Проводили Ланку и Илку через колодец в Бренну. «Уверен, теперь ты сможешь ее уберечь», – на прощание сказал крайн Илке. Ланка, как водится, поплакала. Проводили Фамку и Липку через колодец в Броды. «Он тебя любит, твой принц», – на прощание шепнул крайн Фамке. Фамка опустила глаза, поджала губы. До любови ли тут, когда впереди столько черной работы. У одинокого дерева остались трое. – Выросла ты, рыжая. Совсем взрослая стала. Сколько лет-то тебе? – Пятнадцать. Наверное… – Прощай, моя прекрасная крайна. Ты согрела мне душу. – До свидания, – упрямо сказала Жданка и спряталась за Варку, поплакать на свободе. – Прощай, Ивар… Прощай, мой мальчик, сын моего сердца… – Прощайте… – буркнул Варка. …Ты забрал мою жизнь, а душу… душу я отдал сам. Жданка всхлипнула, стукнула Варку кулаком между лопаток. – От ваших страданий уже голова раскалывается. Хоть напоследок поговорите. – Он счастливее меня, – тихо сказал крайн, – он может петь. Эпилог Снеги белые, пушисты Покрывали все поля… Какие там снеги… Пыльная Либавская плавилась от зноя. Вдали, над Садами, над бывшим дворцом наместника стояло мутное марево. Но других песен Малек не знал. Про снеги же часто певала бабка. Бабка была ему не родная, кормила Малька из милости. Что было до бабки, он не помнил. Только до сих пор по ночам орал и метался. Раньше еще и делал под себя. Теперь прошло. Бабка померла. На Выселках стало совсем голодно. С голоду Мальку помирать не хотелось, и он ушел. Правдами и неправдами добрался до города, да там и остался. Одного лишь не покрыли Горя лютого мово. Подавали плохо. Народу в городе вроде поболе, чем зимой. Поветрие, говорят, пошло на убыль, а то и вовсе кончилось. Вон, так и шныряют туда-сюда, туда-сюда, а денег всем жаль. С утра только два грошика с денежкой. Пирог с требухой на Болоте стоит две денежки. Так было бы славно. Два грошика он отдал бы Коряге… А пирог съел бы, сидя на мосту, глядя в текучую воду. День горюю, ночь тоскую, Потихоньку слезы лью. Красиво у него нынче выходит. Голос такой мягкий, будто пушистая кошка мурлычет, но низкий, совсем мужской. Малек внезапно понял, что поет уже не один, и поперхнулся. Слеза канет, снег растает, Горе воды унесут, – весело пропел высоченный парень. Малек смерил взглядом пыльные башмаки с высокой шнуровкой, добротные обмотки, истрепанные, добела вытертые по шву штаны, грубую моряцкую рубаху с широко распахнутым воротом, руки, явно привыкшие ко всякой работе, здоровенные плечищи и подался к стене, сгреб в кулак свой драгоценный заработок. Парень улыбнулся, порылся за пазухой, щедро бросил в потрепанную Малькову шапку целую горсть монет. Малек вытаращил глаза. Денежка, три, нет, четыре гроша и, быть не может, целая гривна. Малек долго думать не стал. Схватил добычу вместе с шапкой, затолкал за пазуху. – Зря ты это… Деньги у него все равно отберут. Парень оказался не один, а со спутницей. Хм… красивая. Рыжая. Косы до пояса. На голове кудри такие, что выгоревший пыльный плат на них еле держится. Зато одета бедненько. Обувка грязненькая, юбчонка драная. Но красивая. Как принцесса. Небось Коряга живо подобрал бы ей другую одежку. Если бы только справился с этим… Не, с этим – не справился бы. Разве что всей кодлой навалились бы. И то вряд ли. Вид у него какой-то такой… Будто кругом все мирно и прекрасно. Будто никаких опасностей нету и быть не может. А уж насчет опасностей на полибавских дорогах Малек знал не понаслышке. Между тем рыжая красотка, привстав на цыпочки, покопалась в холщовой котомке, висевшей у парня за плечами, вытянула оттуда ватрушку. Настоящую, деревенскую. Бабка такие пекла, пока козу не украли. – На, поешь. Малек цапнул ватрушку, пока рыжая не передумала, принялся жадно жевать. Рыжая смотрела на него, как будто сама полжизни голодала на улицах. – Под кем ходишь? Малек чуть не подавился. А может, и вправду голодала? – Под Корягой… – прошамкал он, не отрываясь от пирога. Парень с девицей переглянулись. – Во дает, – хмыкнул парень, – сколько народу померло, а ему хоть бы хны. – Бывает, – протянула девица, – дом сгорел – клопы остались. – Вы чего, здешние? – спросил Малек, второпях проглотив последний кусок, и внимательно оглядел все вокруг, нет ли где еще крошечки. – Здешние, – усмехнулся парень, – а что, Птичий фонтан стоит еще? – Стоит, чего ему сделается. – Это хорошо. Девица подхватила парня под руку, и они легкой походкой двинулись через улицу наискосок к Колокольному переулку. И чего они там забыли? Там же одни развалины. У парня за спиной тоже оказалась коса. Покороче, чем у девицы, но тугая, толстая, стянутая пеньковой веревочкой. Речные пираты так ходят. Интересно. Малек подумал-подумал и двинулся следом. Просто так, из любопытства. Подкрался к повороту в Колокольный, затаился в разрушенной дверной нише. Но ничего интересного не увидел. Странная парочка подошла к Птичьему фонтану. Поглядели на старое пожарище, что напротив, на сухой водоем, на птичек с отбитыми клювами и крыльями. А потом уселись на каменный бортик, парень снял котомку, девица расстелила полотенчико, разложила на нем какую-то снедь. Обедать они, что ли, сюда пришли? И правда, сидят, едят, разговаривают тихонько. Будто шли долго, добрались наконец и теперь уж можно и отдохнуть. Ну и пусть себе… Малек собрался было уходить, но тут в Колокольном снова послышались шаги. Ну и денек. Еще одна парочка. Барышня – тонкая как спица, черные глазищи, черные косы. И парень – чистый ворон, черный, носатый, волосы гладко убраны в хвост. Длинный, по-благородному. А одеты как бродяги. Все обтрепанное, ношеное, да еще сверху темные плащи. И это в такую жару. Нет, все-таки господа. Походка такая. И кость тонкая, благородная. Под лохмотьями такое не спрячешь. Парочки заметили друг друга, и тут все-таки началось интересное. Рыжая девица подскочила как ужаленная, завизжала, кинулась к черной. Черная, растеряв все благородство, тоже кинулась к ней навстречу. Парни повели себя немного сдержаннее. Во всяком случае не визжали и не целовались. Но обнялись крепко, как братья. Потом отстранились и, не разнимая рук, коротко сказали что-то. Что-то такое про щит, Малек издалека не разобрал. Потом белоголовый вдруг заорал дурным голосом, схватил в охапку обеих девиц и закружил их по переулку, уронил рыжую, принялся целовать черную. И та ничего, не возражала. Наоборот, гладила его по волосам, бормотала неразборчиво. Вроде радовалась, что он живой. Ну прям представление. В балаган ходить не надо. В довершение всего белоголовый парень наконец оставил в покое девиц и запел. Громко, в полный голос… Душный, застоявшийся воздух качнулся, дрогнул. Тощие городские голуби взмыли над крышами. Завертелись легкой летучей каруселью. Небо над узкой щелью переулка вмиг очистилось, стало ярко-синим. Свежий ветер скатился с горы, принес из заброшенных Садов запах роз, ручьев и цветущей липы. Заброшенный фонтан захрипел, застонал натужно и вдруг ожил, зашелестел легкими струями. Малек ошарашенно глядел, как мертвые, давно засохшие плети вьюнка на стенах вокруг фонтана покрываются острыми зелеными листьями, прорастают бутонами, как медленно раскрываются тонкостенные розоватые колокольчики. Ох, голос у него. Ох и голос. Собственное пение вдруг показалось Мальку жалким кошачьим мяуканьем. – Так-так, опять песенки-цветочки. Малек шарахнулся к стене, но новый посетитель Колокольного переулка не обратил на него никакого внимания. Молодой крепкий парень, видать, из богатых, купеческого вида, одет добротно, прилично. – Все поешь, красавчик? – Пою, умник. – А я смотрю, кто-то всех птиц распугал. Ну, думаю, не иначе красавчик наш наконец объявился. Где ж ты шлялся, котяра весенний? – У тебя забыл отпроситься, – хмыкнул белоголовый. «Будет драка», – азартно подумал Малек. После фокусов, объятий и поцелуев еще и драка! Такое не часто увидишь.