– Милая Энн, я очень, очень рада за тебя, – повторила я. Мы обнялись, так же, как когда-то в прошлом, но, когда разжали объятия и Энн посмотрела на меня, я догадалась: она понимает, что скрывается за моей радостью. – Я очень сожалею, мэм, – снова сказала она и замешкалась. Энн, я видела, пыталась подобрать слова, чтобы дать мне понять: она знает, что я несчастна в браке и хотела бы выразить сочувствие. Но какие уж тут слова, сочувствуй не сочувствуй! Все, что она могла – это взять мою руку и на мгновение сжать ее в своих ладонях. С уходом Энн я оказалась в затруднительном положении, понятия не имела, как найти новую служанку, которую я хотела бы иметь подле себя. Мне претила сама мысль, что я должна буду вверить Эдварда заботам грубой каторжницы. Мэри Джонсон всегда была в курсе того, что происходит в нашем маленьком мирке. Не прошло и часа после моего разговора с Энн, как она прислала весточку с просьбой зайти к ней. Она провела меня в дом. В передней комнате ее супруг сочинял проповедь, в муках творчества горбясь над столом, на котором перед ним лежала его Библия. Мы прошли в другую комнату, где чадил огонь в очаге; там сидела и шила какая-то женщина – судя по одежде, каторжанка. При моем появлении она привстала, прижимая к себе шитье. – Агнес, ты почти закончила? – спросила миссис Джонсон. – Поторопись, закончи поскорей. – Слушаюсь, миссис Джонсон, – ответила женщина, не поднимая на нас глаза. Она снова села и продолжала шить. Агнес была не первой молодости, тощая, с серым лицом, – словом, не красавица. И это сослужило ей добрую службу, ибо Мэри Джонсон ни за что не доверила бы заботу о своем муже и ребенке симпатичной каторжанке, не допустила бы такую в свой дом. При всей своей набожности она была женщиной проницательной. – Во время путешествия ее настигло ужасное несчастье, – сообщила мне миссис Джонсон шепотом, который был слышен во всех углах комнаты. – В дороге у нее умер ребенок. Я старалась не смотреть на эту женщину. Та низко склонилась над шитьем, будто хотела раствориться в нем. – Я сказала ей, – продолжала миссис Джонсон, – и вы, миссис Макартур, уверена, со мной согласитесь, что ее младенца прибрал к себе Господь, а потому она должна не скорбеть о своем малыше, а радоваться, что он умер раньше, чем она. Агнес издала некий странный звук – охнула то ли в знак протеста, то ли от ужаса. На ее лице застыло неизбывное горе, так что хотелось опустить глаза, будто я вторглась в чужую душу. Я ведь тоже знала, что значит потерять ребенка на каторжном судне. Но я не разделяла убежденности миссис Джонсон в том, что утрата ребенка – это благо. – Миссис Макартур, я вполне могла бы обойтись без Агнес, – сказала Мэри. – Вместо нее готова взять одну достойную женщину, которая есть у меня на примете. Если она вам подойдет. Я уже предвидела, как мне придется вечно рассыпаться в теплых благодарностях перед Мэри Джонсон за услуги этой женщины. Но это решало мою проблему. Тем более что она сама предложила. – Мистер Джонсон навел о ней справки, – добавила Мэри, – она вполне удовлетворяет требованиям. Воровка, конечно, но не из самых опасных. И она чистоплотная. Агнес не поднимала головы. – Значит, я пришлю ее к вам в субботу, – подытожила миссис Джонсон. – После обеда, это удобно, миссис Макартур? Миссис Браун В облике и характере Агнес Браун чувствовалась некая солидность, и у меня язык не поворачивался называть ее Агнес. Так что я всегда называла ее «миссис Браун», хотя удостаивать каторжанку такой учтивости, как «миссис», было по меньшей мере странно. А миссис ли она вообще? Да и Браун ли? Возможно, не миссис и не Браун. Впрочем, какая разница. Рот она без дела не открывала, но в ее речи, как и в речи Ханнафорда, прослеживался выговор обитателей западной части Англии. Улыбалась она редко, машинально исполняя свои обязанности, словно здесь присутствовала только ее внешняя оболочка, а внутреннее «я» находилось где-то далеко. С лица ее не сходило безучастное выражение. Должно быть, после смерти ребенка что-то другое заняло его место в душе Агнес Браун. Утрата ребенка, преступление, из-за которого она оказалась здесь, каторга – все это выхолостило ее. Теперь жизнь текла и плескалась вокруг этой женщины, как вода. В другом мире нас с миссис Браун не связывали бы отношения госпожи и служанки; она считалась бы мне ровней. К развязным падшим женщинам она явно не относилась. Мне было любопытно, из-за какого же преступления она оказалась здесь, и я легко могла бы это выяснить. Не выясняю, твердила я себе, лишь потому, что для меня это неважно. На самом деле мне было неловко оттого, что в моей власти выведать у миссис Браун ее историю, а она сама не вправе потребовать от меня ответной откровенности. Через несколько недель после того, как она стала служить у нас, я неожиданно застала ее с открытой книгой в руке. Это был томик Горация, принадлежавший мистеру Макартуру. Обычно он лежал на каминной полке – но больше напоказ, муж редко его читал. Миссис Браун поспешила положить книгу на место. – Простите, миссис Макартур, – извинилась она. – Просто я очень давно в книгу не заглядывала. Но вижу, она написана не по-английски. Ради бога, простите, миссис Макартур. Ее волнение можно было расценить как смятение бесхитростной натуры или, напротив, как доказательство вины. Я поинтересовалась, умеет ли она читать. Получив утвердительный ответ, я взяла одну из своих книг, открыла ее наугад и попросила: – Миссис Браун, прочтите, пожалуйста, пару предложений. – «В философии, где правда кажется двуликой, нет человека более парадоксального, чем я»[12], – прочитала она. Да, читать миссис Браун умела. Мне стало стыдно. Тоскующая птица За пределы поселения – ни шагу, наказывал мистер Макартур, но мне надоело наматывать скучные круги по истоптанной земле между сырыми хижинами. После ухода Энн я позволила себе пересмотреть пределы поселения. Во время моих ежедневных прогулок меня теперь сопровождали миссис Браун и Ханнафорд, поскольку мистер Макартур решил, что в вооруженном охраннике больше нет необходимости. Никто из них двоих не знал границ, обозначенных моим мужем. На горном кряже с западной стороны долины обосновались каторжане – кто в хижинах и лачугах, кто в пещерах, коими был издырявлен крутой каменистый склон. Между этими импровизированными жилищами пролегала путаная сеть крутых тропок. У самой вершины находилось последнее обиталище – пещера с занавешенным парусиной входом. Там мы с Энн обычно разворачивались и тем же путем возвращались. На первой же прогулке с миссис Браун и Ханнафордом, когда мы дошли до этой последней пещеры, я, не разворачиваясь, продолжала идти вперед, как будто это был наш обычный маршрут. Каторжанка, что жила там, откинула парусиновый полог, глядя нам вслед. – Миссис Макартур, – окликнул меня Ханнафорд. Я обернулась. А-а, значит, он в курсе, догадалась я. Должно быть, Салливан его просветил. А на лице миссис Браун, прежде чем она спрятала его за капором, не промелькнуло ли удивление, вызванное тем, что миссис Макартур вышла за пределы дозволенного пространства? – Слушаю тебя, Ханнафорд, – отозвалась я. Он замешкался. – Прошу прощения, миссис Макартур, – извинился Ханнафорд. – Это я так. Пустяки. Я повернулась и продолжала путь по тропе с невинным выражением лица, будто мне и в голову не приходило, что я ослушалась мужа. Мы поднялись на вершину кряжа, представлявшую собой широкую каменную платформу. За спинами у нас раскинулась внизу поврежденная человеком долина. С этой высоты открывалась широкая панорама на много миль окрест; из поселения такого никогда не увидишь. На востоке за тропой, ведущей к океану, тянулись, словно огромные пальцы, поросшие лесом участки земли. На западе лежали неизведанные полуострова, острова, холмы и долины. Кое-где виднелся дым костров – свидетельство присутствия других людей, для которых эта земля была родиной, а не тюрьмой. В Девоне никогда не бывало такого солнца, как здесь. Оно косыми лучами пронизывало деревья, отбрасывавшие тени на крутой склон. В Девоне никогда не бывало такого вольного воздуха, трепавшего кустарники и вынуждавшего чаек с криком описывать круги. – О! – охнула миссис Браун. – Подумать только! Это же… Она и не пыталась закончить свою мысль. Сомневаюсь, что в английском языке есть слово, которое могло бы описать такую красоту. От огромной открытой платформы, на которой мы стояли, земля уходила к воде, между камнями и деревьями вилась узенькая тропа. Где-то там находилась обсерватория – место обитания астронома мистера Доуза. У меня не было желания спускаться по той тропе, и я села на камень удобной высоты с выемкой, идеально повторявшей форму человеческого зада. Миссис Браун тоже нашла для себя место, а Ханнафорд усадил Эдварда, и вдвоем они принялись играть в какую-то свою игру с ветками и листьями. Здесь, я знала, как нигде в поселении, между мной и родиной нет никакой вещественной преграды – только воздух. Англия находилась там, на северо-северо-западе. За пределами этого неисследованного континента, за океаном, что мы пересекли, над Девоном, должно быть, светили те же солнце и луна, что озаряли нас и здесь, как выражался мистер Макартур, с той лишь разницей, что сейчас там ударили первые морозы, инеем посеребрившие траву, а здесь теплые деньки предвещали в скором времени жаркую погоду. Будь я птицей, как одна из тех чаек, я воспарила бы в поднебесье, пролетела бы над той девственной землей, над бушующими океанами и наконец опустилась бы на ворота дедушкиной фермы, на которых в детстве я оставляла комки грязи, счищенной с башмаков. Подобно мусульманину, обращающему лицо к Мекке, я повернулась в сторону родного края, который хранил все мои добрые воспоминания о прошлом и надежды на будущее. Под шорох чужеземных листьев и крики чужеземных чаек я заставляла себя вспоминать ласковый ветерок Девона, шелест листвы дубов и берез, щебет и трели боязливых птиц, прячущихся в живой изгороди. Меня не покидало суеверное чувство, что, если я снова и снова буду во всех подробностях вспоминать родные края – изгибы дороги у фермы Бондов, журчание тихой серебристой реки, что протекала через луга в низине у Лоджуорси, запах плодородной девонской земли на пашне, – то в награду я когда-нибудь опять туда вернусь. А если стану пренебрегать теми воспоминаниями, позволю им потускнеть, в наказание я никогда больше не увижу то, что мило моему сердцу. Я словно заново формулировала идею молитвы, утешения и потребности в нем. Очнувшись от своих мыслей, я испытала потрясение, будто меня окатили холодной водой. Я же сейчас здесь, в Новом Южном Уэльсе, сижу на холодном камне, который, оказывается, все же не был сотворен для удобства людей. В стенах дома, казалось мне, невозможно завести беседу с миссис Браун, но здесь, повинуясь порыву, я повернулась к ней с намерением поговорить как женщина с женщиной. Свой капор она сняла, держала его в руках, и ветер лохматил ей волосы. Она стояла, любуясь открывавшимся ее взору великолепием. Черты ее смягчились, на губах появилось нечто вроде улыбки. Такого выражения у нее на лице я еще не видела. Здесь, в этом ветреном месте, она совершенно не была похожа на ту съежившуюся женщину, какую я привыкла видеть дома. – Чудесная перспектива… Красота…, – с запинкой произнесла я, испытывая неловкость. – Здесь и дышится по-другому. – О, да, – согласилась она, затем, опомнившись, добавила: – Миссис Макартур. Миссис Браун снова надела капор, убрала под него выбившиеся пряди. Я осознала, что моя реплика, возможно, прозвучала как упрек в бездельничанье. Она морщила лоб в вечной тревоге, как это свойственно человеку, который знает, что он не вправе распоряжаться собственным временем. Так было и со мной много лет назад, когда я жила в доме священника, с болью вспомнила я. Мне хотелось объясниться, изменить наш разговор, придать ему другой характер. – Мы находимся далеко от дома, миссис Браун. Обе. И вы, и я. Сказав это, я сообразила, что мою фразу можно расценить как прелюдию к вопросу о том, из-за какого преступления она оказалась здесь, за тридевять земель от дома. У меня не было желания принуждать ее идти по этому пути, и я поспешила продолжить: – Я выросла близ реки Теймар, и в детстве, если отцу случалось куда-то поехать, не дальше Эксетера, думала, что он отправился чуть ли не в кругосветное путешествие. Видя, что не развеяла ее подозрений, я повторила попытку. – Он был фермером. Умер, когда я была совсем малышкой. – О, – выдохнула миссис Браун. – Миссис Макартур, позвольте спросить, а где находилась ваша ферма? Мой отец тоже был фермером, мелким, конечно. Он тоже умер, как и ваш. Мы жили в двух милях от Витстона. – Витстон! – воскликнула я. – Я ездила туда с дедушкой. Он прикупил там свинью. Мы жили в Бриджруле, не так далеко. Мы обе умолкли. Вероятно, она, как и я подумала, что мы, девочки в фартучках, возможно, сталкивались на улицах Витстона. Должно быть, после кончины отца она была брошена на произвол судьбы. Та же участь со смертью моего отца могла бы постигнуть и меня. Мне просто повезло, что у меня был любящий дедушка, который позаботился обо мне, что у меня была подруга, дочь священника, а этот священник оказался настолько великодушен, что устроил мой брак после того, как я согрешила в ночь накануне дня летнего солнцестояния. Видимо, у миссис Браун таких покровителей не было, и после нескольких жестоких ударов злосчастной судьбы она оказалась арестанткой и была сослана за моря-океаны. Незаданный вопрос витал в воздухе между нами. – Миссис Макартур, я не воровка, – промолвила она. Потом нахмурилась. – Нет, воровка. То есть была…