Воздух упруго вдавливался в салон из опущенного стекла, нес запах скошенной травы и полевых цветов… В приоткрытое окно ветер загнал огромного шершня. Тот заметался по салону, ударяясь о стекла, мотаясь перед лицами, заставляя нас испугано шарахаться. Пришлось остановить машину и распахнуть дверь. Поупрямившись, шершень вылетел, утягивая за собой грозное гудение… С Зоей мы расстались, как старые друзья. Я пообещал, что заеду вечером. Посетовал, что надо бы где-нибудь переночевать, с адреса мол, съехал раньше времени, а в гостиницу не устроиться – паспорт где-то посеял, не посоветует ли она что-нибудь. Она обещала, что подумает над этим. Глава 22 Поселок выполз из-за холма. Небольшой, с опрятными белыми избами. В самом центре, на пригорке, на удивление, действующая церковь. Подняла два своих купола, маленьких как луковки. На одном, что повыше, желтел крест. Деревянный мост зависал над неглубоким оврагом, дно которого устилали консервные банки, драные картонные ящики и прочий хлам. Мы въехали на территорию, вызывая живейшее любопытство у местных собак. Посыпанная крупным гравием, вся в косоёбинах, главная улица делила поселок на две части. Вблизи избы уже не казались аккуратными. Крыши перекособочены, многие окна зияли пустыми глазницами, некоторые заколочены ставнями. Над заборами клубилась пыльная зелень, людей не было видно. Где тут улица Комсомольская? Ни одной таблички… Таксист решил постучать в какое-нибудь окно, потом передумал и поехал к церкви. Одинокая старуха сидела на лавочке у церковного забора, сложив руки на коленях. Таксист опустил стекло и поздоровался. Старуха молчала. – Дрыхнешь, что ли, бабка? - не выдержал тот. - Или околела? – Тебя дожидалась, чтоб вместе околеть, - ответила та густым басом. Таксист усмехнулся. – Как же, сейчас только, разбег возьму. Поселок-то какой? Верхний Талун, верно? – Талун, Талун, – покивала бабка. А улица Комсомольская где? – Кака-така Комсомольска? Я вот на Советской живу. Езжай на Советску, надоеда. – Калоша старая! – обозлился таксист. – Что делать будем? – обернулся он ко мне. – Да я, пожалуй, пешечком пройдусь… поспрашиваю людей, поселок-то маленький. А ты вот что… покатайся пока где-нибудь или отдохни, а часиков в семь встретимся на этом самом месте. Лады? У тебя смена во-сколько? – В восемь. – Не страшно, что на часок задержишься? – Нормально. * Никого спрашивать я не собирался. Зачем спрашивать, когда у меня есть фея, которая давно тут во всем разобралась. Резные листочки терновника, зеленые, со светлой кокетливой оторочкой, валились на аллейку с обеих сторон, образуя густой коридор, в конце которого угадывалась беседка. Туда я и прошел. – Ну, что скажешь? – Что скажу? – повторила объявившаяся Ева. – Так просто его не взять. Дома хранится огнестрельное оружие. Легальное – охотничье ружье. Нелегальное – пистолет «ТТ». Во дворе два волкодава. – А ты можешь туда проникнуть скрытно? – Допустим, могу и что? – Ну, я дам тебе Жоржев пистолетик, обездвижишь его, а равно и псинок. Ева покачала головой. – Нет, Феликс, извини, но я не могу пользоваться чужим инструментарием. – Какой же он чужой? Мне ж его Жорж дал. – Именно. Видишь ли, мы с ним, как и с Киром проходим по разным ведомствам. Не спрашивай подробностей, когда будет надо, до тебя доведут. – Ок! Так что же делать? – Как и задумывали – я отвлекаю, ты действуешь. И она поведала свой план. * Миша-художник жил в небольшом домишке на краю поселка. Вел он себя тихо и незаметно – все соседи знали его, как примерного, хоть и нелюдимого, но приличного мужчину. Давно он уже не мастырил ксивы самолично – руководил налаженным процессом. Теперь Миша разрабатывал валютные операции, за что получал положенную долю, настолько большую, что тратить её было, ну абсолютно некуда, разве что в землю закопать. В уголовном мире слово его на прави́ле считалось значимым. Миша показательно чтил воровской закон, никогда не работал на Совдепию, ничего тяжелее бутылки с пивом не поднимал, семьи не имел. Дорожил своим авторитетом. Дом у него был основательный, хоть и небольшой, в четыре окна с веселой верандой. Аккуратно покрашен, окна веранды собраны из разноцветных стекол, ступени покрыты темным паркетным лаком. На веранде стоял круглый стол под льняной скатертью с вышитыми красно-синими петухами. На ней — стеклянная банка с полевыми цветами. Хозяин сидел на ступеньках террасы, одетый по погоде: в майку-алкоголичку и выцветшие запузыренные трикотаны. На голове белая кепка, на плечах синели, положенные ему, как вору в законе, татуированные погоны. Тщедушный торс, брюшко. Не борец – да, не борец. Но ему и не надо, всю жизнь головой работал, руками пусть дураки вкалывают. Миша потягивал холодное пиво из подпола и задумчиво грыз куриную ножку, вспоминая цыганку, которая прицепилась к нему на железнодорожной станции, куда он ходил за пивом и копченой курицей. Сперва хотел её прогнать, но потом смилостивившись, озолотил целковым и дал ладонь, погадать. Она принялась заливаться канарейкой: и такой-то он и сякой и прочую их цыганскую белиберду. Наконец, ему прискучило слушать, и он прямиком спросил: сколько, мол, осталось мне жить? Она отпустила руку и глядя ему в глаза своими черными буркалами, сообщила, как в душу плюнула: «Немного тебе осталось отмучиться, милок, уж извини, оглянуться не успеешь». Накаркала и пошла своей дорогой, а ему думу думай. В калитку стукнули. Заворчали собаки. Художник поднял задумчивые глаза, и вся задумчивость испарилась в один миг. — Дяденька, а дяденька… Да вам я, вам, дяденька… За забором стояла девчонка. Ну как девчонка – почти девушка, лет четырнадцати, тоненькая, длинноногая, под мальчишку стриженная, в коротком, до колен, сарафанчике, до такой степени застиранном, что первоначальный его цвет великий спец по колору Миша-художник определить не брался. Может, желтый был, а может, коричневый. Зато волосы у нее были вовсе огненными. Прям каштанчик! На плече висела плоская сумка. — Ну, дяденька же… — с раздражением повторила девчонка, очевидно не понимая: почему этот пожилой мужик в белой кепке сидит на веранде, таращится на нее и на призывы не реагирует. Совсем, что ли, с глузду двинулся? — Слышу, не глухой, — сварливо сказал Миша, и утихомирив кобелей, подошел к калитке. – Чо тебе малая? — Как вас зовут, дяденька? — спросила девчонка. Она смотрела на Художника снизу-вверх, улыбалась, — зубы у нее были белые и ровные, а еще он с удивлением отметил, что один глаз у нее голубой, а второй, вроде, зеленый. И в этом почудилось ему нечто дьявольское. — А тебе зачем? — подозрительно осведомился он. — Для удобства общения. Меня, например, Евой зовут. – А меня дядя Миша. – Дядь Миша, а как здесь до озера дойти? Он подробно разъяснил ей какими тропами и путями добраться до Талановского озера. Честно сказать, всей дороги было минут двадцать. Он сам любил там рыбачить в утренний час. Ловились завидные караси и карпы. – А ты чья будешь, девчуля? – поинтересовался он по окончанию рассказа. – Раньше я тебя тут не видел. – Я на каникулы к бабушке приехала из города, – охотно пояснила мала́я, – бабушка уехала, а я решила искупаться. Ладно, дядя Миша, пока, пойду я. От её белозубой улыбки засвербело на душе. Штука в том, что у Миши-художника, при всех положительных качествах, имелся один недостаток, а точнее порок – большой интерес к молоденьким девочкам. И интерес, прямо скажем, не платонического свойства. Эдакий уголовный Гумберт. Женская привлекательность заканчивалась у него где-то в районе пятнадцати лет. На старших его вялый не поднимался. Брательник Сашка знал об этом, не одобрял, но поставлял ему девиц на регулярной основе. Миша их не сильничал, нет, парил в баньке, поил сладким вином, кормил всякими вкусностями, давал потянуть косячок, а потом с уже расслабленными юницами достигал своих похотливых целей. На прощание одаривал по-царски, кому четвертным, а кому и полтинником. Если какая дура, не поняв увещеваний, пыталась качать права, находились аргументы и пожёстче. Местных ментов Миша не боялся, среди них все было схвачено. Он обозрел свою собеседницу всю, от стройных ножек, тонкой фигурки, задорно торчащих острых грудок, прелестного личика и прекрасных медных волос. Мысленно раздел и аж вспотел от вожделения – до чего хороша чертовка. – Может зайдешь Ева, по-соседски… – Художник улыбнулся максимально доброжелательно, как ему казалось, пустив сноп солнечных зайчиков от золотых фикс, – чайку выпьем, варенье-маренье-мед-конфетки-манфетки. – В другой раз, обязательно, – снова улыбнулась она. Художник стоял у калитки и смотрел в спину удаляющейся девчонки. Его пассиями были в основном малолетние шалашовки, дочки алкашей и наркош, их перед тем, как употребить, мыть приходилось по часу. А тут, глянь какая, гладкая и сладкая. Когда девичья фигурка, скрылась за изгибом улицы, он запер дом, захватил удочки (с понтом на рыбалку) и устремился следом. Зачем, он и сам не мог себе толком объяснить. Хоть посмотреть на неё, а там, чем черт не шутит. Она, судя по худой одежке из небогатой семьи. Посулить мало́й золотые горы. Да такой и не жалко – стольник бы отдал за сеанс – все равно их проклятых девать некуда. Имелись у него заветные печеньки с коноплей, от них малолетки сомлевали и становились податливыми. * Воздух, пах прелью и острым настоем хвои. Похотливо пах. Белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде. Где-то куковала заполошная кукушка. Художник высунулся из-за ствола ели, оглядел пространство. Бесконечная гладь озера с ивняком на берегу и она, Каштанчик. Бросила на траву сумку и стеснительно оглядывается, есть кто вокруг? «Я старый бродяга, битый-перебитый жизнью, дурею от этой рыжей ссыкушки… чудны дела твои, господи!» Убедившись, что вокруг никого нет, девчонка крест на крест взялась за подол сарафанчика, намереваясь стянуть его через голову. Рот у Художника наполнился горячей слюной. И тут он почувствовал укол ниже правой лопатки, будто комарик укусил. Выгнулся, сунул за спину руку – почесать и вдруг тело налилось обморочным холодом, сделал шаг вперед и упал, свет померк в глазах. *