Молодой человек был фашист; его отец — не был. В глазах Ганса-младшего отец был частью прежней дряхлой Германии — той, которая любому дает себя в пресловутый оборот, пока ее собственный народ страдает. Он рос, зная, что отца называют «Der Juden Maler» — еврейский маляр — за то, что красит дома евреям. Потом произошел один случай, который я скоро опишу вам полностью, — день, когда Ганс-старший все просвистел уже на самом пороге вступления в Партию. Всякому ясно, что ни к чему закрашивать грязные слова, написанные на фасадах еврейских лавок. Такое поведение вредит Германии и вредит самому отступнику. — Ну так что, тебя еще не приняли? — Ганс-младший начал с того, на чем они остановились в Рождество. — Куда? — Ну догадайся — в Партию! — Нет, думаю, про меня забыли. — Ну а ты обращался хоть раз с тех пор? Нельзя же вот так сидеть и ждать, пока тебя не догонит новый мир. Надо пойти и самому стать его частью — невзирая на прошлые ошибки. Папа поднял глаза: — Ошибки? В жизни я много ошибался, но уж не тем, что не вступил в фашистскую партию. Мое заявление у них — ты знаешь, — но я не пойду снова проситься. Я просто… Тут-то и пришел большой озноб. Он влетел в окно, гарцуя на сквозняке. Может, то было дуновение Третьего Рейха, набирающее все большую силу. А может, просто все та же Европа, ее дыхание. То или другое, но оно овеяло старшего и младшего Хуберманов в тот миг, когда их металлические глаза столкнулись, как оловянные кастрюли. — Тебе всегда было плевать на страну! — сказал Ганс-младший. — Тебе она безразлична. Папины глаза стало разъедать. Ганса-младшего это не остановило. Чего-то ради он посмотрел на девочку. Торчком расставив на столе три свои книжки, будто для разговора, Лизель беззвучно шевелила губами, читая в одной. — И что за дрянь читает девчонка? Ей нужно читать «Майн кампф». Лизель подняла глаза. — Не беспокойся, Лизель, — сказал Папа. — Читай, читай. Он не понимает, что говорит. Но Ганс-младший не сдавался. Он подступил ближе и сказал: — Или ты с фюрером, или против него — и я вижу, что ты против. С самого начала был. — Лизель следила за лицом Ганса-младшего, не отрывая глаз от его тощих губ и твердокаменного ряда нижних зубов. — Жалок человек, который может стоять в сторонке, сложа руки, когда вся нация выбрасывает мусор и идет к величию. Труди и Мама сидели молча и напуганно, Лизель — тоже. Пахло гороховым супом, что-то горело, и согласия не было. Все ждали следующих слов. Их произнес сын. Всего два. — Ты — трус. — Он опрокинул их Папе в лицо и немедленно вышел вон из кухни, из дома. Вопреки всей бесполезности, Папа вышел на порог и закричал вслед сыну: — Трус? Я трус?! Он бросился к калитке и, словно умоляя, побежал за сыном. Роза метнулась к окну, сорвала флаг и распахнула створки. Мама, Труди и Лизель столпились у окна и смотрели, как отец нагнал сына и схватил за руку, умоляя остановиться. Слышно ничего не было, но движения вырывавшегося Ганса-младшего кричали довольно громко. А фигура Папы, когда он глядел вслед Гансу, просто ревела им с улицы. — Ганси! — позвала наконец Мама. И Труди, и Лизель поежились от ее голоса. — Вернись! Мальчик ушел. Да, мальчик ушел, и я был бы рад сообщить вам, что у молодого Ганса Хубермана все сложилось хорошо, но это не так. Испарившись в тот день во имя фюрера с Химмель-штрассе, он помчался сквозь события другой истории, и каждый шаг неминуемо приближал его к России. К Сталинграду. * * * НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ О СТАЛИНГРАДЕ * * * 1. В 1942-м и в начале 1943-го небо в этом городе каждое утро выцветало до белой простыни. 2. Весь день напролет, пока я переносил по небу души, простыню забрызгивало кровью, пока она не пропитывалась насквозь и не провисала до земли. 3. Вечером ее выжимали и вновь отбеливали к следующему рассвету. 4. И все это, пока бои шли только днем. Когда сын скрылся из виду, Ганс Хуберман постоял еще несколько секунд. Улица казалась такой большой. Когда Папа вновь появился на кухне, Мама уперлась в него пристальным взглядом, но они не обменялись ни словом. Она ничем не упрекнула его, что было, как вы понимаете, весьма необычно. Может, решила, что Папа и так страдает, получив ярлык труса от единственного сына. Когда все поели, Папа еще посидел молча за столом. Был ли он в самом деле трусом, о чем столь грубо объявил его сын? Разумеется, на Первой мировой Ганс им себя считал. И трусости приписывал то, что остался в живых. Но полно, разве признаться в том, что боишься, — это трусость? Радоваться тому, что жив — трусость? Его мысли чертили зигзаги по столешнице, в которую он глядел. — Папа? — позвала Лизель, но тот даже не взглянул. — О чем он говорил? Что он имел в виду, когда… — Ни о чем, — ответил Папа. Он говорил, тихо и спокойно, столу. — Ничего. Не думай про него, Лизель. — Прошла, наверное, целая минута, прежде чем он снова открыл рот. — Тебе не пора собираться? — Теперь уже он смотрел на Лизель. — Разве тебе не надо на костер? — Да, Папа. Книжная воришка пошла и переоделась в свою форму Гитлерюгенда, и спустя полчаса они вышли и зашагали к отделению БДМ. Оттуда детей поотрядно отведут на городскую площадь. Прозвучат речи. Загорится костер. Будет украдена книга. СТОПРОЦЕНТНО ЧИСТЫЙ НЕМЕЦКИЙ ПОТ Люди стояли вдоль улиц, пока юность Германии маршировала к ратуше и городской площади. Не раз и не два Лизель забывала и о матери, и обо всех других бедах, которые на то время пребывали в ее владении. У нее что-то разбухало в груди, когда люди на улицах принимались хлопать. Некоторые дети махали родителям, но быстренько — им дали четкое указание шагать вперед и не смотреть и не махать зрителям. Когда на площадь вышел отряд Руди и получил команду остановиться, возникла накладочка. Томми Мюллер. Остальной отряд встал, и Томми с ходу врезался в переднего мальчика.