На маленькой кухне вечера неизменно проходили бурно. Роза Хуберман непрерывно говорила, а для нее говорить, значит — schimpfen.[1] Постоянно что-то доказывала и жаловалась. Спорить вообще-то было не с кем, но Мама умело использовала любой подвернувшийся случай. У себя на кухне она могла спорить с целым миром — и почти каждый вечер спорила. После ужина и Папиного ухода Лизель с Розой обычно оставались на кухне, и Роза принималась за глажку. Несколько раз в неделю Лизель, вернувшись из школы, отправлялась с Мамой на улицы Молькинга — по состоятельным домам, собирать вещи в стирку и разносить стираное. Кнаупт-штрассе, Хайде-штрассе. Еще пара улиц. Мама принимала и отдавала стирку с дежурной улыбкой, но лишь дверь закрывалась, Роза, уже уходя, начинала поносить этих богатеев со всеми их деньгами и бездельем. — Совсем g'schtinkerdt, не могут себе одежду постирать, — ворчала она, хотя сама зависела от этих людей. — Этому, — обличала она герра Фогеля с Хайде-штрассе, — все деньги достались от отца. Вот и проматывает на дамочек и выпивку. Да на стирку с глажкой, конечно! Это было что-то вроде позорной переклички. Герр Фогель, герр и фрау Пфаффельхурфер, Хелена Шмидт, Вайнгартнеры. Все они были хоть в чем-нибудь, но виноваты. Эрнст Фогель, по словам Розы, помимо пьянства и дорогостоящего распутства, постоянно чесал в обсиженных гнидами волосах, лизал пальцы и только потом подавал деньги. — Их надо стирать, прежде чем нести домой, — подводила черту Роза. Пфаффельхурферы пристально разглядывали работу. — «Пожалуйста, на этих рубашках никаких складок! — передразнивала их Роза. — На пиджаке чтоб ни одной морщинки!» И вот стоят и все рассматривают прямо передо мной. Прямо у меня под носом! G'sindel![2] Ну и отребье! Вайнгартнеры были, очевидно, «дурачьем с постоянно линяющей кошачьей свинюхой». — Ты знаешь, сколько я вожусь, очищаю всю это шерсть? Она везде! Хелена Шмидт была богатая вдова. — Старая рухлядь — сидит там и чахнет. Ей за всю жизнь ни дня не пришлось работать. Однако самое злое презрение Роза приберегала для дома номер 8 по Гранде-штрассе. Большого дома на высоком холме в верхней части Молькинга. — Это вот, — показала она, когда первый раз привела туда Лизель, — дом бургомистра. Жулика этого. Жена его целый день сидит сложа руки, сквалыга, огонь развести жалеет — у них вечно холодрыга. Чокнутая она. — И Роза повторила с расстановкой: — Полностью. Чокнутая. — А у калитки махнула девочке рукой. — Иди ты. Лизель перепугалась до смерти. На невысоком крыльце громоздилась гигантская коричневая дверь с медным молотком. — Что? Мама пихнула ее. — Не чтокай мне, свинюха! Тащи! Лизель потащила. Прошла по дорожке, взошла на крыльцо и, помедлив, постучала. Дверь открыл банный халат. А внутри халата оказалась женщина с испуганными глазами, волосами как пух и в позе забитого существа. Увидав Маму у калитки, она подала Лизель узел с бельем. — Спасибо, — сказала Лизель, но безответно. Только дверь. Она закрылась. — Видишь? — спросила Мама, когда Лизель вернулась к калитке. — Вот что мне приходится терпеть. Этих богатых гнусов, свиней ленивых… Уже уходя с узлом в руках, Лизель оглянулась. С двери ее провожал пристальным взглядом медный молоток. Закончив распекать людей, на которых работала, Роза Хуберман обычно переходила к своему излюбленному предмету поношения. Собственному мужу. Глядя на мешок со стиркой и на ссутулившиеся дома, она все говорила, говорила и говорила. — Если бы твой Папа хоть на что-нибудь годился, — сообщала она Лизель каждый раз, пока они шли по Молькингу, — мне бы не пришлось этим заниматься! — И насмешливо фыркала — Маляр! И чего я вышла за этого засранца? Мне же так и говорили — родители то есть! — Их шаги хрустели по дорожке. — И что я теперь — таскаюсь по улицам и гну спину на кухне, потому что у этого свинуха вечно нет работы. Настоящей, по крайней мере. Только жалкий аккордеон и каждый вечер по этим грязным притонам! — Да, Мама. — Это все, что ты можешь сказать? — Мамины глаза стали как две бледно-голубые заплаты на лице. Лизель с Розой шагали дальше. Мешок с бельем несла Лизель. Дома белье стирали в титане рядом с плитой, развешивали вокруг камина в гостиной, потом гладили на кухне. Вся работа шла на кухне. — Ты слышала? — почти каждый вечер спрашивала ее Мама. В кулаке она держала утюг, нагретый на плите. Свет во всем доме был тусклый, и Лизель сидела за столом, уставившись в провалы между языками пламени. — Что? — спрашивала она. — Что там? — Это была Хольцапфель! — Мама уже срывалась с места. — Эта свинюха только что снова плюнула нам на дверь! Такая традиция была у одной их соседки, фрау Хольцапфель — плевать им на дверь, всякий раз проходя мимо. От двери до калитки было всего несколько метров, а фрау Хольцапфель обладала, скажем так, нужной дальнобойностью — и меткостью. Причина плевков заключалась в том, что фрау Хольцапфель и Роза Хуберман уже лет десять состояли в какой-то словесной войне. Никто не знал истоков этой вражды. Они и сами, должно быть, ее забыли. Фрау Хольцапфель была сухопарая женщина и, как видим, так и брызгала злобой. Замужем она никогда не бывала, но имела двух сыновей, несколькими годами старше Хуберманова отпрыска. Оба ушли в армию, и оба еще появятся в эпизодических ролях, прежде чем наш рассказ закончится, это я вам обещаю. Ну а про плевки мне следует добавить, что плевалась фрау Хольцапфель еще и добросовестно. Никогда не манкировала обязанностью харкнуть и сказать «Свинья!», проходя мимо двери дома номер 33. Вот что я понял про немцев: Похоже, они без ума от свиней. * * * МАЛЕНЬКИЙ ВОПРОС И ОТВЕТ НА НЕГО * * * И кого, по-вашему, каждый вечер заставляли вытирать с двери плевок? Точно — угадали. Когда женщина с утюжным кулаком велит тебе пойти и стереть с двери плевок, хочешь не хочешь, а пойдешь. Особенно если утюг горячий. Вообще-то это стало обычным делом. Каждый вечер Лизель выходила на крыльцо, вытирала дверь и смотрела на небо. Обычно небо было как помои — холодное и густое, скользкое и серое, — но время от времени несколько звезд набирались духу показаться и посветить, пусть и несколько минут. В такие вечера Лизель задерживалась подольше и ждала. — Привет, звезды. Ожидание. Крика из кухни. Или пока звезды опять не пойдут ко дну, в хляби немецкого неба. ПОЦЕЛУЙ (Малолетний вершитель) Как и в большинстве маленьких городков, в Молькинге было полно чудаков. Несколько жило на Химмель-штрассе. Фрау Хольцапфель была лишь одним из таких персонажей. Среди остальных имелись и такие: • Руди Штайнер — соседский парнишка, помешанный на чернокожем американском спортсмене Джесси Оуэнзе.[3] • Фрау Диллер — истинная арийка, хозяйка лавки на углу. • Томми Мюллер — мальчик с хроническим воспалением среднего уха, которое обернулось несколькими операциями, розовым ручейком кожи, нарисованным поперек лица и постоянными подергиваниями. • И мужчина, известный главным образом как «Пфиффикус», — сквернослов, рядом с которым Роза Хуберман покажется златоустом и праведницей. В общем-то, люди на улице жили довольно бедные, несмотря на ощутимый подъем немецкой экономики при Гитлере. Бедные районы города никуда не делись.