«Значит, он все знает? — думал Дима. — Но почему не знает этого отец?» Не все жители поселка, видел он, здоровались с Вознесенским. Кто-то совсем не знал его, и это удивляло. Кто-то смотрел на него как ученик на директора школы. Кто-то, едва завидев его, спешил обойти его. Но были и другие. Они здоровались с Вознесенским за руку, что-то говорили, становились подчеркнуто внимательны и улыбались. Вознесенский тоже что-то говорил им, тоже улыбался, на что-то смотрел, а потом все другие смотрели на это же. Диме хотелось послушать, о чем интересном они там говорили. Ему представлялось, что все, что делалось вокруг, сначала делалось где-то в одном месте и только потом везде. Сначала все придумывалось, потом делалось. Придумывали такие люди, как Вознесенский. Не это ли было самое интересное в жизни? Но разве кто-нибудь расскажет какому-то школьнику, как это делалось? Разве его приняли бы всерьез? Наверняка сочли бы, что он лез не в свое дело. От него просто отмахнулись бы. Да и он, скорее всего, мало бы что понял. Ведь не понял же он отца, пытавшегося что-то объяснить ему. Наоборот, все стало еще непонятнее. Так было и раньше. Всегда чего-то он никак не мог понять. И чувствовал: вопросы накапливались в нем. «Что это она?» — подумал Дима. Вознесенская не разрешила дочери играть в лото. Девочка обиделась, всего только на миг обиделась, но тут же привычно подчинилась и приготовилась смотреть, как будут играть другие. — А почему ей нельзя? — сорвалось у него, но мама незаметным толчком локтя, глазами под опущенными ресницами и шевелением губ запретила: «Не вмешивайся!» Но было уже поздно. Вознесенская в упор смотрела на него. Ее взгляд наполнялся нараставшим возмущением, и Дима не выдержал, отвел глаза. Впервые она смотрела на него так непримиримо. Она вообще не собиралась как-либо считаться с ним. Но разве это было неожиданно для него? Разве все в ней нравилось ему? Когда Вознесенская находилась у них, она почти не вставала с дивана в большой комнате и не позволяла себе пройти по квартире. В ее присутствии ничего не обсуждалось и не осуждалось. Она не оставляла без внимания ни одного необычного звука или движения, настораживалась и, лишь убедившись, что ничего дурного не произошло, успокаивалась. Она и Диму, когда тот появлялся, оглядывала так, будто он, забывшись или увлекшись, мог поступить опрометчиво. Внимательно следила она за дочерью, все время тихо одергивала ее. Дима недоумевал, что могла сделать предосудительного такая послушная девочка. Как-то, причесывая ей волосы, Вознесенская вдруг поспешно, как бы оправдываясь за дочь, как бы и себя выдавая этим, оглянулась, заметил ли кто, что ее дочь проявила недовольство. Сам того не замечая, Дима уже не испытывал при Вознесенской желания быть лучше. — Ты почему все время убираешься перед ее приходом? — раза два спрашивал он маму, поспешно наводившую порядок в квартире. Мама отмахивалась от него. Дочь Вознесенской тоже уже не привлекала Диму. В отличие от его сестер она ни разу не предложила им во что-нибудь поиграть или куда-нибудь пойти, но всегда, если мать позволяла ей, принималась играть с ними. Однажды он удивился, девочка вдруг улыбнулась, с а м а улыбнулась и посмотрела на него. Только миг с а м а смотрела, но тут же стала прежней. «Так вот почему она такая», — догадался Дима. Увенчанная бантом головка девочки, ее округлая фигурка, внешнее сходство с матерью — все было хорошо, но как бы вовсе не ее. Аккуратность, ухоженность, внятный голос и ровное поведение — все шло от матери, самой же девочки как бы не было. Увидев перед собой карту, всего одну вместо трех (это все-таки позволила ей мать), девочка обрадовалась, но так тихо, что Диме стало еще обиднее за нее. Если бы так поступили с ним, он вообще не стал бы играть. Сейчас он решительно не соглашался с Вознесенской. Почему, в самом деле, нельзя было девочке играть в лото, пусть даже на копейки, которые все равно возвращались родителям? Значит, и он вел себя плохо, если играл в лото? И если открыто радовался и открыто огорчался? Почему Вознесенская вообще боялась плохого? Почему считала, что дурное будто пряталось где-то совсем рядом и только ждало случая проявить себя, а хорошее все время должно быть настороже? Вознесенские пригласили их в гости. Уже забылся испорченный вечер, когда и у них в гостях находились Вознесенские. Тогда Дима впервые увидел Вознесенского в привычной обстановке. Он был весел и общителен. Такими же были все гости. Все произошло в конце вечера. Отец на что-то обиделся и возбудился, а Вознесенский его успокаивал. Как был прост и все понимал Вознесенский и как потерял себя и ничего не хотел понимать отец. Впервые Дима видел человека, который какими-то главными человеческими качествами несомненно превосходил отца. Вознесенский встретил их в дверях. Дима еще не видел его таким приветливым. Но еще больше обрадовало Диму то, что тот совсем не походил на жену, не беспокоился, что могли подумать о нем. Когда все выпили, когда вечер уже набрал силу, он вдруг взял слово и сказал что-то такое непозволительное, что его жена тут же вскинула на него сразу потяжелевшие медлительные глаза и даже за локоть слегка потянула к себе. Предостережение не остановило Вознесенского. Непозволительное (если бы не беспокойство жены Вознесенского, Дима и не подумал бы, что говорить такое нельзя) состояло в том, что Вознесенский всем мужчинам по очереди расхваливал их жен. Жены были довольны и рдели, а мужья, получая дружеский выговор, невольно притихли. Он и о своей жене сказал что-то почти запретное, отчего она тоже медленно зарделась и уже не пыталась останавливать мужа. Решительность и легкость, с какими пренебрег он всякими запретами, восхитили Диму. «Да Вознесенский лучше всех!» — подумал он. Вознесенского Дима видел редко, но с этого вечера, встречая его, всякий раз радовался, что снова видел его. Хотелось узнать, что чувствовали, на что обращали внимание Вознесенский и такие, как он, люди. Кто, как не он, и такие, как он, люди, направлявшие жизнь других людей, лучше знали, что было хороню и плохо и как следовало вести себя. Диме представлялась какая-то недоступная ему высота жизни, откуда было видно все самое важное. Как хорошо, как интересно можно жить! Глава шестнадцатая Какая красная земля! Весеннее солнце сыпало искрами, и все вокруг сверкало как вода. Они подошли к ряду длинных домов с маленькими окнами на уровне колен. Пол в доме, куда они вошли, оказался, к удивлению Димы, не деревянный, а земляной, но гладкий и без единого комочка и сора. Человек, встретивший отца у входа, улыбался. С коротко подстриженной головой на такой же ширины шее, голый до пояса, с массивными, будто надутыми пальцами босых ног, человек был неправдоподобно тугой и сильный. Он тут же натянул белую ношеную рубашку, всунул ее в тесные штаны, выступавшие не только на коленях, но на всех его выпуклостях, и засучил рукава на широких жилистых руках. Удивили Диму его странно беспокойные глаза, смотревшие одновременно и снисходительно, и неловко. Вход в длинную, с неполными перегородками комнату располагался выше земляного пола. Стол, вбитый ножками в землю, кровати у стен из неоструганных досок, самодельная мебель — все было как в настоящей квартире. Были и двое нестеснительного вида мальчишек, в одном Дима узнал крепыша со стадиона, и тоненькая подвижная женщина с ускользающе внимательными глазами. Женщине тоже было будто неловко за кого-то, может быть, даже за пришедшего взглянуть, как они жили, отца Димы. — Здесь еще можно жить, — сказал отец. — А у Сомовых, у Кошевого… Вы были там? Сходите. — Знаю, — сказал человек. — А кто виноват? Названные фамилии не убедили его. Еще меньше они убедили его жену, следившую за отцом. И Сомовы, и Кошевой могли, как понял Дима, жить лучше, если бы приложили руки, а не рассчитывали только на помощь. Отец заговорил об огородах. К огородам претензий не оказалось. Не было претензий и насчет воды, дров, отхожих мест. Не было претензий ни к чему, что человек мог сделать своими руками. Он даже электричество, когда дали провод, провел себе сам. Человек все время улыбался своей сложной улыбкой, иногда не соглашался, иногда ничем не мог возразить отцу и едва ли надеялся, что когда-нибудь будет жить в настоящей квартире. А Диму возбуждало все: и весеннее сверкание вокруг, и странный дом с земляным полом, и люди, жившие здесь как в самой земле. Все вызывало в нем чувство какой-то первобытной близости к земле, желание хоть немного побыть в этой близости с нею. Только когда зарывшиеся в землю бараки остались позади и как бы совсем в другом мире, неожиданно пришло недоумение: вот как, прямо на земле, почти как первобытные, еще жили люди в его время! А он чему-то там радовался, почти завидовал им. И стало жалко человека, хозяина половины барака, куда они заходили, жалко было особенно потому, что был тот такой сильный, снисходительный… — Пап, а почему им не дадут хорошую квартиру? — спросил Дима. — Ничего нет. — А скоро будет? — Неизвестно. То, что увидел Дима и что еще не однажды он увидит, постепенно стало для него символом недопустимости жизни, какой в его время еще жили люди, символом-протестом против неизвестно кого и чего. И что бы ни говорило ему о жизни иное, что бы и как бы ни делалось для того, чтобы улучшить эту жизнь, кого бы и как бы ни награждали за всевозможные успехи, он всегда помнил, как в его время еще жили люди, и не верил, что ничего нельзя было сделать в ближайшее же время. А тогда он впервые почувствовал бессилие, а отец сказал: — Они тут еще хорошо живут. Глава семнадцатая Однажды Дима удивился. Оказалось, что он не просто выучил урок, а з н а л его. Небывалое чувство: вдруг прибавилось свету и он увидел новый порядок. Слушая учительницу, он теперь не просто понимал ее, а з н а л то, что она рассказывала. Он становился единомышленником учительницы и тех учеников, которые тоже з н а л и. Как на единомышленника смотрели на него учительница и эти ребята. Дома тоже стало иначе. Мама была довольна им и не скрывала этого перед приятельницами. Отец вдруг останавливал на нем странно пристальный взгляд. Жизнь приобрела прежде незнакомое Диме свойство: устойчивость и определенность течения воды в реке. Это как раз и требовалось ему. Он чувствовал себя включенным в обязательный для всех людей жизненный процесс. Поэтому, отправляясь в школу, он с таким достоинством укладывал в портфель свое ученическое хозяйство, поэтому не позволял себе оказаться неготовым к урокам. Он вдруг понял, что хотел бы жить в Широкой Балке все время. Все здесь стало ему своим. И стало своим потому, что он был с ребятами. Без них один он никогда не испытал бы того, что он испытал, не узнал бы того, что он узнал, один он и вообразить ничего подобного не мог бы. Это для них строился на холме новый кинотеатр, а на большой речке новый добротный мост. Для них поставили на стадионе длинный ряд лавок и повесили сетки на футбольные ворота. Для них тянули водопровод. Теперь он знал, что ожидало его и каким ему нужно быть. И поселок, и школа, и ребята еще крепче свяжут его с жизнью. Построят не только кинотеатр и мост, не только, об этом он узнал совсем недавно, железную дорогу, но будут строить все, что необходимо для интересной и счастливой жизни. Он пошел к Вознесенским. Там давно сидел отец, и Дима был уверен, что назад его не отправят. По крайней мере, какое-то время ему удастся там побыть, послушать… Еще ни разу он не был во второй комнате Вознесенских и сейчас удивился ее пустоте. Кроме освещенного солнцем небольшого стола, там находились диван и этажерка в углу. На столе стояли наполовину выпитая бутылка водки и две рюмки, лежали две вилки, и что-то находилось в блюдце. Без пиджака, без галстука, но как всегда в отдававшей свежестью белой рубашке, темноволосый, подстриженный и побритый, с алым лицом, Вознесенский был возбужден. Он еще больше возбудился, когда радио, передававшее песни, петь перестало и заговорило о нем. Кто-то расхваливал Вознесенского и призывал голосовать за него. — Я здесь! — отозвался он и поднялся, очень яркий в белой рубашке, худой и беспокойный, заходил перед столом. — Я здесь, здесь! — восклицал он. — Я самый лучший, голосуйте за меня! Он оглядывал отца весело и уверенно, и это только показалось Диме, что Вознесенский посмеивался. Он не посмеивался. Что-то серьезное занимало его. Отец сидел непривычно смирный, смотрел на Вознесенского с заметной почтительностью и, высоко обнажая желтоватые зубы, улыбался. Вознесенский сел, но не успокоился, заговорил о Широкой Балке, о крае, о каких-то неожиданных переменах. Дима не очень понимал, о чем он говорил, но ясно стало одно: то, что делалось в жизни, не так просто делалось. — А когда построят большой кинотеатр за стадионом? — решился спросить Дима. Вознесенский отвлекся, посмотрел пристально, ответил: — Денег нет. — А когда тем людям, что в бараках, там еще пол земляной, дадут квартиры? — снова спросил Дима. — Ты подожди, не лезь, — сказал отец. — Вот он тоже требует, — не Диме, а отцу, превратившемуся в почтительное внимание, ответил Вознесенский. — Недавно в крайкоме прошло совещание. Были… Получалось, что кинотеатр больше строить не будут. Останутся и бараки. Кто-то на совещании дал какие-то разъяснения, кто-то сверху распорядился лично. Широкая Балка могла повременить и, может быть, вообще ничего не значила. Вознесенский не замечал Диму, убежденно, как свою позицию, разъяснял отцу данный момент. Известие, что поселок не станет районным центром, что нового кинотеатра не построят и люди, жившие в бараках, там и останутся, лишь поначалу расстроило Диму. Оказалось, что никаких личных надежд с этим он все же не связывал, как ни обидно было, что все теперь откладывалось на неопределенное время. Пожалуй, больше задело его то, что за Широкую Балку решали какие-то другие люди. Не понравился и Вознесенский. Так мало, оказывалось, значила для него Широкая Балка. Больше всего, однако, задели Диму почтительные улыбки отца… Дима видел Вознесенского еще несколько раз, но встрече уже не радовался и чувствовал, что был дальше от пего, чем от других людей. И все же жизнь по-прежнему продвигалась в необходимую сторону. Вожатая, молодая женщина с красным галстуком, красиво очерченным лицом и приятно волевым как у диктора из «Пионерской зорьки» голосом, не скрывала, что они могли стать пионерами. Приняли их в апреле. В белой рубашке было прохладно, галстук ало подсвечивал лицо, и появилось такое чувство, что им разрешили быть лучше. Смущенный своей заметностью, он шел домой. Хотелось снять галстук, аккуратно сложить его и держать в комоде среди самого чистого белья на дне ящика, чтобы никто нечаянно не мог взять его. Глава восемнадцатая