поле зрения изобретение Иглмена, закрепленное на левом предплечье, во время своего падения и сосредоточил взгляд на крошечном дисплее, с которого мне, должно быть, уже подмигивало какое-то число: позитив сменялся негативом, негатив – позитивом, но чередование оказалось слишком быстрым, чтобы я мог что-нибудь разобрать. Оставалось дожидаться возвращения на землю. И вот я падаю. Я помню металлический щелчок, раздавшийся в момент разъединения карабина, соединявшего кабель с подвесной системой. Но звук последовал потом, а поначалу меня внезапно, почти что рывком, протолкнули вниз, как якорь или подвес с грузилом, который перебрасывают за борт, и вдруг меня осенило, что я и есть груз: я – тонущий якорь. Мой слух уловил щелчок отсоединяемой подвесной системы только потом, уже постфактум. Теперь я полностью освободился от привязи, а в желудке нарастает тяжесть, вызванная ускорением свободного падения. Тяжесть усиливается и перерастает в головокружение, и я опасаюсь, что давление так и не отступится от меня и будет только усиливаться до тех пор, пока не раздавит меня изнутри. «Поэтому мне и кажется, что время есть не что иное, как растяжение, но чего? Не знаю, может быть, самой души»[53], – писал Блаженный Августин. Теперь все мысли меня покинули, я весь превратился в давление, став чистым воплощением собственного веса. Мое собственное определение настоящего далеко от научных стандартов: по-моему, настоящее – это время, достаточное для того, чтобы понять, что вы думаете о настоящем, к тому времени, как ваше внимание привлечет что-нибудь еще. Пока я падал, впечатления громоздились одно на другое: сначала щелчок отсоединения троса подвесной системы, потом чувство свинцовой тяжести во всем теле, и я ощущал, как сознание пытается соединить их, подбирая слово или понятие, которое могло бы вместить ситуацию целиком. Зарождающаяся мысль уже проступает в яви, и что-то говорит… как долго это продлится? И вот меня осенила железобетонная уверенность, что все закончилось. Я ударился о сеть и провалился в ее глубину, устремляясь к земле. По пути обратно в Хьюстон мне было не по себе. После приземления в сеть ныла шея – посадка оказалась не такой мягкой, как мне представлялось, и у меня болела голова. Меня мучила жажда, и, честно говоря, я чувствовал себя опустошенным. Когда-то давно мне приходилось прыгать с парашютом. Я живо помню ощущение всепоглощающего ужаса, охватившего меня в тот миг, когда наш крошечный самолет, похожий на моторную лодку, неторопливо поднялся на высоту четырнадцати тысяч футов[54]; усилие воли, с которым я сдвинул дверь самолета, за которой простиралась пустота; чувство облегчения, последовавшее за падением. Когда земля была уже совсем близко, скорость полета уже не внушала мыслей о падении. Я подспудно ожидал чего-то подобного от приключения в Далласе, лелея более чем эфемерную надежду охватить взглядом окрестности и увидеть, как удаляется небо. А теперь все закончилось, оставив мне так мало воспоминаний. НЕВОЗМОЖНО ЗАМЕДЛИТЬ ХОД СОБЫТИЙ В МИРЕ, КАК В ОБЪЕКТИВЕ КИНОКАМЕРЫ, – ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ЭКСПЕРИМЕНТ ПОДТВЕРЖДАЕТ СО ВСЕЙ ДОСТОВЕРНОСТЬЮ Иглмен дал мне указания во время падения не сводить глаз с хронометра и постараться рассмотреть число на дисплее. Теперь он допытывался, удалось ли мне выполнить поручение. «Так что же, вы рассмотрели число на мониторе?» Увы, у меня ничего не вышло: то ли солнечные блики, плясавшие на дисплее, размыли изображение, то ли я держал руку под неправильным углом. Иглмен уже провел эксперимент на двадцати трех добровольцах; как правило, они утверждали, что их собственный полет длился в среднем на тридцать шесть процентов дольше, чем полеты других людей, за которыми они наблюдали. Но ни один из добровольцев до сих пор так и не смог рассмотреть числа на дисплее устройства, закрепленного на запястье. «Люди не могли ничего рассмотреть при медленном движении, но им бы это удалось, если бы наше зрение работало так, как видеокамера, – пояснил Иглмен. – Если бы вы могли замедлить время на тридцать пять процентов, вам бы не составило труда разглядеть числа на дисплее на той скорости, с которой они появлялись. У вас может возникнуть чувство искажения хода времени, но само течение времени при этом не замедляется». Тогда почему мне показалось, что мое собственное падение длилось больше, чем полеты, за которыми я наблюдал? Я предположил, что тут замешан адреналин, но действие адреналина, как отметил Иглмен, нескорое: поначалу эндокринная система получает распоряжение продуцировать гормоны, побуждающие надпочечники к выработке кортикостероидов. Более вероятно, что причину эффекта замедления времени следует искать в амигдале – небольшой области мозга размером с орех, ответственной за регистрацию впечатлений в памяти и особенно чуткой к эмоционально окрашенным воспоминаниям. Чувствительные нейроны глаз и ушей входят прямо в амигдалу, которая впоследствии рассылает сообщения другим участкам мозга и тела. Амигдала выступает своего рода мегафоном, который усиливает и распределяет входящие сигналы, управляя нашим непосредственным вниманием: скорость ее реакции составляет десятую долю секунды – намного быстрее, чем могут реагировать верхние отделы мозга, такие как зрительная кора. Если вы увидите змею или что-нибудь похожее на змею, амигдала забьет тревогу, позволяя вам отскочить в сторону, прежде чем вы поймете, что именно вы видели. Но поскольку амигдала связана со всеми участками мозга, она также может выступать в роли вспомогательной системы памяти, хранящей воспоминания в исключительно красочной форме. Во время свободного падения организм «входит в состояние глубокой паники, так как происходящее противоречит всем дарвинистским инстинктам выживания, – говорил Иглмен. – Амигдала буквально визжит от страха». Мимолетные ощущения, вызванные пережитым, проходят сквозь амигдалу, где они снова облекаются плотью, прежде чем отложиться в памяти. Весь процесс отчасти напоминает видеозапись в высоком разрешении вместо стандартного. Позже, уже на земле, при размышлении о недавнем полете обогащенные воспоминания создают впечатление, что падение длилось дольше, чем на самом деле. Трудно сказать, приносит ли ощущение искажения времени нам какую-то пользу, а действительно ли вы среагируете на опасность быстрее или мудрее, когда придет пора, – еще сложнее. «Существует множество вещей, которых эксперимент не может ни подтвердить, ни опровергнуть, – утверждает Иглмен. – Невозможно замедлить ход событий в мире, как в объективе кинокамеры, – единственное, что эксперимент подтверждает со всей достоверностью. Пока мы не располагаем данными, которые убедили бы нас в обратном». Начало Адаму всего десять месяцев от роду; это крепкий карапуз с большими карими глазами. Сейчас он восседает на удобном высоком кресле в небольшом затемненном помещении, в которое почти не проникают звуки извне, и всматривается в пространство лаборатории по изучению детской психологии. Его взгляд бегает взад-вперед по узкой полоске, вклинившейся между двумя компьютерными мониторами, которые стоят бок о бок на столе напротив. На каждом из мониторов транслируется видео – изображение лица женщины, которая смотрит прямо на Адама и что-то медленно говорит. На обеих видеозаписях запечатлена одна и та же женщина; выражение ее лица везде одинаково: ее глаза сияют, на губах играет улыбка. При этом запись не озвучена: речь выдают лишь движения губ. При случае Адам в поисках ободрения оглядывается на мать, которая тихо сидит неподалеку. Между двумя мониторами помещена миниатюрная камера, направленная прямо на Адама, транслирующая видеозапись лица мальчика, отснятую в режиме реального времени, на монитор стационарного компьютера в соседнем помещении, занятом двумя лаборантами и моей персоной. Вглядываясь в бегающие глаза Адама, мы наблюдаем, как выражение живого интереса на его лице сменяется скукой, а скука спустя пару секунд вытесняется любопытством. За нашим монитором располагается окно с односторонней видимостью, которое позволяет непосредственно наблюдать за возней Адама в кресле. Обстановка выглядит довольно комично: мы смотрим через окно, как Адам всматривается в два женских лица на мониторах, одновременно поглядывая на лицо ребенка, маячащее на экране. Время от времени Адам заглядывает прямо в объектив камеры, и у меня мимоходом возникает жутковатое подозрение, что и Адам подсматривает за нами или, по крайней мере, знает, что мы за ним наблюдаем. Вскоре взгляд ребенка вновь смещается к двум лицам напротив: он буравит их взглядом, тычет в них пальцем и двигает бровями. В потемках Адам, упакованный в подвесную систему с пятью точками крепления, кажется похожим на пилота или астронавта, выходящего в открытый космос. В ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕК СПОСОБЕН ОТЛИЧИТЬ НАСТОЯЩЕЕ ОТ ДРУГИХ СОСТОЯНИЙ ВРЕМЕНИ, И ЭТОГО ВПОЛНЕ ДОСТАТОЧНО, ЧТОБЫ ЗАПУСТИТЬ МЕХАНИЗМ СЕНСОРНОГО РАЗВИТИЯ Лаборатория принадлежит Дэвиду Левковицу, специалисту по возрастной психологии Северо-Восточного университета Бостона. За последние тридцать лет Левковиц пытался понять, как пробуждающийся разум упорядочивает и осмысливает данные, поступающие от органов чувств, которые изливаются на мозг непрерывным потоком, начиная с появления ребенка на свет и даже раньше. Как мозг регистрирует время поступления отдельных единиц информации и каким образом происходит объединение разрозненных данных в единый опыт? Как мозг догадывается о том, какие события и характеристики связаны между собой во времени? Мощь утонченных механизмов, обеспечивающих способность мозга к структурированию данных, наглядно демонстрируется на примере двух видеороликов, которые показывают Адаму. Взрослому наблюдателю даже без звукового сопровождения сразу становится понятно, что женщина на первом и на втором видео произносит разные тексты, так как движения ее губ на левом и правом экранах не совпадают. Спустя короткое время включается звук, и до нас доносится женский голос: «Вставай, – произносит она с напевной интонацией. – Поднимайся поскорее. Сегодня на завтрак овсянка! Тогда у нас найдется время для прогулки у дома…» Содержание ее монолога подходит к видеоролику на левом мониторе. Сам я сопоставляю звуковой ряд с видеоизображением большей частью интуитивно: кажется, что речь следует непосредственно за движениями губ, так что мое внимание полностью сосредоточивается на болтовне героини сюжета, а другого видео с изображением женского лица как будто и нет вовсе. Иногда привычный монолог сменяется новым: «Ты поможешь мне сегодня навести порядок в доме?» – и я тут же перевожу взгляд на экран справа. В некоторых опытах в это время демонстрируется лицо другой женщины, такое же сияющее и искрящееся улыбкой, но ее речь дублируется на испанском языке. Однако наше стремление к синхронизации информационных потоков настолько сильно, что взрослый зритель безошибочно распознает видео, в котором движения губ совпадают с произносимыми словами, даже не зная испанского языка. А могут ли младенцы опознавать речь по движениям губ? Едва ли: слух у новорожденного слишком слаб, взгляд не может сфокусироваться на предметах, расположенных на расстоянии более тридцати сантиметров, и в целом мировосприятие грудного ребенка крайне ограничено. «Глаза, уши, нос, кожа и внутренние органы единовременно атакуют мозг младенца новыми впечатлениями, которые сливаются в тотальную какофонию цвета и звука», – предполагал Уильям Джеймс в 1890 году. Возможно, дело обстоит именно так. Но Левковиц выяснил, что грудные дети начинают структурировать хаос впечатлений на удивление рано. Он проводил эксперименты по сопоставлению речи и изображения лица на сотнях младенцев и детей ясельного возраста. Детям показывают изображения двух лиц, транслируемые с экранов, расположенных бок о бок. В течение минуты губы людей на видео движутся беззвучно, затем включается звук, и взгляды исследователей устремляются к монитору, следя за блужданием глаз младенца от одного лица к другому, и отмечают, на каком из видео взгляд ребенка задерживается дольше. Даже четырехмесячные дети с потрясающим упорством оказывают явное предпочтение диктору, губы которого движутся в такт звуковому сопровождению, несмотря на то что испытуемый ребенок раньше никогда не видел лица диктора, не понимает слов и, возможно, даже не имеет представления о голосовой модуляции речи. Вместо этого, как заключает Левковиц, ребенок находит нужное видеоизображение простейшим способом – сопоставляя начало и конец звукоряда с началом и концом движений губ на видео. Малыш обучается синхронизации входящих потоков информации, отмечая, какие действия происходят в одно и то же время. Слово «скоро» обозначает то, что должно случиться в ближайшее время, а «наконец-то» – то, что случится позже. Но поначалу, в первые месяцы жизни, человек способен отличить настоящее от других состояний времени, и этого вполне достаточно, чтобы запустить механизм сенсорного развития. «В младенчестве мы фактически слепы, – говорит Левковиц. – Слух практически отсутствует. То ли сознание ребенка погружено в тотальную какофонию цвета и звука, то ли человеческое сознание располагает примитивнейшим фундаментальным механизмом, активирующим работу систем восприятия, и имя этому механизму – синхронность». В 1928 году ведущие физики, философы и натуралисты Европы съехались на конференцию в Давос – небольшой городок в Швейцарских Альпах, намереваясь обменяться свежими научными идеями. Ранее альпийский курорт славился целебным свежим воздухом и санаторием для выздоравливающих умов и ослабевших тел. Ганс Касторп, главный герой романа Томаса Манна «Волшебная гора», опубликованного в 1924 году, приезжает в Давос навесить двоюродного брата, заболевшего туберкулезом, и, приноравливаясь к медлительному ритму жизни в горах, поглядывает на карманные часы и сыплет рассуждениями о субъективной природе восприятия времени, которые автор вынес из сочинений Хайдеггера, Эйнштейна и других видных мыслителей того времени. Касторп удивляется, почему шахтеры, выходя на поверхность земли после десятидневного заточения в забое, думают, что миновало всего три дня. Тогда почему «при интересности и новизне содержания время бежит, другими словами – такое содержание сокращает его, тогда как однообразие и пустота отяжеляют и задерживают его ход»?[55] Что можно подумать о человеке, который позволяет себе привычку говорить «вчера», когда следует говорить «в прошлом году»? Тем временем герой Манна задает следующий вопрос: «Находятся ли герметично запаянные консервы, расставленные на полке, за пределами времени?» К 1928 году туберкулезный санаторий с хосписом пришел в упадок, и Давос начал позиционировать себя как интеллектуальный спа-курорт. На место председателя первой конференции в Давосе пригласили Эйнштейна, среди докладчиков были Махатма Ганди и Зигмунд Фрейд. Также с докладом выступил швейцарский психолог Жан Пиаже, успевший прославиться в тридцать один год благодаря исследованиям когнитивного развития и мировосприятия детей. В детстве Пиаже глубоко увлекался естествознанием, а свое первое научное наблюдение ученый сделал в возрасте одиннадцати лет, написав заметку о воробье-альбиносе, или, согласно осторожной формулировке самого Пиаже, «о воробье, внешний вид которого демонстрирует все признаки альбинизма». Пиаже начинал научную карьеру как зоолог, изучал моллюсков, но вскоре его захватила проблема развития чувства времени у детей. По его предположению, у новорожденного ребенка все пять чувств отделены друг от друга. Когда ребенок получает первый опыт манипуляций окружающими предметами, дотрагиваясь до них, пробуя на зубок и забавляясь ими, ощущения накладываются друг на друга и вступают во взаимодействие. Постепенно мы начинаем понимать, какие из входных данных сочетаются друг с другом, и у нас формируется исчерпывающее представление о природе конкретных вещей: к примеру, ложка выглядит так-то и так-то, на ощупь она такая-то, а когда ею стучишь о стол, раздается характерный звук. Многие примеры, которые приводил Пиаже, были получены в ходе скрупулезных исследований поведения собственных детей ученого. Пиаже ставил на них несложные опыты и тщательно документировал результаты своих изысканий, так что, наверное, мог бы расписать полученные детьми впечатления практически посуточно. На сегодняшний день основополагающие открытия Пиаже воспринимаются как должное: дети видят мир иначе, чем взрослые, а мировосприятие ребенка приобретает связность и целостность по мере созревания и взаимной интеграции сенсорных систем. Формирование интерсенсорной картины мира длится несколько лет. Когда Пиаже закончил доклад, Эйнштейн задал ему несколько вопросов. Физика интересовало, как у детей формируется ощущение скорости и длительности времени. Обычно мы определяем скорость как функцию расстояния от времени, выраженную в метрах за секунду или километрах в час, но такой ли она видится ребенку впервые? А может быть, представления ребенка о скорости более примитивны и продиктованы интуицией? Воспринимает ли ребенок скорость и время как единое целое или одно следует за другим? Как ребенок понимает время – «как относительную величину или непосредственно»? Пиаже провел исследование, результаты которого позже легли в основу книги «Развитие понятия времени у ребенка». В одном эксперименте, в котором принимали участие дети в возрасте от четырех до шести лет, ученый ставил перед испытуемым две тубы, одна из которых была заметно длиннее второй. Затем Пиаже с помощью металлического прута помещал внутрь каждой тубы по кукле, так чтобы обе игрушки одновременно оказались на противоположном конце тоннеля. Сам Пиаже описывал ход эксперимента следующим образом: «Мы спрашиваем ребенка: – Какая туба длиннее? – Вот эта! – Куклы двигались по тоннелям с одинаковой скоростью или одна из них двигалась быстрее? – С одинаковой скоростью. – Почему ты так думаешь? – Потому что они одновременно оказались на дне». Пиаже проделал тот же опыт в разных вариациях, использовал вместо кукол заводных улиток и игрушечные поезда и даже бегал по комнате вместе с ребенком. Экспериментатор и испытуемый стартовали в одно и то же время и останавливались тоже одновременно, но Пиаже бежал немного быстрее, на несколько футов обгоняя ребенка. «Мы начинали бежать вместе? Да. Мы остановились вместе? Нет! Кто остановился первым? Я. Кто из нас находился сзади в момент остановки? Я. Когда ты остановился, я еще бежал? Нет. А когда я остановился, ты еще бежал? Нет. Так мы остановились одновременно? Нет. Мы пробежали одно и то же расстояние за одно и то же время? Нет. Кто бежал дольше? Ты». Подобный обмен репликами, как обнаружил Пиаже, был вполне типичен. Маленький ребенок, возможно, и понимает, что такое синхронность, когда два человека начинают бежать и останавливаются в одно и то же время, но если ученый и подопытный ребенок успевали пробежать разную дистанцию, то малыш отождествлял пройденное расстояние со временем, затраченным на ее преодоление. Время и пространство, скорость и расстояние в представлении ребенка сливались в одно целое. Согласно Пиаже, то, что мы, взрослые, иногда называем чувством времени, в действительности состоит из множества граней, которые проявляются не единовременно. «Время, как и пространство, собирается постепенно по мере развития системы соотношений между обоими понятиями», – заключил исследователь. Спустя десятилетия специалисты по возрастной психологии выделили отдельные аспекты чувства времени, в число которых входит осознание длительности, ритма, последовательности, грамматических временных форм и одностороннего хода времени. Во время одного из экспериментов Уильям Фридман, психолог из Колледжа Оберлина в штате Огайо, на счету которого почти столько же работ по вопросам восприятия времени в детстве, сколько у Пиаже, показывал восьмимесячным младенцам видеоклип с изображением пирожного, которое падает на землю, распадаясь на две половинки. Интерес малышей к видео заметно возрастал, когда Фридман прокручивал запись задом наперед, что наводило на мысль о том, что у маленьких детей должно быть ощущение последовательности времени, если при демонстрации видео они понимают, что видят нечто странное. Чувство хронологического порядка начинает формироваться в возрасте трех-четырех лет. Кэтрин Нельсон, психолог из Городского университета Нью-Йорка, установила, что маленькие участники эксперимента дают поразительно точные ответы на неопределенные вопросы: «Что произойдет, когда случится то-то и то-то?» В большинстве своем дети понимали, что при выпекании пирожных тесто помещают в духовку, после чего вынимают из печи и съедают то, что получилось. Покажите малышу карточку, изображающую яблоко, а вслед за ней – изображение ножа, и он безошибочно определит, какая картинка завершает смысловой ряд – изображение яблока, разрезанного на ломтики. ДЕТИ ВИДЯТ МИР ИНАЧЕ, ЧЕМ ВЗРОСЛЫЕ, А МИРОВОСПРИЯТИЕ РЕБЕНКА ПРИОБРЕТАЕТ СВЯЗНОСТЬ И ЦЕЛОСТНОСТЬ ПО МЕРЕ СОЗРЕВАНИЯ И ВЗАИМНОЙ ИНТЕГРАЦИИ СЕНСОРНЫХ СИСТЕМ В возрасте около четырех лет у ребенка уже успевает сформироваться примерное представление о длительности повседневных событий: к примеру, на просмотр мультфильма уходит больше времени, чем на то, чтобы выпить стакан молока, а ночной сон длится еще дольше. Услышав звуковой сигнал продолжительностью пятнадцать секунд, малыш сможет точно воспроизвести его длительность. Но прошлое и будущее по-прежнему приводят детей в замешательство. Дети, достигшие трехлетнего возраста, обычно употребляют глаголы в правильных временных формах при разговоре, хотя могут не осознавать разницу между «раньше» и «позже» примерно до четырех лет. Попробуйте поинтересоваться у четырехлетнего ребенка, в какое время суток начинались занятия в группе семь недель назад, и в большинстве случаев вы услышите в ответ «утром», но он не сможет правильно определить время года. Но если в январе вы спросите пятилетнего мальчика, что случится раньше – Рождество или его день рождения в июле, то, скорей всего, он скажет «Рождество». Как выяснил Фридман, события прошлого сохраняются в сознании в виде островков времени – каждому воспоминанию отведено определенное место, но сами они при этом не связаны друг с другом и не входят в состав более крупного архипелага. Панорама событий будущего существует в сознании ребенка лишь в зачаточном состоянии, хотя при этом они легко поддаются прогнозированию. По данным Фридмана, в возрасте пяти лет дети уже понимают, что животные растут, а не уменьшаются в размерах, а порыв ветра разбросает и закружит в хороводе аккуратно сложенный комплект пластиковых ложек, но не соберет их обратно. Усвоение или, как говорят психологи, впитывание знаний о времени на соответствующих уровнях соотносится с вступлением в общественную жизнь. Если шестилетке показать подборку карточек, иллюстрирующих различные события типичного рабочего дня школьника, ребенок сумеет расположить их в правильном и даже в обратном хронологическом порядке. К семи годам дети справляются с похожими заданиями, в которых фигурируют времена года и праздники, отмечаемые в течение года, но только в тех случаях, когда события следует расположить в прямом хронологическом порядке. Упорядоченное представление об обратном ходе времени, необходимое для ответа на вопрос «Если сейчас август, а время пойдет назад, какой праздник случится раньше – День Валентина или Пасха?» дается детям легко по достижении хотя бы подросткового возраста. По убеждению Фридмана, рассогласованность восприятия времени отображает опыт, накопленный в процессе взросления. Ребенок, достигший пятилетнего возраста, успевает по сотне раз повторить обычные повседневные действия – пробуждение, завтрак, ланч, закуска, обед, сказка на ночь и отход ко сну, но со сменой месяцев и праздниками (а именно днями, которые отличаются от других настолько существенно, что заслуживают отдельного наименования) он сталкивается относительно редко. Нам нужно время, чтобы осознать время. Источник, из которого мы черпаем сведения о времени, оказывает влияние на наше умение с ним обращаться. Как обнаружил Фридман, одна из причин затрудненного формирования представлений о движении месяцев и дней недели в обратном хронологическом порядке у детей заключается в том, что в ранние годы знания часто усваиваются в порядке списка. Названия дней недели и месяцев запоминаются как определенная последовательность: «понедельник, вторник, среда, четверг» – примерно то же самое, что и буквы алфавита. Чтобы ответить на вопрос, какой месяц наступает раньше – февраль или август, нам нужно попросту свериться со списком, запечатленном в нашем сознании. (В ходе исследований выяснилось, что маленькие дети во время выполнения подобных заданий часто шевелят губами). Но мы заучиваем эти списки только в прямом порядке; пройдут годы, прежде чем мы достигнем подросткового возраста и освободимся от привычки связывать отдельные пункты со схемой в достаточной степени, чтобы понять, как они соотносятся между собой при расположении в обратном порядке. Также определенную роль играет культурная принадлежность и язык испытуемых. Эксперимент с участием американских и китайских школьников второго и четвертого года обучения показал, что китайским детям намного проще ответить на вопрос: «Какой месяц наступит через три месяца после ноября?» и тому подобные. А все потому, что в северокитайском диалекте, принятом в качестве литературной версии языка, дни недели и месяцы обозначаются порядковыми номерами; ноябрь – это «месяц под номером одиннадцать». Американским детям для разрешения вопросов, связанных с хронологическим порядком вещей, приходится манипулировать словами из заученного списка, а для китайских учащихся это арифметическая задача, которая быстро решается. Левковиц открыл для себя Пиаже, когда заканчивал школу. В 1964 году, когда ученому было тринадцать лет, его семья эмигрировала из Польши в Италию, а оттуда перебралась в Соединенные Штаты. Когда они прибыли в Балтимор, мальчик не знал английского языка. Левковиц вспоминает первые годы в США как время непреходящего ужаса перед социумом, хотя окружение в целом казалось куда менее враждебным, чем в родной стране, где к евреям относились с неприязнью. В выпускном классе школы ученый подрабатывал спасателем на пляже; хотя работа нагоняла на юношу тоску, он находил удовольствие в съемках панорамы берега с некоторого расстояния и между делом читал книги Пиаже, заронившие в нем искру интереса к детской психологии и поведению детей вкупе с желанием разобраться «откуда все берется», как говорит сам ученый. Левковиц, стройный и крепкий мужчина с пробивающейся сединой, выглядит очень импозантно, только иногда его подводит произношение, в котором порою проскальзывают нотки восточноевропейского акцента. Принимая меня в своей лаборатории, он не единожды восклицал с неподдельным восторгом: «Я люблю свое дело!» Как-то раз мы решили составить компанию двум аспирантам, просматривающим видеозапись эксперимента, проведенного днем ранее. На мониторе маячило лицо восьмимесячного ребенка с широко распахнутыми глазами. «Все необходимые нам сведения здесь, – с энтузиазмом сказал Левковиц. – Глаза – это окно в мир. Направление взгляда – вот и все, что мы определяем». Младенцы еще не могут говорить, так что в роли количественно измеряемого показателя выступает взгляд. В опытах Левковица, которые проводятся по единому протоколу, ребенку постоянно демонстрируют одно и то же изображение на компьютерном мониторе до тех пор, пока малыш не отведет взгляда, потеряв к видео интерес. Экспериментатор, наблюдающий за движениями глаз с расстояния, щелкает по компьютерной мыши и удерживает кнопку до тех пор, пока ребенок смотрит на экран, и отпускает ее в тот момент, когда взгляд ребенка уходит в сторону. Продолжительность щелчка служит мерой объема внимания. Когда устойчивость внимания ребенка падает ниже определенного уровня, выясняемого по итогам трех сеансов, компьютер автоматически выводит на монитор новый визуальный раздражитель. «Инициатива принадлежит ребенку, – сказал Левковиц. – Он дает понять, что хочет увидеть, а заодно подсказывает нам, что в это время происходит в его мозге. Как правило, дети стремятся к приобретению нового опыта и постоянно находятся в поиске новой информации, собирая по крупицам необычные впечатления. Мы занимаемся тем, что изводим их скукой до чертиков, демонстрируя один и тот же сюжет несколько раз подряд, а потом изменяем в нем какой-нибудь нюанс, чтобы выяснить, обнаружат ли дети перемену. Если дети реагируют на перемену, это дает основание предполагать, что они запомнили исходный сюжет. Мы только держим палец на кнопке, замеряя, как долго ребенок смотрит на экран. Все довольно просто, но в то же время очень информативно». Исследования восприятия времени практически не уделяют внимания маленьким детям; Фридман отзывается о раннем детстве как о «непаханом поле в сфере исследований когнитивного развития». Появление компьютеров и специального оборудования, отслеживающего движения глаз, облегчило исследование высшей нервной деятельности в первые недели и месяцы жизни, открыло понимание особенностей восприятия времени новорожденными, которые совсем недавно увидели свет дня. В частности, было установлено, что грудные дети в возрасте около месяца различают фонемы вроде «pat» и «bat», у которых разница в длительности гласного звука составляет всего лишь две сотые доли секунды. В ходе другого исследования выяснилось, что двухмесячные младенцы реагируют на порядок слов в предложении: если дать ребенку несколько раз прослушать трек, содержащий фразу наподобие «Кошки перепрыгивают через лавки», а потом внезапно проиграть то же предложение с нарушенным порядком слов, к примеру «Лавки перепрыгивают через кошки», младенец насторожится. Однажды Левковиц подробно описал мне эксперимент на распознавание геометрических фигур – треугольников, кругов и квадратов, которые одна за другой выпадали из верхней части монитора и устремлялись вниз. Приземление каждой фигуры сопровождалось соответствующим звуковым сигналом – хлопком, гудком или звяканьем. Участникам эксперимента в возрасте от четырех до восьми месяцев демонстрировалась определенная последовательность фигур до тех пор, пока ребенок не утрачивал интерес к примелькавшемуся зрелищу. Затем запускали новую видеозапись – те же фигуры, сопровождаемые теми же звуками, выпадали в иной последовательности, а экспериментатор пытался определить, заметили ли дети перемену, – и в большинстве случаев они ее замечали, что, по мнению Левковица, довольно убедительно свидетельствовало о том, что грудным детям знакомо понятие временной последовательности. «По нашей теме мало специальной литературы, – признался Левковиц. – Даже в период бума исследований в области раннего когнитивного развития, затрагивавших самые разнообразные темы, проблема восприятия времени упорно игнорировалась, хотя время выступает одной из фундаментальных характеристик нашего мира». Позже ученый добавил: «По сравнению со взрослыми младенцы живут в совершенно другом временном измерении. Полагаю, я был бы счастлив, если бы мне удалось забраться в их головы, а потом выбраться наружу». ПЕРВЫЕ НЕДЕЛИ ЖИЗНИ МОЗГ МЛАДЕНЦА СТРУКТУРИРУЕТ СЕНСОРНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ, ИСХОДЯ НЕ ИЗ КАЧЕСТВЕННЫХ ХАРАКТЕРИСТИК ПОСТУПАЮЩЕЙ ИНФОРМАЦИИ, А ИЗ ЕЕ ОБЪЕМА Обучаясь на старших курсах университета, Левковиц принимал участие в работе исследовательской группы, изучавшей половое поведение осьминогов, и помогал строить первый в мире лабораторный аквариум, позволявший содержать морских животных в помещении. На выпускном курсе он работал в отделении интенсивной терапии новорожденных, изучая влияние круглосуточного освещения и постоянного шума на развитие младенцев. Помимо прочего, его интересовало, почему девяносто процентов младенцев в яслях лежат, повернув голову направо. (Вопрос по-прежнему остается открытым; по мнению некоторых исследователей, это может быть связано с преобладанием праворукости среди представителей нашего вида, а возможно, даже отчасти способствует этому.) По примеру Пиаже, Левковиц углубился в исследования процессов интеграции сенсорной информации, проходящей через мозг человека даже на самых ранних стадиях развития. Первые два-три месяца жизни младенцы проявляют себя как низшие животные, лишенные коры больших полушарий. Кора головного мозга, состоящая из нескольких утолщенных наружных слоев нейронов, которые способствуют упорядочиванию воспринимаемой органами чувств информации и создают предпосылки для абстрактного мышления и освоения речи, в это время еще не активирована и пока не оказывает влияния на основные функции нервной системы, но и не тормозит их. Когда кора вступает в игру, ребенок начинает улыбаться, окончательно пробудившись для мира. До этого, по выражению Левковица, «вас не покидает ощущение, что ребенок еще не включился окончательно». Одно из ранних исследований Левковица показало, что в первые недели жизни мозг младенца структурирует сенсорные ощущения, исходя не из качественных характеристик поступающей информации, а из ее объема. Как известно, у взрослых есть эта способность; если показать испытуемому небольшие световые пятна разной степени яркости, а потом дать прослушать гамму звуков переменной громкости, испытуемому не составит труда выстроить комбинации из пятен и звуков по интенсивности действия раздражителя: яркость световой вспышки будет приблизительно соответствовать громкости звука. Левковиц установил, что и трехнедельные малыши могут выстраивать подобные комбинации. «Новорожденные могут выстраивать связи между звуковой и визуальной информацией на крайне примитивном уровне: взаимодействие недостаточно интенсивное и не требует большого количества энергии, – объяснил Левковиц. – Можно предположить, что у младенцев есть база, отталкиваясь от которой они, с позволения сказать, выстраивают свой мир, задействовав простые механизмы, чтобы взяться за дело и разобраться, что к чему». На определенном этапе исследований Левковиц задумался о введении в эксперимент изображений лиц. Младенец теряет способность различать предметы на расстоянии около тридцати сантиметров, но единственный внешний объект, который он видит перед собой регулярно, – это лицо человека, который за ним ухаживает. Лицо ухаживающего человека представляет собой сложный раздражитель, который демонстрирует движения губ и изменения мимики, а издаваемый им набор звуков никогда не повторяется слово в слово. Левковиц заново обратился к вопросу взаимной интеграции сенсорных данных, поставленному еще Пиаже: воспринимает ли младенец изображение говорящего лица как целостный образ? Когда и как начинает формироваться целостное восприятие лица, какие характеристики воспринимаемого образа этому способствуют? Вскоре Левковиц установил, что большая часть информации, которую сообщает образ говорящего лица грудному ребенку, существу, которое не в состоянии понять ни слов, ни других лингвистических аспектов содержания речи, относится ко времени и определению его длительности. Когда у лица открывается рот, раздается звук определенной продолжительности, темп речи может быть быстрым или медленным; лицо разговаривает или напевает, придерживаясь того или иного ритма, который выступает для грудных детей мощным инструментом упорядочивания и осмысления информации. Младенец может запомнить ритм мелодии «Сияй, сияй, маленькая звездочка» задолго до того, как поймет, что «сияй» – это отдельное слово, не говоря уже о том, что оно значит. (Мои сыновья в дошкольном возрасте очень хотели научиться писать букву «ЛМНОП».) Под конец младенец замечает, что движения губ совпадают по времени с произнесением звуков. В одном произнесенном предложении содержится много временных измерений, а новорожденный, столкнувшийся с ними впервые, получает в свое пользование персонального инструктора, который смотрит ему прямо в лицо. * * * Однажды утром, принимая меня в своем офисе, Левковиц пожаловался на местного провайдера кабельного телевидения. Прошлым вечером ученый вознамерился посмотреть документальный фильм, но видеоряд и озвучка решительно расходились во времени, так что в конце концов Левковиц вознегодовал и выключил телевизор. «Когда диктор начинал говорить, озвучка уже заканчивалась», – раздраженно сказал ученый. Время от времени такое приключалось на любом телеканале, находившемся в ведении злополучной компании. Другие клиенты нерадивого провайдера, которые встречались Левковицу, предъявляли аналогичные претензии. Более того, возникшая проблема вкратце резюмирует многолетние исследования ученого. У восприятия времени множество граней, но, по-видимому, основополагающую роль в нем играет чувство синхронности – способность понять, следуют ли отдельные потоки сенсорной информации, такие как звуки речи и вид движущихся губ, единовременно или нет, а также исходят ли они из одного источника. Настройки нашего мозга в совершенстве приспособлены к восприятию синхронности; как показали исследования, во время просмотра видеозаписи разговора, обращенного к испытуемому, последний замечает расхождение звукоряда с видеорядом с точностью до 80 миллисекунд – менее десятой доли секунды. Если озвучка отстает от видеоряда на 400 миллисекунд, а именно менее половины секунды, зрителю намного сложнее разобраться в происходящем на экране. Целостность восприятия дает нам множество преимуществ, и наше сознание затрачивает колоссальные усилия, обеспечивая интеграцию чувственных импульсов, причем часто жертвует точностью воспринимаемых образов. Исследования в 1970-х годах обнаружили, что мозг определяет местонахождение произвольно расположенного источника звука, раздающегося во время действия визуального раздражителя, локализованного в одной точке пространства, допустим при наблюдении за движениями рта марионетки, несколько ближе к источнику зрительной информации, чем на самом деле. По такому принципу работают чревовещатели, демонстрирующие изощренную власть механизма сенсорной интеграции в действии. Слышать голос при этом даже необязательно; для формирования целостного образа происходящего достаточно нескольких простейших тонов и пальцевой куклы, разделяемых некоторой дистанцией. На том же принципе основана еще одна иллюзия, известная как эффект Мак-Гурка, которая проявляется в тенденции к совмещению звуковой и визуальной презентации слогов при одновременном восприятии. К примеру, если во время просмотра видео вы видите, как губы диктора на экране произносят «га», а в дубляже слышится «ба», вы, скорей всего, услышите что-то вроде «да». Эффект Мак-Гурка также может быть вызван прикосновением. В одном канадском исследовании участники эксперимента прослушивали запись голоса, произносившего четыре звука: придыхательные слоги «па» и «та», произносимые с едва различимым выдохом, чередовались с непридыхательными слогами «ба» и «да». Когда экспериментаторы одновременно воздействовали на руку или шею испытуемого небольшой порцией воздуха, доброволец слышал слог «па» вместо «ба» и «та» вместо «да», так, будто нагнетаемая волна воздуха воспринимается посредством слуха, а не осязания. Эффект Мак-Гурка проявляется с таким упорством, что исследователи задаются вопросом, не стоит ли оснастить слуховые аппараты датчиками движения воздуха, чтобы слабослышащие люди могли воспринимать звуки кожей. Мозг прилагает колоссальные усилия, сшивая входящие данные в связную картину мира. Повзрослев, вы обнаруживаете, что звуки голоса и движения губ на телеэкране не совпадают по времени; основываясь на богатом опыте восприятия речи на слух и наблюдения за артикуляцией, вы знаете, что звуки и движения губ недалеко отстоят друг от друга во времени, и потому вы понимаете смысл слов и стоящих за ними идей. Но у грудных детей, как отмечает Левковиц, нет опыта, который бы позволил сделать подобное умозаключение. Таким образом, наблюдая за ребенком, который всматривается в говорящее лицо на экране, мы соприкасаемся с альтернативным восприятием настоящего. Задавшись целью разобраться в вопросе, Левковиц составил протокол соответствующего исследования, которое он называет опытом с говорящими лицами. Приняв меня в своем кабинете, Левковиц со своего компьютера показал мне короткий видеоролик с изображением женского лица. В начале видеозаписи женщина молчит, плотно сжав губы, затем медленно и отчетливо произносит слог «ба» и вновь умолкает. В ходе эксперимента Левковиц демонстрировал это видео нескольким младенцам в возрасте от четырех до десяти месяцев, прокручивая ролик несколько раз подряд перед каждым ребенком до тех пор, пока внимание испытуемого не рассеивалось. Когда ребенок начинал отвлекаться, включали другую видеозапись, на которой та же женщина произносила тот же слог, но в этот раз звуковое сопровождение не совпадало с изображением: сначала произносился слог «ба», а губы женщины начинали двигаться по прошествии 366 миллисекунд – около трети секунды. С точки зрения взрослого разница во времени между входящими сигналами очевидна, но грудные дети ее не замечают. Расхождение двух потоков информации во времени величиной в половину секунды также проходит мимо их внимания. «Дети не улавливают разницу во времени между звучанием речи и видеоизображением, – сказал Левковиц. – Они замечают ее только тут». С этими словами он снова показал мне давнишнее видео, но в этот раз разница между изображением и дубляжем составляла 666 миллисекунд. «Речь перестает звучать еще до того, как диктор успевает раскрыть рот!» – прокомментировал ученый.