Так познакомился Дима с Высотиным. Но не то ошеломило, что один занимал столько кроватей, а то, с какой почти враждебной неприязнью, ничего не объясняя, защищал он кровати. Запомнились его широко раскинутые руки, птичья тревога в блестящих глазах и дикий голос, не столько уверенный и решительный, сколько крикливый и панический. — Это тоже занято? — примирительно спросил Дима. — Занято, — почти спокойно, но с странным превосходством в голосе ответил Высотин. Он только теперь разглядел Диму, понял, что тот неопасен, и как бы уже пренебрегал им. — Так сразу бы объяснил, — недовольно сказал Дима. — А то орешь! — Куда! Занято! — кому-то другому навстречу кинулся Высотин. Теперь Диме стало все равно. Не хотелось только, чтобы его кровать оказалась на самом краю, в стороне от ребят. — Занимай эту, — предложил Тихвин. «Хочет со мной», — подумал Дима и занял кровать. С кем-то все равно нужно было быть, но что-то удерживало его от близости с Тихвиным. То и удерживало, понял он вдруг, что они были как бы одно и то же и придется теперь находиться как бы самому с собой. То и удерживало, что он будто сам отказывался от чего-то лучшего и более интересного. За окнами шумели тополя. Солнце клонилось к закату. Всюду сталкивались и мелькали тени. Казарма ходила ходуном. Один смеялся и раскачивался на пружинах кровати, другой сучил тонкими ногами на соседнем матраце. Третьи бегали и кричали. Те, что пришли в казарму раньше, вдруг спохватились, что они тоже могли проявить себя. Только один там, высоковатый, худой парнишка, не кричал, не качался и не бегал. Он то поглядывал в коридор, где скрылся старшина, то серьезно и внимательно смотрел на возбудившихся ребят. Таким и запомнил Дима Брежнева. Запомнил, может быть, потому, что они вдруг переглянулись и оба поняли, что не одобряют странного возбуждения, оба ждут, когда начнется то, ради чего они поступали в училище, оба не пытаются никого унимать, зная, что это должны сделать старшие. — Вы что! А ну перестать, — крикнул вернувшийся старшина. Никто не испугался его, но возню и шум прекратили. Только двое продолжали вырывать друг у друга одеяло. Замерев, старшина подкрался к ним, поймал одного и, стянув губы в сторону, с видимым удовольствием раза три щелкнул длинным жестким пальцем по остриженной круглой голове. Голова обиделась, губы у нее утончились и что-то зло зашептали. Таким Дима впервые увидел Ястребкова. — Получить обмундирование! — объявил старшина. Тесной толпой все двинулись за ним в коридор. Пошла со всеми и наказанная голова. В каптерке старшина сказал: — Выбирайте. Все знали, что временно им должны были выдать ношеную и, может оказаться, даже с заплатами повседневную форму цвета хаки. Ботинки же должны дать новые, со скрипом. Новыми должны быть и ремни с медными бляхами и звездой на них. Гимнастерку и брюки предстояло выбрать сейчас из высокого вороха на полу каптерки. — Вот хорошие. Большие. Лучше эти, — говорил будто всем и никому Хватов, копаясь в куче, щупая, отбрасывая непригодное ему. Он уже примерил не одни брюки, не одну гимнастерку. Наконец он выбрал то, что хотел, но еще раз проверил всю кучу. Оказывалось, понял Дима, было что-то поновее и пожестче, не слишком застиранное и протершееся. — Быстрее, быстрее шевелитесь! — торопил старшина. Получив ремни и ботинки, вернулись в казарму. Старшина принес старую простынь, разорвал ее на узенькие полоски для подворотничков. Хватову удалось получить две полоски пошире и две иголки. — Это будут запасные, — никому и одновременно всем сказал он, когда старшина ушел. Подшить подворотничок оказалось не просто. Иголка колола пальцы, проскакивала сквозь тонкий ворот. — Вот так лучше, — вслух размышлял Хватов. Все получалось у него. К нему подходили. Он держал гимнастерку перед собой и вместе со всеми рассматривал подворотничок. Чувство, которое испытывал Дима, было чувством неопределенности и смущения. Следовало как бы забыть себя и стать другим. Но разве не этого он хотел? Форма преображала. Пусть гимнастерка и брюки были ношеные, пусть еще не выдали погонов, но ремни были настоящие, а новые черные ботинки поскрипывали и поблескивали. Как раз то и смущало, что, остриженные и узкоплечие, все стали странно похожими и действительно другими. Само собой получалось это у Хватова. Тот долго, как портной, изучал себя, все время что-то находил не так, как почему-то было нужно. Наконец, добившись своего, он будто всем показывал и вместе со всеми рассматривал себя. Естественно все выходило и у Тихвина. Он переглянулся с Димой, словно в форме они стали еще больше заодно. Забыв о щелчках старшины, ни на кого не обращал внимания Ястребков. Он оглядывал себя сначала с досадой, везде жало ему, но, подергав то одним, то другим плечом, поворочавшись и поизгибавшись, успокоился и, удовлетворенный формой, особенно же ботинками, стал расхаживать по проходу. Теперь он замечал ребят и был доволен, что выглядел таким же. Нет, Дима так не мог. Он встретился взглядом с Высотиным и почувствовал еще большее неудобство. Превосходство, с каким тот смотрел, не понравилось ему. Он решил выйти. В коридоре он едва не столкнулся с Брежневым. В форме тот показался ему еще внимательнее и серьезнее. Они переглянулись как уже знакомые. Дима спустился по лестнице подъезда, открыл дверь. Навстречу ударил сухой горячий воздух, и стало душно. Он огляделся, не видел ли кто, как он рассматривал себя. Нигде никого не было. Но и одному разглядывать себя было неловко. — Мыть руки! — велел старшина. — С мылом. Он выдал и мыло. Распоряжение старшины обрадовало. Никогда еще так тщательно не мыл Дима лицо и руки, никогда не было ему так приятно вытирать их своим полотенцем, никогда так не хотелось ему быть чистым и аккуратным. — Становись! — скомандовал старшина. Сбились в кучу в проходе, вытесняли друг друга. Нужно было становиться по росту, но все лезли в середину, и старшина сам растолкал их в две шеренги. Вдруг тополя за окнами зашумели, в казарму ворвались клубы влаги и пыли. Бурный шелест листьев и поскрипывание раскачавшихся тополей сменились густым шорохом отвесного дождя. Он почти сразу прекратился. Лучи закатного солнца осветили казарму. С ветвей стекали крупные светлые капли. Дождь примирил всех, но строй снова неожиданно пришел в движение. Это дергали за воротник гимнастерки, подталкивали в спину, в высокий, почти у самых лопаток, зад Млотковского, а тот, ничего не понимая, втягивал голову в плечи, вжимался в строй, пятился из первой шеренги во вторую, наступал там кому-то на ботинки. Подошел старшина. Он тоже потащил Млотковского за воротник, длинными жесткими пальцами полез ему в шею. Млотковский продолжал упираться, старался за всеми спрятаться, а вокруг подталкивали и посмеивались — воротник его гимнастерки был прошит белыми нитками насквозь. Старшина не вытерпел, выдернул подворотничок, к тому же едва державшийся на одной нитке, велел: — Подшить как следует! Это Млотковский понял. Он прошел к тумбочке, достал иголку и нитки, сел на краешек кровати, весь поджавшись к левому плечу, и подшил подворотничок точно так же, как это уже было у него. Он лишь тогда все понял, когда старшина снова полез пальцами ему в шею, вытащил его из строя и выдернул подворотничок. Столовая, куда их привели и тесно усадили за длинные столы, находилась в подвальном этаже. В ней было пасмурно, почти темно. Но свет включили, все загалдели и завертели головами. Застучали вилки и чайные ложки. «Что они, не могут посидеть спокойно?» — думал Дима. Никогда не видел он столько сверстников вместе. Никто никого не хотел слушать. — Тихо! — крикнул старшина. Гвалт стих. Хватов уже жевал кусок хлеба. Жевал смачно. Он даже посыпал хлеб солью. Глядя на него, посыпал солью кусок хлеба и Ястребков, но, попробовав, тут же недовольно стряхнул соль на пол и обтер хлеб ладонью. Тихвин положил свой кусок на стол перед собой и стал ждать. — Это не наша столовая, — сказал Хватов. — Наша наверху. Там лучше. — Здесь солдаты едят. Завтра начнутся занятия, будем ходить в свою столовую, — сказал Высотин и всех оглядел с превосходством. В казарму возвращались в почти полной темноте. В воздухе висела поднятая дождем пыль и пахло прелым. В казарме горел свет. На матрацах лежали тонкие стопки простыней и наволочек. В который уже раз за день Дима обрадовался. Как он мог забыть? Не могли же они спать на голых матрацах. Первым заправил постель Высотин и смотрел, как это делали другие. Как бы уже собираясь спать, с чувством приводил в порядок постель Тихвин. С недовольным видом, будто кто-то заставлял его, а он не хотел, возился с кроватью Ястребков. Но самым заметным снова был Хватов. Глядя на него, казалось, что не существовало ничего важнее, чем подтыкать края простыни под матрац, и не просто подтыкать, а натягивать простынь так, чтобы не образовалось ни одной складки, то же самое сделать со второй простынью, с одеялом, и взбить подушку помягче, попушистее. Дима открыл глаза, увидел все в солнечных бликах длинное поле казармы, и возбуждение охватило его: сейчас продолжится его необыкновенная суворовская жизнь. Где-то играла музыка или чудилось, что играла. «Да это горнист! — догадался он. — Это он играет нам». Он вскочил и заправил постель. Но тут подушка перевернулась, и рука старшины отбросила одеяло с простынями. То же самое сделалось с заправленной постелью Ястребкова. Дима недоуменно взглянул на старшину, а насупившийся Ястребков, что-то недовольно шепча, снова принялся приводить постель в порядок. Тихвин оказался догадливее их. Не дожидаясь старшины, он сам откинул одеяло и простынь на спинку кровати. — Постели не заправлять! — распорядился старшина и похоже в шутку добавил: — Проветривать надо, закиснет. Ястребков, однако, продолжал заправлять. Когда его постель еще раз, теперь уже совершенно безжалостно и варварски, была раскидана, он оглядел старшину с откровенной неприязнью. Не сразу понял Ястребков и то, зачем понадобилось снимать гимнастерку и брюки, которые он успел напялить. Построением командовал командир второго взвода, низенький и широкогрудый лейтенант. Всюду что-то делалось праздничное. За открытыми окнами шумели тополя. Подавали голоса невидимые птицы. Солнце светило прямо в казарму. Воздух колыхался от сквозняков. Их вывели на аллею. На нее падала прохладная тень от здания училища, а от розово освещенного стадиона веяло теплом. — Левое плечо вперед! — скомандовал офицер. Пошли налево. — Вы к-куда? Левое плечо вперед! — забеспокоился офицер и на носках сапог побежал к передним. Оказывалось, что следовало идти не в сквер налево, а на стадион. — А сам сказал налево, — пробурчал Ястребков. — Бегом! Побежали вразнобой, поднимая пыль. Снисходительно поглядывая на новичков и дружно ударяя ногами в землю, когортой пробежали мимо них суворовцы на год старше. — Стой! Утро стояло непривычно знойное. Голову жарко просвечивало. Ноги и тело становились неуклюжими. Ботинки посерели от пыли. Они казались странно большими, и их было жалко. Зато после зарядки в казарме было особенно хорошо, а в умывальнике даже свежо. Здесь за окном весь в солнечных блестках тоже шелестел свой тополь. Пахло фруктовым мылом, а у дверей сапожным кремом. Дима протягивал руки под острую струю и, глядя на Хватова, брызгал себе на грудь и плечи. И вдруг внутренне задрожал, так хорошо оказалось просто умываться. Он почистил ботинки, и они снова заблестели. Потом заправил постель и надел форму. Его и Тихвина кровати стояли нетронутыми, а постели Ястребкова и Млотковского старшина раскидал. Увидев это, быстро заправил постель Млотковский. Что-то похожее на растерянность появилось на его горбоносом лице, когда старшина снова раскидал ее. Принимаясь за постель в третий раз, Млотковский стал уже вроде догадываться, что повторять то, что он уже делал, было нельзя. Движения его стали медленными и неуверенными. Наконец постель была приведена в порядок, но сделал это уже сам старшина. Вернулся из умывальника Ястребков. Он был одет, так и ходил умываться, намочить лицо. Вид растерзанной постели насторожил его. Худое круглое лицо насупилось, глаза искали обидчика. Кто это сделал? На старшину Ястребков не подумал, пока тот уже при нем не раскидал очередную заправленную постель. Так вот кто это сделал! Оттого, что он узнал это, возмущение не исчезло. Что нужно от него старшине? Что тот все пристает к нему? Разве его постель заправлена хуже других? — Товарищ старшина, посмотрите, у нас правильно? — спросил Высотин. — Посмотрите у меня, товарищ старшина, — сказал Хватов. — Посмотрите, товарищ старшина, — попросил Тихвин. Высотин ходил за старшиной. Дожидаясь одобрения, не отходил от своей кровати Хватов.