Жеребцами они не были, но расправившийся в них один общий человек неожиданно предстал перед ними еще одной стороной. Из них явно выходили мужские особи. Оголтело носились друг за другом длинные Зигзагов и Рубашкин. Гордо носил свои мужские регалии Руднев. На всех поглядывал и был доволен, что не подкачал и в новом качестве, Попенченко. Удовлетворен был и Годовалов. Мужчина тоже получился из него одаренный. Уважительно поглядывал на себя Брежнев. Тянулся за лидерами Высотин. Не ведал стыда Зудов. Он и Хватов немного оплошали, но виду не подавали. Сконфузился сибиряк Кедров, а одетый в мягкий жир Тихвин походил на неестественно крупного ребенка. Но зато неожиданно вышел в лидеры и не знал, как распорядиться странным преимуществом, Ястребков. Ни на кого не обращая внимания, он откровенно и сосредоточенно рассматривал себя. Рассматривал долго, но ни к какому выводу так и не пришел. Итак, они стали такими, какими, глядя на старших товарищей, особенно выпускников, стремились стать. На них смотрели. Ими восхищались младшие роты, когда сильные, ловкие, загорелые они играли в футбол и баскетбол, прыгали и бегали. Н а н и х с м о т р е л и. Все училище собралось у бассейна и, подбадривая соревнующихся, размахивало руками, кричало, свистело, наклонялось над бортами и едва не сваливалось в воду. На последнем этапе эстафеты первым плыл Блажко, плыл так, что, казалось, не только не погружался в воду, но всем своим смуглым, широким, как у краба, телом и крепкими, как клешни, руками и ногами чрезвычайно быстро перемещался по самой поверхности как по твердому. Вторая команда пятой роты, первая и вторая команды шестой безнадежно отставали. Н а н и х с м о т р е л и. Смотрела даже шестая рота. Зал сотрясался от топота тысяч ног, взрывался аплодисментами и ревом, когда в ярко-белом квадрате ринга на сцене клуба побеждал суворовец. Побеждал Дорогин. Побеждал Покорин. С нетерпением ожидали выхода на ринг Попенченко, обычно заканчивавшего поединки в первом раунде. — Таких боксеров в училище еще не было, — говорил на тренировке Роман. — Попенченко стал лучше Войкова. И это говорилось о недавнем их кумире! Попенченко пунцовел, отводил глаза и еще больше старался. Н а н и х с м о т р е л и, когда они проходили перед правительственной трибуной. На гостевых местах все роилось и колыхалось как разогретый воздух, колебалось от флажков и платков, плясало как листва деревьев, освещенных солнцем. Сверкнув штыками, десятки карабинов одновременно ложились на плечи, а передняя шеренга несла их перед собой. Только суворовцы могли делать такое: нога к ноге, карабин к карабину, подбородок к подбородку, фуражка к фуражке. То, что не получилось у младших, конечно же, должны были поправить старшие. Они не могли пройти плохо, не смели подвести училище. Это было просто невозможно. Так, знали они, представлялось младшим. Так думали о себе они сами. Н а н и х с м о т р е л и. На них равнялись. И это не Попенченко стал лучшим боксером, не Руднев лидировал в плавании, в том же боксе и многом другом, не Высотин быстрее всех преодолевал полтора километра… Это какой-то общий в них человек, то есть каждый из них, все мог, все умел. Все, что можно достигнуть, было, казалось Диме, достигнуто. Он уже давно не был тем постоянно оглядывавшимся мальчишкой, каким приехал в училище. Впервые он почувствовал это после вторых каникул. Он куда-то шел тогда, шел как бы никуда и вдруг увидел, что это шел суворовец третьей роты. Только что он прорывался к баскетбольному кольцу с мячом, но запутался в частоколе рук. Особенно досаждал Высотин, оказывавшийся перед ним везде, куда он ни пытался пробиться. Он пошел напролом сквозь чащу рук, сквозь Высотина, но был остановлен. Высотин смотрел на него с беспокойством, Попенченко напряженно и осуждающе. Через год шагал уже энергичный суворовец четвертой роты. Тогда тренер впервые выпустил на него упорного Макишвили из пятой роты. Шутить Шота не любил, работал как в настоящем бою. Если попадал, от его тяжелых акцентированных ударов сжималось тело. Как-то еще до этого спарринга Шота удивился: — Не понимаю, как ты побеждаешь? Стоишь, хлопаешь глазами до самого гонга. Теперь невысокий, но плотный Шота шел на него, а он не давался и опережал. Становилось даже неудобно все время не даваться и опережать. — Ну и гад ты! — одобрительно сказал Шота в перерыве. Дима пощупал внушительные руки соперника, сказал: — Какое там! Вот сила! — и отскочил с нарочито испуганным лицом. Снова пощупал и снова отскочил. Большие черные глаза Шоты улыбались. Обычно, если Шоте кто-нибудь нравился, он подходил и тихо бил приятеля под дых. Приятель отскакивал, а довольный Шота завязывал шутейный бой. Второй раунд прошел, как и первый. Шота шел вперед, а Диме еще больше становилось неудобно все время не даваться и опережать. Особенно неудобно стало, когда ему надоело отступать, и он с трудом сдержал себя, чтобы не добить ошеломленного Шоту, дать ему возможность прийти в себя и начать новую атаку. — Ты что, не видишь меня? — спросил Дима в перерыве. Шота действительно плохо видел и обычно ходил в очках. Должно быть, это как-то мешало ему. Так однажды сказал тренер. — Почему не вижу, вижу, — ответил Шота и тихо толкнул его под дых. Иногда, как и прежде, Дима забывался, жил как бы бессознательно, но уже не жалел, что при этом будто терял себя. Больше того, тот он, что забывался и жил как бы бессознательно, отбивал атаки Шоты и напролом лез к баскетбольному кольцу, давно стал ближе ему. Да, все было, казалось, достигнуто. Почти по всем предметам он получал пятерки. Только по письменному русскому они оставались недоступны ему. В самых лучших отношениях находился он и с ребятами. — Пойдем, — напоминали ему о тренировках Попенченко или Руднев. — Сыграем в баскет? — агитировал его и других Светланов. — Сегодня танцы, глядя на него, напоминал всем Хватов. Однажды Дима лицом к лицу столкнулся с Брежневым. Они встретились как после долгого перерыва. За четыре с лишним года ничто ни разу не сводило их. «Ты все такой же», — первый сказал серьезный и внимательный взгляд Брежнева. «Ты тоже такой же», — ответил серьезный взгляд Димы. «Я сейчас иду по своим делам», — сказал взгляд Брежнева. «Это хорошо». «Я знаю, что ты живешь правильно, стал боксером», — сказал взгляд Брежнева. «Я тоже знаю, как ты живешь», — ответил взгляд Димы. Он видел Брежнева сегодня утром, проснувшись до подъема. В брюках, в ботинках, до пояса голый, тот возвращался из умывальника с бархоткой и сапожной щеткой, ботинки его рассветно блестели. Постель была заправлена, оставалось проследить за подъемом взвода, а после зарядки умыться, надеть гимнастерку со свежим подворотничком и ремень с блестящей бляхой. «Так нам и нужно жить», — сказал взгляд Брежнева. «Пока», — сказал Дима взглядом же. Они не проронили ни слова. Все было достигнуто. Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята не уступали ему в самостоятельности. Удивила твердость и независимость Дорогина. За последний год тот покрупнел, стоял теперь в середине взвода. Почему-то невзлюбил его Чуткий. — Что, Чума опять пристал к тебе? — спросил Млотковский и серьезно, каким Дима не привык видеть его, посмотрел на приятеля. — Не Чума, — поправил Дорогин. — Грипп. — Вы что там? — заметил Чуткий. — Выйти из строя! Дорогин вышел. Веселость его исчезла. Глаза нагрелись. — Отправляйтесь мыть туалет, — приказал Чуткий. Дорогин пошел, нагревшимися глазами смотрел мимо строя, но вдруг повеселел и зашагал решительно. Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята подтянулись до какого-то общего уровня и явно не желали, чтобы кто-то действовал за них. Даже те, кого прежде не слышали и не видели, обнаружили, что ходить на собственных ногах лучше. Заметно осмелел, поднял голову и, с непривычки щурясь, смотрел на свет Левский. Осмелел, однако, ненадолго. — Кыш! — пугнул его Руднев. — И ты туда же! — возмутился Ястребков. Трусоватый Высотин однажды замахнулся на Левского. И тот снова пригнул голову. Волосы на ней заходили туда-сюда, но выдавали сверкнувшие неверным блеском серенькие глаза. — Ты чего его? Пусть делает что хочет, — сказал Дима. — Он же дурак, — не согласился Руднев. Но если с Левским все, в общем-то, было ясно, то бывшие второгодники Блажко и Матийцев вызывали недоумение. — Ты что бросаешь? Не можешь сразу в наволочку? Думаешь, приятно за тобой грязные трусы убирать? — вдруг с обидой говорил Ястребкову или Дорогину рослый, спортивный, загорелый Матийцев. Говорил так, будто до этого его уже много раз обижали. Лицо его удлинялось, а глаза становились вертикальными. Было странно Диме, что бывшие второгодники всегда всем уступали, всех пропускали вперед: позади всех бегали на зарядке и на уроках физкультуры, последними входили в любые двери, куда направлялся взвод. Последние места не казались им худшими. Оба готовы были вынести любые неприятности, лишь бы все оставалось по-прежнему. Страшили экзамены. Пронесет ли на этот раз? Неужели даже на последние места нужно иметь право? Проносило. До очередных экзаменов можно было жить. Конечно, приходилось все время находиться вместе со взводом и даже выступать в соревнованиях, но это не беспокоило. Уже одно то, что они испытывали на своих последних местах, говорило им о каком-то благополучии в жизни. Что могло быть лучше, когда все их сверстники впереди, когда никто не отстает? Как-то Дима оказался в каптерке старшины и понял, что еще нравилось им. — Принимай, старшина! — говорил Матийцев или Блажко и закрывал за собой дверь. — Сейчас, подожди, — отвечал Безуглов, отсчитывая свежие простыни розовощекому суворовцу четвертого взвода. — Простыни все. Он разогнул длинное узкое тело и выпрямился. По обыкновению задержав руку на маленькой голове и пригладив короткие мышиного цвета слежавшиеся волосы, он посмотрел на прибывших как на приятелей. Те устроились на узлах с бельем и стали ждать. В каптерке пахло влажным чистым бельем, мылом, потом и мочой. Запахи не были неприятны, они даже нравились, но не сами по себе, а тем, что напоминали о необходимой стороне жизни. Розовощекий суворовец теперь сдавал грязные трусы, майки и пользованные полотенца. Он брал их тугими, будто надутыми воздухом, пальцами, встряхивал и по штуке бросал на расстеленную простынь. — Все, — сказал старшина. — Давай, — обратился он теперь к сидевшим, а розовощекий суворовец, прислонившись к полке с чистым бельем, стал ждать. Его глаза стали чужими, когда в каптерку вошел с узлом суворовец первого взвода. — Здравия желаю, товарищ старшина! — бойко приветствовал он. Блажко, Матийцев и розовощекий уставились в сторону. Наконец суворовец первого взвода ушел, а они переглянулись. Теперь можно было посидеть, поговорить или, запершись, даже покурить. Широко расставив худые ноги, на один из узлов тут же присел старшина. Через полчаса вся группа, Безуглов впереди, шла в прачечную училища с узлами ротного белья. И все же согласиться с тем, как вели себя бывшие второгодники, было трудно. Трудно было представить, что и он, Дима, тоже мог бы так жить и ощущать себя. «Да что это он в самом деле!» — однажды не выдержал он. Блажко дрался. Вернее, он только изображал драку, поднимая длинные руки и невпопад размахивая ими. Но даже изображать сопротивление, казалось, не хотелось ему. Потом он вытирал разбитый до крови нос на большом прокопченном лице.