Встав, Мэтью секунду-другую собирался с духом, а когда лорд Корнбери обратил на него подведенные сурьмой глаза, заговорил: — Сэр, прошу уделить вас немного внимания проблеме констеблей. Состоит она в том, что население города значительно увеличилось, в связи с чем, увы, участились и случаи преступного поведения. При этом количество констеблей не растет, да и качество их службы оставляет желать лучшего. — Пожалуйста, представьтесь, — попросил Корнбери. — Его зовут Корбетт, сэр. Он секретарь одного городского… — Мэтью Корбетт, — последовал весьма громкий ответ, ибо Мэтью твердо решил: кривой мушкет главного констебля его не возьмет. — Секретарь мирового су… — …судьи Натаниела Пауэрса, — продолжал Лиллехорн, повышая голос и обращаясь напрямую к губернатору. — Поверьте, мне прекрасно известно… — …Натаниела Пауэрса, сэр, — не сдавался Мэтью, ведя бой не на шпагах, но на словах. Внезапно его закружил вихрь воспоминаний о другом «пустяке», имевшем место в городке Фаунт-Ройал колонии Каролина, когда он сражался за жизнь несправедливо обвиненной в колдовстве Рейчел Ховарт. Перед глазами живо предстали скелеты в грязной яме и жестокий убийца, напавший во мраке ночи; омерзительный тюремный дух; обнаженная красавица скидывает плащ и заявляет: «Вот вам ведьма!»; в городе полыхают пожары — дело чьих-то коварных рук; беснующаяся толпа подступает к дверям тюрьмы и требует посадить на кол женщину, которая оказалась жертвой преступного сговора, столь дьявольского, что не снилось даже безумному проповеднику Исходу Иерусалиму; Айзек Вудворд чахнет на глазах, хотя Мэтью, рискуя жизнью, добыл ему «ночную птицу». Все эти и многие другие образы ураганом вертелись у него в голове. Обращаясь к главному констеблю Лиллехорну, Мэтью твердо знал одно: он имеет право высказаться. — …Мне прекрасно известно положение дел, не волнуйтесь. В нашем распоряжении множество горожан, готовых доблестно исполнять свой гражданский долг… — Сэр! Нет, то был не крик, однако он произвел впечатление пистолетного выстрела, ведь никто прежде не осмеливался перечить Лиллехорну. Воцарилась гробовая тишина, и Мэтью подумал, что первым кинул горсть земли на собственную могилу. Лиллехорн умолк. — Мне дали слово, — сказал Мэтью. Щеки его пылали. Он заметил, как Эбен Осли глумливо усмехнулся и тут же прикрыл лицо ладонью. Погоди, с тобой я еще разберусь, подумал Мэтью. — Что вы сказали? Лиллехорн медленно двинулся вперед. Вот уж кто действительно умел скользить! Узкие черные глазки на бледном вытянутом лице в приятном предвкушении разглядывали врага. — Мне дали слово, я имею право высказаться. — Мэтью взглянул на Корнбери. — Не так ли, сэр? — Хм… да. Конечно, конечно, сынок. Тьфу, мысленно содрогнулся Мэтью. Сынок?! Он стоял рядом с главным констеблем, не решаясь повернуться к нему спиной. Судья Пауэрс тихонько шепнул: «Ну, с богом!» — Прошу вас, — сказал лорд Корнбери, видно, ощущая себя благосклонным правителем и входя во вкус. — Высказывайтесь без всякого стеснения. — Благодарю, сэр. — Еще разок покосившись на Лиллехорна, который временно приостановил свое плавное шествие к трибуне, Мэтью обратил все внимание на господина в дамском платье. — Хочу уведомить вас, что в нашем городе две недели назад произошло убийство… — Всего одно? — перебил его Корнбери с кривой усмешкой. — Известно ли вам, что я прибыл сюда из города, где за одну ночь убивают дюжину людей? Благодарите звезды! Публика встретила эти слова жидким смехом, — в частности, фыркнул Лиллехорн и омерзительно, трубно загоготал не кто иной, как Эбен Осли. Мэтью и бровью не повел. — Поверьте, я благодарю звезды, сэр, однако защиты привык ждать не от звезд, а от констеблей. Теперь засмеялись Соломон Талли и судья Пауэрс. Сидевший по другую сторону прохода Ефрем Аулз тоже ликующе хохотнул. — Что ж. — Улыбка губернатора уже не казалась такой омерзительной (или, быть может, Мэтью к ней просто привык). — Продолжайте. — Мне известно, что в Лондоне высокий уровень смертности. — («Газетт» исправно, во всех леденящих душу подробностях освещала случаи обезглавливания, удушения и отравления лондонцев обоего пола и всех возрастов.) — Также от моего внимания не ушел тот факт, что в Лондоне существует весьма действенная гражданская система охраны порядка. — Увы, не очень-то действенная, — пожал плечами Корнбери. — А вы подумайте, сколько убийств случалось бы за ночь без этой системы. И прибавьте сюда другие преступления, совершаемые от заката до рассвета. Я полагаю, сэр, нам, как сообществу, следует перенять лондонские достижения в данной области и пресечь преступность… скажем так, на корню. — Да нет у нас никакой преступности! — прокричал кто-то с дальних рядов. — Чушь это все собачья! Мэтью не обернулся: он знал, что кричит, защищая свою многострадальную честь, один из армии так называемых благочестивых граждан. Толпа еще немного побурлила и наконец затихла. — Я лишь хочу донести мысль, — тихо молвил Мэтью, — что нам необходимо как можно скорее разработать систему. А то после драки, как известно, кулаками не машут. — Полагаю, у вас есть предложения на сей счет? — Лорд-губернатор! — Судя по надрыву в голосе, Лиллехорн слушал этот разговор — этот дерзкий выпад в его сторону, покушение на его власть — затаив дыхание. — Секретарь пускай запишет свои предложения и оставит их моему секретарю. То же самое вправе сделать любой человек в этом зале, городе и колонии. Зачем трясти грязным бельем на людях? Стоит ли прилюдно напомнить Лиллехорну о письмах, которые тот давно получил и либо отверг, либо выбросил? Вряд ли. — Да, предложения есть, — обратился Мэтью напрямую к Корнбери. — Могу ли я огласить их прямо сейчас — для занесения в протокол? — Он кивнул на писцов за олдерменским столом, занесших перья над пергаментом. — Оглашайте. Сзади раздалось змеиное шипенье. Денек у Лиллехорна явно не задался — а ведь еще не вечер. — Констеблям, — начал Мэтью, — надлежит перед началом обхода устраивать общий сбор. Заносить в специальный журнал свое имя и время заступления на смену, а после — время окончания дежурства. Возвращаться домой можно лишь с разрешения начальства. Кроме того, они обязаны подписать обязательство во время службы не пить. По-хорошему пьяниц необходимо заранее отсеивать и гнать взашей. — Неужели? — Корнбери поправил шляпку: павлиньи перья начали свешиваться ему на глаза. — Разумеется, сэр. Начальство этой… кхм, скажем, управы… должно следить за тем, чтобы констебли были пригодны к службе, а также обеспечивать их фонарями и шумовыми устройствами — допустим, трещотками. Подобными пользуются лондонские констебли, верно? — Так писали в «Газетт», следовательно, подтверждение Корнбери и не требовалось. — Голландцы, кстати, выдавали своим констеблям зеленые фонари, а мы почему-то перестали. По зеленому свету легко опознать стража порядка в темноте. Кроме того, недурно бы констеблей обучать, подготавливать к службе. Они должны уметь… — Погодите, погодите! — едва ли не проорал Лиллехорн. — Констеблей набирают из простого народа! О каком обучении вы толкуете?.. — Они должны уметь читать и писать, — ответил Мэтью. — И хорошо бы проверять им зрение. — Вы только послушайте! — Главный констебль взошел на сцену и принялся играть на публику. — Секретаришка держит всех нас за неразумных болванов! — Довольно и одного неразумного болвана, чтобы случилась беда, — ответил Мэтью. Только эти слова слетели с его губ, как он понял, что отныне его жизнь превратится в поле боя; Лиллехорн хранил зловещее молчание. — Хочу также предложить, лорд Корнбери, чтобы констеблям выплачивалось жалованье из общих средств. Тогда в их ряды будут стремиться и достойные люди. — Жалованье? — Корнбери умудрился сделать озадаченное и при этом потрясенное лицо. — То есть вы хотите… платить им деньги?! — Как за любой труд. Для управы следует выделить приличное здание, а не какой-нибудь случайный хлев или склад. Полагаю, здесь многое еще нужно продумать. Скажем, свечи должны быть толще, длиннее и гореть дольше. Их следует выдавать констеблям перед началом смены, а также размещать в фонарях на каждом углу. Полагаю, мистер Деверик нам с этим поможет. — Да-да, конечно! — живо откликнулся маклер, и все, включая Мэтью, поняли, что он уже считает барыши. — Зеленые фонари я устрою! Нам их сделают по особому заказу… — Постойте-ка, я еще ничего не утвердил, сэр! — воскликнул Корнбери. Деверик явно был ему не по душе, да и упускать собственную выгоду он не намеревался. — Обуздайте как-нибудь свое нетерпение! — Тут он обратил пронзительный взор на Мэтью, и тот явственно ощутил на себе силу августейшего авторитета: казалось, вот-вот на него обрушится тяжелый кулак. — Как же вышло, что о ваших предложениях ничего не известно главному констеблю? Мэтью обдумал его вопрос. Все терпеливо ждали. — Главный констебль — человек занятой, сэр, — наконец последовал ответ. — Полагаю, рано или поздно он меня выслушал бы. — А может, и нет. — Корнбери нахмурился. — Боже, какой вызов вы бросили его профессиональной чести! Люди стреляются на дуэлях и по куда менее весомым поводам! Мистер Лиллехорн, я полагаю, интересы города для вас превыше всего, а значит, вы не почтете браваду этого юноши за личное оскорбление? — Милорд, я лишь с-служу с-своему народу, — с едва заметным шипением ответил Гарднер Лиллехорн. — Вот и славно. Тогда позже я еще ознакомлюсь с выдержками из протокола, и мы как-нибудь встретимся с вами и, разумеется, олдерменами для дальнейшего обсуждения сего дела. До тех пор, мистер Деверик, чтобы никаких зеленых фонарей в ночи, слышите? Садитесь, мистер Корбетт, и спасибо за ваши вдумчивые предложения. Есть еще желающие выступить? — Сэр… Позвольте один вопрос!.. Голос был знакомый. Мэтью обернулся и увидел своего приятеля и партнера по шахматам Ефрема Аулза — двадцати лет от роду, но уже с проседью в растрепанной шевелюре, похожей на птичье гнездо. Ранняя седина была у них в роду: его отец, портной, в тридцать пять уже был бел как лунь. На носу высокого и худощавого Ефрема сидели круглые очки, отчего его умные карие глаза словно бы парили отдельно от лица. — Меня зовут Ефрем Аулз, сэр. Есть у меня один вопрос… только не знаю, насколько уместный. — Судить о его уместности или неуместности позвольте мне. Спрашивайте. — Конечно, сэр, спасибо! Э-э… Скажите, пожалуйста, почему на вас женское платье? Собравшиеся дружно охнули, — пожалуй, и на другом конце света слышен был этот звук. Мэтью понимал, что заданный Ефремом вопрос шел от чистого сердца и ни малейшего злого умысла или жестокости не было в его душе. Впрочем, один грешок (если можно это так назвать) все же за ним водился: чересчур непосредственное любопытство. Тут с ним не смел тягаться даже Мэтью. — А!.. — Лорд Корнбери воздел унизанный кольцами перст. — Ах вот что! Спасибо за вопрос, мистер Аулз. Понимаю, что кому-то из собравшихся — даже, полагаю, многим — мог прийтись не по вкусу мой наряд. Я не всегда так одеваюсь, однако сегодня, в день первой встречи с жителями Нью-Йорка, мне захотелось выразить уважение и солидарность своей августейшей родственнице, подарившей мне поистине удивительную возможность — представлять интересы Империи вдали от родных берегов. — Вы про… — начал было Ефрем. — Да. Я про свою двоюродную сестру… — …Королеву! — закончил за него громкоголосый наглец из толпы. — Совершенно верно. — Губернатор лучезарно улыбнулся горожанам, возомнив себя, видно, солнцем в небе. — Что ж, нам пора прощаться, а мне пора возвращаться к своим делам. То есть — к вашим делам, разумеется. Обещаю служить вашим нуждам и интересам, насколько это в моих силах. Не верьте, если кто вам скажет, будто Эдвард Хайд глух к чаяньям своего народа. Хорошего вам дня, многоуважаемые, и надеюсь, что на следующем собрании мы уже сможем рассказать друг другу о своих достижениях. Всего доброго, джентльмены! — сказал он олдерменам, резко развернулся на каблуках, прошествовал к выходу и скрылся за дверью. В спину ему летели крики и улюлюканье. Мэтью стал гадать, сколько часов потратил губернатор на отработку уверенной поступи в дамском платье. Глашатай, не отошедший до сих пор от потрясения, прохрипел, что собрание окончено, боже храни королеву Анну и город Нью-Йорк. — Ну дела… — подвел судья Пауэрс весьма меткий итог происходящему. Пробираясь сквозь народ (кого-то из горожан обуял истерический смех, а иные от потрясения начисто лишились дара речи), Мэтью заметил в толпе Ефрема и одобрительно кивнул: мол, превосходный вопрос! Тут в нос ударил дерзкий цветочный аромат: мимо прошла Полли Блоссом. Не успела она скрыться из виду, как дальнейшее продвижение Мэтью к выходу остановила больно упершаяся в ключицу серебряная львиная голова. Вблизи стало ясно, что ростом Лиллехорн невелик, дюйма на три ниже Мэтью. Чересчур просторный сюртук не скрывал его худобы, а болтался, точно выстиранное белье на веревке. На длинном тонком лице красовались скрупулезно подстриженные усики и бородка. Парика Лиллехорн не носил, однако его черные волосы, собранные сзади пурпурной лентой, имели не вполне естественный синий отлив: главный констебль, очевидно, не побрезговал недавно завезенной из Индии краской. Нос у него был маленький и заостренный, губы яркие, словно у куклы, а кисти рук мелкие, почти детские. Словом, в облике его не было ни единой грозной или могущественной черты. Мэтью подумал, что по этой причине не бывать Лиллехорну ни мэром, ни губернатором: могучей и грозной Британской империи требуются могучие и грозные властители. Корнбери хотя бы имел внушительный вид — под платьем (впрочем, юный секретарь предпочел не задумываться о том, что скрывается под губернаторским нарядом). Стоявшего перед ним главного констебля так раздуло — кишки, легкие и все его внутренности настолько наполнились кипящей желчью, — что он, казалось, вдвое увеличился в размерах. Мэтью вспомнил, как однажды, еще до приюта, живя беспризорником у реки, он поймал маленькую серую лягушку и та вдруг стала расти у него в руках, пока не превратилась в большой склизкий ком с пульсирующими бородавками и выпученными черными глазами, каждый — с медяк. Вот и Лиллехорн сейчас напоминал разъяренную жабу, которая незамедлительно брызнула ему в руку мочой и плюхнулась в Ист-Ривер. — Как же вы добры… — процедил сквозь стиснутые зубы бешеный иглобрюх. — Как это благородно с вашей стороны… судья Пауэрс.