— Власти уже не так безусловны, как раньше, — сказал Мэтт. — Ни религиозные, ни светские. Было грустно узнать, что лейтенант Моллина – местная прихожанка. У нее может создаться предубеждение. — Относительно преследования преступника? — Относительно преследования моего прошлого. — Почему ты думаешь, что ей было бы это интересно? — Сама по себе она любопытна, как и ты, и у нее всегда под рукой официальные средства, чтобы выведывать информацию. Так почему не обо мне? — Послушай, Девайн, от тебя одни проблемы, но у тебя самого их нет. — Мне казалось, что из нас двоих я учу самозащите. — В средствах физической отваги – да. В криминальных делах эксперт – я. Почему «отвага» мне представляется чем-то относящимся к львице в африканской саванне, но не ко мне? — В тебе много отваги, — заверил он ее, — в самых неожиданных местах. Мэтт остановился у входа, затем сильно рванул ковную ручку так, будто знал точный вес двери и уже заранее был готов к тому, как тяжело она открывается. Они снова погрузились в прохладную тень помещения, мирно пахнущего лимонным маслом, свечным воском и пьянящим ароматом ладана. Из тишины медленно появлялись чьи-то голоса, точно пловцы, выплывающие на пустынное мелководье, спорящие друг с другом голоса, мужской и женский. Шаг Мэтта ускорился в направлении кабинета отца Эрнандеса. Уже у самой двери он повернулся к Темпл с выражением абсолютного сожаления. — Лучше я войду один. — Она звала нас обоих. — Да, но… За дверью повышался в гневе голос отца Эрнандеса, Темпл это показалось знакомым на причитания по умершему, на бдение, только с ирландским акцентом. Но ничего другого об Ирландии не напоминало: ни время, ни действующие лица, хотя бдение было бы очень уместным, ведь Бландина Тайлер легко могла быть его объектом. Мэтт скользнул за дверь без особых усилий, словно ему не пришлось даже открывать ее. «Волшебник!» – прошипели ее возмущенные мысли ему вслед. Проницательность и собственное «я». Осмотрительный мужчина. В ее сознании волнами поднимались еще более жесткие словечки. Макс никогда ничего никому не доверял, не рассказывал, если на то не было острой необходимости, закрывал и запирал за собой двери, чтобы никогда уже не вернуться и не открыть их. Слишком многие из таких дверей отгораживали эмоциональность Темпл. Так она и ждала возле очередной закрывшейся перед ее носом двери, не имея возможности даже подслушать обрывки разговора, а, значит, и понять происходящее. Голос отца Эрнандеса становился все громче, глубже и бесконтрольнее, словно сошедший с ума орган, бушующий в минорной тональности. Темпл представляла, как он меряет шагами пространство, как его почти театральная, драматичная ряса натягивается при каждом широком движении прямой, как струна, фигуры, и это несмотря на все беды. Он не выглядел, как человек, готовый прогнуться в любом смысле этого слова. Однако слова произносились не слишком четко, будто он их проглатывал, голосом, тронутым текилой, густым и раздраженным. Миссия Серафины была очевиднадля Темпл, пригласили ее или нет: восстановить здравомыслие, если не трезвость, отца Эрнандеса перед тем, как лейтенант Моллина посадит его на стул и пропарит ему мозг, окислит его, точно мякоть сладкого винограда заграничным крепким напитком. — Я потерпел неудачу, — ревел он голосом из дешевой оперы, звучным, подходящим для проповеди, а теперь и направленным на самого себя, точно порицающий происходящие события греческий хор, который можно расслышать даже сквозь сотни закрытых дверей. — Змея прокралась в наш маленький Эдем, в наш Гефсиманский сад. Змея прокралась. Как в раю. Похоже, в Гефсиманском саду она чувствовала себя более привольно, ведь это место олицетворяло человеческое предательство. Спокойное бормотание Мэтта – треклятый священник – разобрать было сложнее. Может быть, было слишком непочтительным думать такое, а может, это было вообще неважно и необязательно – думать, что она думала слишком непочтительно. Темпл застыла на секунду, прежде чем припасть к двери, виноватая, но решительная. Мэтт был ядром ее переживания: что этот разрушительный опасный путь беспокойного католицизма делает с ним? — Ошибочно обвинен! — кричал отец Эрнандес своим лучшим проповедническим голосом. — Среди нас – Иуда. Как он шипит, когда вменяет в вину! Ошшшибоччччно осссужден. Ссссреди насссс. — Скандал! — выл пьяный голос. Сссскакдал, — услышала Темпл. — Свой человек! Сссвой чщщщеловек. Мог ли отец Эрнандес быть тем шипящим незнакомцем? Определенно, его густой испанский тон, размытый выпитым и безумием, напоминал шелест в трубке, который старушка могла спутать с шипением. — Змеи! — напыщенно декламировал он. Змеи. В телефонной трубке. В приходе. В реве священника. Неожиданно голос Мэгга стал четким и уверенным; он являл равновесие, контроль, непреклонность, изгонял дурную полудрему. Или воспоминания? Отец Эрнандес хранил плохие воспоминания о старой прихожанке с нервно-психическим срывом, которая в итоге умерла до того, как успела изменить свою волю и оставить хоть что-нибудь церкви. Это как спелая слива, обреченная увянуть на папской виноградной лозе. Священник, который убил? Как же? Когда он тонул в текиле и собственной паранойе? Темпл не могла вынести этого. Подслушивание не было ее козырем – ни червовым, ни крести, даже когда дело дошло до пикового туза в рукаве. Она должна была противостоять своим подозрениям, которые появились, разумеется, из-за исчезновения Макса, что так смутило ее. Рука Темпл потянулась к темной железной ручке, а затем повернула ее. В тот момент, когда она вошла в темное помещение, оживленный диалог вдруг стал ясным. Она чувствовала себя так, словно ворвалась в середину постановки, где актеры представляли шедевр театрального искусства, от которого у нее должно было захватить дыхание. Действительно, сцена была поразительной. Отец Эрнандес смотрел на Мэтта, мрачный и погруженный в раздумья, как трагический герой в своем колорите, в своей старомодной черной рясе, в своей вымученной священнической страсти. — Некоторые священники уходят, — сказал он. Горечь и сожаления сквозили в его обвиняющем тоне. — Но я не могу. «Ссссвящщщщенники…» Это шипит змея в Эдеме. Мэтт, точно только что причастившийся невинный семилетний ангелочек в белом костюме, поднял голову и произнес: — Иногда, оставаясь, некоторые священники учиняют больше разрушений, чем если бы они ушли. Эта мысль заставила отца Эрнандеса отпрянуть и упасть в одно из оббитых кресел, созданных для комфорта овец из его стада. Пастор спрятал свое лицо в ладонях. В наступившей тишине сестра Серафина заламывала старые свои руки и глядела то на одного мужчину, то на другого. — Нам следует дать друг другу кредит доверия, — обратилась она к ним с призывом. — Нам следует поддерживать друг друга, и идти каждому своей дорогой. Отец Эрнандес убрал от лица руки и с покрасневшими от боли, совершенно пустыми глазами повернулся к миротворцу. — Наши дороги такие разные. Не беспокойтесь, сестра. Я соберу все силы для полицейского лейтенанта, — он улыбнулся и потряс головой, словно хотел освежить ее. — Она всего лишь прихожанка, в конце концов. Я слышал покаяние, — это признание заставило Темпл часто заморгать от удивления. Она хотела бы услышать – или лучше даже подслушать – покаяние Моллины. — Я всегда умел успокоить своих прихожан, — затем священник добавил не без тени надменности: – За исключением мисс Тайлер. — Роль священника не в том, чтобы успокаивать, — заявил Мэтт. — Влезь в мою шкуру, рыбак! — черные кораллы его глаз загорелись. — Кто не успокаивает, так это Сатана. И он среди нас, будьте в этом уверены. Влезссссь в шшшшшкуру. Уссссспокаивает. Ссссатана ссссреди насссс. Темпл слышала шипение, но рядом никого не было, никого, кроме приходского священника с разрушенной моралью. Приходсссской ссссвящщщщенник. И сссессстра Сссерафффина. И Мэт Девайн, который, сссскорее вссссего не был часссстью их празднования горессссти и сссомнения. — Ты выглядеть усталой, дорогая моя, — сссказала ссссессстра Ссссерафина Темпл. Она действительно устала, никто не отрицает. Она даже начала заглядывать в сссследующщщщую ссссцену пьесссы-допроссса Моллины. Мой мозссг, думала Темпл, заполняют подозрения, которые шипят сквозь каждое даже самое бессознательное слово. Пардон, она снова каялась, потому что почитала религиозное окружение, в котором находилась. Валаамова осссслица. Через десять минут их нашла лейтенант Моллина. Нашла, разумеется, без проблем, даже в доме священника. Она скептически оглядела собравшуюся четверку, а потом обратилась к отцу Эрнандесу: — Мне нужно задать вам несколько вопросов. Наедине. Остальные трое вышли, даже не пытаясь скрыть свое неудовольствие: никаких «приятного дня» или «до свидания». Потому что день уж точно не был приятным, и они совершенно точно еще увидят друг друга. — Мне надо поговорить с Пегги, — пробормотала сестра Серафина больше самой себе, чем Темпл и Мэтту. Они были на пути в монастырь. — Мне тоже, — сказала Темпл. А потом добавила, чтобы подбодрить Мэтта: – Нам тоже. В конце концов, он в большей степени был вовлечен в смерть мисс Тайлер, чем она. Темпл только покормила ее кошек – всего один раз. Мэтт же совершил последнее таинство. — Зачем? — спросил он с далеким, озадаченным взглядом. — Она – единственная, кто расскажет нам, что действительно случилось с мисс Тайлер. Моллина не скажет. — А Пегги откуда знать? — спросила сестра Серафина, приподняв бровь. — Она знает ровно столько, сколько Моллина считает приемлемым для рассказа единственному родственнику жертвы. Я надеюсь, что придет время, и все будут умирать моментально, без мучений. Может, появится какой-нибудь метод с обсуждением мотива. Во время этих слов сестра Серафина и Мэтт обменялись горящими взглядами. Последнее время это происходило часто, как заметила Темпл. Ей было интересно, не те же ли самые подозрения, которые теперь танцевали польку в ее разгоряченном воображении, исполняли медленную вынужденную сарабанду в их сознаниях: отец Эрнандес потерял бы очень много, если бы Бландина Тайлер осталась жива и успела изменить свою последнюю волю – вычеркнуть церковь Девы Марии Гваделупской из завещания. Это опасение и могло привести его к бутылке. Могло ли оно также побудить его на неразумные действия – мучить монастырь и соседние с ним дома: грубые звонки, полуночные бурчания и шипение, жестокое нападение на Петра? Могло ли его беспокойство заставить убить старушку-прихожанку до того, как она выполнит свою угрозу? Сестра Роза впустила их в монастырь. Они вновь оказались в общей комнате, где над чашкой чая, пахнущей яблоком и миндалем, сидела Пегги Вильгельм. Он давно остыл, а если б был горячим, то, возможно, едкий травяной пар выпарил бы складки беспокойства с миловидного круглого лица Пегги. При их появлении она засуетилась. — Я должна связаться с местным похоронным бюро «Лопез энд Келли», так? — сестра Серафина молча кивнула, и Пегги продолжила: – Я не знаю, когда полиция… отдаст тело, но несомненно, бюро проконтролирует это. Мне надо идти к ней домой, собрать одежду для похорон и покормить котов. — Я пойду с тобой, — немедленно предложила сестра Серафина. — Я покормлю кошек, — вызвалась на подмогу Темпл. — Я знаю, как. А Мэтт промолчал. Практическая сторона смерти всегда была женской заботой. Так полагала Темпл. Ему назначили заглянуть попозже, в рясе и при полном обмундировании, отпеть, благословить и похоронить, только он больше такие вещи не делал. Отец Эрнандес должен, и не важно, в какой кондиции или зависимости. — Что известно по поводу… убийства? — спросилаТемпл: она не могла больше сдерживать себя.