— Она где-нибудь тут, сейчас придет. Хочешь чего-нибудь есть или пить? — Нет, спасибо. Здорово у вас сегодня. — Я видел, что он чего-то ждет, и сказал: — Меня принимают в два университета. Он не упрекнул меня, почему я до сих пор молчал, только спросил небрежно: — Ну, и в какой же ты пойдешь? — Получу ответ от третьего, тогда решу. — Значит, уезжаешь все-таки. — Уезжаю. — Ну что ж. Мне не хотелось говорить легко о такой важной для нас обоих вещи, но, видно, Юрий рассудил иначе. Потирая подбородок слева, где у скрипачей бывает профессиональное раздражение, он бросил как бы мимоходом: — Я, кажется, оскорбил тебя в лучших чувствах, когда изображал за пианино? — Что за ерунда! — Ну и отлично. Тогда разопьем банку пива. Я хотел сказать, что вот-вот лопну, но взглянул на него и осекся. Я протянул ему стакан, и он вылил в него полбанки. Мы молча выпили, не глядя друг на друга. — Ну, мне пора идти к ребятам. Если чего захочешь, скажи. — Он повернулся и вразвалочку зашагал прочь. Мне следовало уйти, но я ведь не видел Эллен, убеждал я себя, а ее мне никак не хотелось обидеть. И я решил в последний раз обойти набитые гостями комнаты. Сейчас гости уже не разговаривали, а кричали — о войне в Корее, которая только что началась, о свободе нравов в балете и о Госдепартаменте, о приготовлении компоста и о вредителях пшеницы, и никто больше не танцевал. Зато все дружно стучали банками из-под пива в такт заунывной народной песне, которую кто-то пел. Эллен нигде не было. Я пробрался через столовую и гостиную на террасу. Тент был натянут, шторы в гостиной задернуты, и несколько секунд я ничего не видел в темноте. Потом в разных углах террасы различил несколько целующихся пар. Я повернулся уйти, чтобы не мешать им, но тут заметил тихо сидящую на гамаке девушку со сложенными на коленях руками. Это была Эллен. Она подняла голову, улыбнулась и жестом позвала сесть рядом с ней. Я немножко растерялся, но она прошептала: — Ничего, садись. Им не до нас. Я поглядел направо и с изумлением сообразил, что блондинка, запустившая пальцы в волосы юноши, который, сплетясь с ней ногами, прижимал ее к перилам, будто хотел сбросить с террасы, что эта блондинка — Юти. — Ей тоже не до нас? — шепотом спросил я. Эллен слегка покачала головой. — Это просто ее приятель. — А ты-то что тут делаешь? Блюдешь нравы? — спросил я ее. — Нет, просто здесь тихо, а я целый день стряпала и устала. — Еще бы не устать! — Мне пришлось наклониться к ней, чтобы она слышала мой шепот. — Я тебя весь вечер ищу. Это было не совсем так, но сейчас, когда я глядел на нее, мне самому стало казаться правдой. Наверное, ей было жарко целый день в кухне, она сколола густые темные волосы на затылке, ее задумчивое лицо казалось более взрослым, даже как будто гордым. Она снова улыбнулась, на круглых щеках появились ямочки — передо мной уже была не Эллен, а какая-то незнакомая мне прелестная девушка. — Мы теперь, наверное, будем редко видеть тебя, — сказала она, — особенно с осени. — Почему? — тупо спросил я. — Ты уедешь учиться. И потом… люди забывают друг друга. — Настоящие друзья не забывают. Настоящие друзья всегда вместе. — Что-то толкнуло меня сказать: — И вообще я еще не решил, уеду или нет. Почему бы мне не поступить в наш колледж? Знаешь, сейчас я предпочел бы никуда не уезжать, а остаться здесь, с тобой. — Что ты говоришь! — горячо зашептала она. — Ведь у тебя есть возможность уехать отсюда!.. Но ты сам увидишь. Увидишь, у тебя появятся новые друзья, и старые уже будут не так нужны. В настойчивости, с которой она говорила, было что-то по-детски трогательное, но меня вдруг кольнуло чувство, что Эллен, в отличие от Юрия, знает что-то, чего не знаю я, и что так будет всегда. Ее темные глаза наполнились слезами, и я испугался, вдруг она заплачет. — Юрий тебя любит, — сказала она, — ты это знаешь? Я думала, ты будешь на него влиять и он станет возвышенным, как ты, будет стремиться к настоящему… Если все вышло наоборот и он стал влиять на тебя, тогда… тогда лучше тебе с нами больше не видеться. — Одно я тебе обещаю твердо, — сказал я, — что бы ни случилось со мной, я никогда не забуду вашу семью. Вы относились ко мне лучше, чем мои собственные родители. — Просто мы тебя любим, вот и все. Взволнованный, я произнес слова, которые пять минут назад не пришли бы мне в голову, но сейчас казались самыми важными и правдивыми словами на свете. — Знаешь что? Ты у вас в семье не только самая добрая… — Я нагнулся еще ниже, чтобы никто, кроме нее, не услышал. — Ты самая красивая. Эллен передернулась, как от озноба, и, словно защищаясь, сжала руками плечи. — Ты что? Замерзла? Давай я тебя потру. Я дотронулся до ее обнаженных рук и почувствовал, что они не холодные, а теплые, кожа не в мурашках, а гладкая и шелковистая. Эллен разжала руки и подняла на меня глаза. Так мы и сидели, глядя друг на друга, а вокруг раздавались неистовые вздохи и влажные, смачные поцелуи. Эллен чуть подалась ко мне, мои руки скользнули ей за спину, а она подняла руки с колен и погладила мне виски. Когда ее пальцы коснулись моего затылка, я привлек ее к себе, весь трепеща, — так неожиданно и прекрасно было то, что происходило. В тот самый миг, как наши губы встретились и голова у меня закружилась от счастья, кто-то распахнул дверь. Я вздрогнул и открыл глаза, яркий свет ослепил меня. Я поднял голову — в дверях, сжав кулаки, стоял Юрий и молча глядел на нас. Я никогда не забуду его взгляда. В нем была ярость, гадливость, презрение — и непонятная, пугающая зависть. Потом в его глазах что-то промелькнуло — я мог бы поклясться, что он мгновенно сообразил, как всем этим можно воспользоваться. Эллен словно застыла — не от испуга или неожиданности, нет, казалось, время для нее остановилось и она не хочет, чтобы оно снова побежало. Она уже не обнимала меня, лицо ее было очень бледно, но совершенно спокойно. Зато я весь залился краской под взглядом Юрия. Я тяжело поднялся, что-то пробормотал, протиснулся мимо него в дверь и бросился на улицу. …Конечно, Эллен была права, когда говорила обо мне и о своей семье. Недели через две после того, как начались занятия в университете, я послал ей открытку с видом нашей колокольни: «Я уверен, тебе понравился бы тихий, мелодичный перезвон ее колоколов». И хотя я напечатал обратный адрес, она мне не ответила. Единственной весточкой о ней была приписка в одном из писем Юрия: «Эллен шлет тебе привет». Я описывал Юрию свою новую жизнь довольно подробно, но без излишних восторгов. Отвечал он мне нерегулярно, и в письмах его, таких провинциальных, сплошь состоящих из смешных историй, которые случались с почти незнакомыми мне ребятами из нашей школы, я чувствовал все большую и большую тоску, словно теперь, оставшись без меня и мечась в слепом, одиноком отчаянии, которое он прежде скрывал под маской насмешливого цинизма, он начал прозревать: жизнь не даст ему того, чего он от нее хочет. У меня появилось ощущение, что, пожалуй, я никогда до конца Юрия не понимал. А потом пришло его последнее письмо, в котором он обиняком дал мне понять, что вступил в морскую пехоту. В первую минуту я подумал, что это не более как уловка избежать призыва и, как всегда над всем насмехаясь, открыть себе смычком двери «Дворца Монтезумы»[22]. Однако он изложил все это более прозаично: «вернувшись с победой на родину», он, может быть, воспользуется льготами, которые сулит участникам корейской войны новый билль, и сумеет поступить на дирижерский факультет. Действительно он хотел это сделать или написал просто так, чтобы доставить мне удовольствие и укрепить веру в него, я так никогда и не узнал, потому что переписка наша после этого оборвалась. Через несколько месяцев отец прислал мне вырезку из нашей местной вечерней газеты, где не без гордости сообщалось, что наш талантливый молодой скрипач Юрий Кветик, который был отправлен с Паррис-Айленда[23] прямо в район Пусана, взят в плен. В июне, во время каникул, я позвонил Юти и миссис Кветик; большего я сделать не мог, потому что дела у отца пошли совсем скверно и мне почти сразу же пришлось уехать — я устроился пианистом в джаз, который должен был работать летом в одном курортном городке. Сколько раз, сидя в ресторане этого дурацкого отеля на берегу озера, я размышлял над иронией судьбы, которая вынудила меня играть ради денег, а перед Юрием поставила такой тяжкий выбор и теперь так жестоко наказывает! Я написал ему об этом — почему бы не написать? — и послал письмо через Международный Красный Крест: может быть, получив его, он, как прежде, язвительно усмехнется, хотя бы и по моему адресу. Но Юрий не ответил мне. Наверное, он и не получил моего письма, потому что некоторое время спустя я узнал, что он умер в лагере для военнопленных. Я плакал, запершись в своей комнате, — теперь он уже никогда мне не ответит. Кто отнял у нас музыку? Газеты в то время возмущались, что нашу героическую морскую пехоту предали, и у нас в городе стали говорить, что Юрий пал смертью героя. Так это было или нет, не знаю, но, когда его тело привезли домой хоронить, поползли совсем другие слухи: что он сам хотел умереть, потому что плен для него был равнозначен смерти и после всего, что произошло, жизнь была бы для него так же немыслима, как после ампутации отмороженной руки. Его привезли прелестным солнечным днем, какие редко выдаются в апреле. Можно было похоронить его на военном кладбище, но родители захотели, чтобы он покоился на их семейном участке, купленном, так же как и музыкальное образование сына, ценой многих жертв и лишений. Как раз в это утро я приехал домой на пасхальные каникулы, но в церковь не поспел. Взяв у отца машину, я помчался за город. Нашел я кладбище не сразу. Когда я подходил к могиле, почетный караул уже опускал покрытый флагом гроб в землю. Я стоял в стороне, отдельно от семьи и близких друзей, вдыхал кружащий голову запах свежей земли и думал: если бы чудо этого несказанного дня позволило мертвым вдохнуть хоть один глоток весеннего воздуха, они сбросили бы крышки гроба и встали из могил, счастливые и возрожденные. Я повернулся, чтобы уйти, убеждая себя, как делают все трусы, что лучше навестить Кветиков потом, через несколько дней, когда они немного успокоятся. Но меня увидела Эллен, рядом с которой шел незнакомый мне молодой человек с землисто-серым лицом, и мне пришлось остановиться. Она страдальчески улыбнулась мне, прозрачно-бледная в черном костюме, и молча протянула руку. Мне подумалось, что она оплакивает не только нелепую смерть брата, но и трагическую участь тех, кто обречен жить. — Это мой жених, познакомься, — сказала она. Я пожал руку молодому человеку, который явно чувствовал себя не в своей тарелке и томился нетерпением вернуться поскорей к своим коммивояжерским делам. Теперь нужно было ждать остальных, здороваться с ними. Мистер Кветик и Юти в сбившейся набок черной шляпке с вуалью с трудом вели под руки обессилевшую от горя миссис Кветик. Они шли по каменным плитам дорожки, все в ярких бликах льющегося сквозь ветви ив апрельского солнца, и мне было слышно, как прерывисто и хрипло дышит мистер Кветик и как глухо, словно раненое животное, стонет при каждом шаге его жена. Они остановились передохнуть, и миссис Кветик, в первый раз за все годы не в белом, вдруг подняла голову и увидела меня. Вырвавшись из поддерживающих ее рук, она кинулась вперед. Я не знал, что нужно говорить и делать, но она бессильно прильнула ко мне всем своим тяжелым, грузным телом, задыхаясь от рыданий. — Боже мой, боже мой, боже мой!.. Я хотел обнять ее, но она, трясясь и захлебываясь, стала бить меня кулаками в грудь, и я вдруг с ужасом понял, что это в ней говорит не радость от встречи со мной, а ненависть. — Его лучший друг! — крикнула она. — Ты был его лучший друг! Я неловко гладил ее содрогающиеся плечи, а она хрипло, пронзительно кричала: — Лучший друг, почему же ты не удержал его? Почему ничего для него не сделал? Сам туда не пошел, почему же не удержал его? С кем ты теперь будешь играть? Что я мог сказать ей? Да если бы и мог, все равно не успел бы: упорно не смотревшая на меня Юти и бормочущий что-то непонятное, кажется, не по-английски, мистер Кветик, такой непривычный в узковатом воскресном костюме, снова подхватили ее под руки и повлекли вперед. Ее плач несся по тихому, залитому весенним солнцем кладбищу. Эллен кивнула мне на прощанье, словно прося не сердиться, и, мелькая черными чулками, быстро пошла за ними со своим спутником. Я стоял и глядел им вслед, пока они не скрылись. Но забыть их я не мог. И до сих пор я спрашиваю себя: неужели миссис Кветик была права? Неужели я виноват в смерти Юрия? Но когда я сейчас думаю о семье, которая сыграла в моей жизни такую роль, моя вина перед Эллен мучит меня так же сильно, как вина перед Юрием. А музыка — ее я слышу только в себе, но мне этого довольно. Кажется, я знаю, кто отнял ее вместе с моей юностью, но вот кто дал нам ее в те счастливые дни, когда мы играли с Юрием, мне, наверное, узнать не суждено.