Прошло несколько дней после Рождества, когда Лизель спросила об этих книгах. Все сидели на кухне, ели. Глядя, как в Мамин рот ложка за ложкой отправляется гороховый суп, Лизель решила перенести внимание на Папу. — Я хочу о кое-чем спросить. Сначала молчание. — Ну? Это была Мама — рот еще наполовину занят супом. — Хочу спросить, откуда вы взяли денег мне на книги. В Папину ложку скользнула короткая усмешка. — Правда интересно? — Конечно. Из кармана Папа добыл то, что осталось от его табачного пайка и стал сворачивать самокрутку, чего Лизель уже не могла вытерпеть. — Вы мне скажете или нет? Папа рассмеялся: — Но я же и рассказываю тебе, дитё. — Он управился с производством самокрутки, выкатил ее на стол и принялся за новую. — Вот так вот. Тут и Мама с лязгом доела суп, подавила картонную отрыжку и ответила за Папу. — Этот свинух, — сказала она. — Знаешь, что он сделал? Накрутил весь свой вшивый табак, пошел на ярмарку, когда она была в городе, и сменял у какого-то цыгана. — Восемь самокруток книжка. — Папа торжествующе сунул одну в рот. Прикурил и глотнул дыму. — Хвала господу за самокрутки, а, Мама? Та лишь отвесила ему один из фирменных взглядов отвращения, сопроводив его самой обычной пайкой своего словаря: — Свинух! Лизель по обыкновению перемигнулась с Папой и доела суп. Как всегда, одна из книг лежала рядом с ней. Девочка не могла не признать, что получила на свой вопрос более чем удовлетворительный ответ. Немного найдется людей, которые могли бы похвастать, что за их образование заплачено самокрутками. Мама, со своей стороны, сказала, что Ганс Хуберман, будь в нем хоть капля смысла, часть табака обменял бы на новое платье, которое ей до зарезу нужно, или на приличные туфли. — Куда там… — Мама выплеснула слова в раковину. — Как до меня доходит, ты лучше скуришь весь паек, нет? Да еще и соседский в придачу. Однако через несколько вечеров Ганс Хуберман вернулся домой с коробкой яиц. — Прости, Мама. — Он поставил коробку на стол. — Туфли у них все вышли. Мама не стала жаловаться. Она даже тихонько напевала, пока жарила те яйца едва ли не до обугливания. Казалось, самокрутки приносят немало радости, и в хозяйстве Хуберманов настали счастливые дни. Закончились они через несколько недель. ГОРОДСКОЙ ОБХОДЧИК Со стиркой дело стало паршиво — и чем дальше, тем хуже. Когда Лизель пошла с Розой Хуберман через Молькинг с бельем, один из клиентов, Эрнст Фогель, сообщил им, что больше не может отдавать вещи в стирку и глажку. — Такое время, — извинился он. — Что тут скажешь? А будет еще труднее. Война, надо держаться. — Он посмотрел на девочку. — Вам, конечно, платят пособие на эту малютку, да? Мама, к ужасу Лизель, будто онемела. Рядом — пустой мешок. Идем, Лизель. Это не сказано было. Это было дернуто — жесткой рукой. Фогель окликнул их с крыльца. Роста он был, наверное, под метр семьдесят, и сальные космы безжизненно свисали ему на лоб. — Извините меня, фрау Хуберман! Лизель махнула ему. Он махнул в ответ. Мама вспыхнула. — Не маши этому засранцу, — сказала она. — Давай, шевелись. Тем вечером, моя Лизель в ванне, Мама особенно крепко скребла ее и все время бормотала про «этого свинуха Фогеля» и каждые две минуты изображала его. — «Вам должны платить пособие на эту девочку…» — Растирая, она бранила голую грудь Лизель. — Столько ты не стоишь, свинюха. На тебе не разбогатеешь, так-то! Лизель сидела и впитывала. С этого знаменательного случая прошло не больше недели, когда Роза вызвала девочку на кухню. — Так, Лизель. — Посадила ее к столу. — Раз уж ты по полдня болтаешься на улице, футбол пинаешь, можешь и делом там заняться. Для разнообразия. Лизель уставилась только на свои руки. — Что такое, Мама? — Будешь теперь собирать и разносить стирку вместо меня. Этим богатеям не так легко будет нам отказать, если перед ними будешь стоять ты одна. А если спросят, где я, отвечай, что болею. И будь грустной, когда отвечаешь. Ты тощая, бледная, они тебя пожалеют. — Герр Фогель меня не пожалел. — Ну… — Мамино смятение было очевидно. — А другие могут. И нечего спорить. — Да, Мама. Секунду-другую казалось, что ее приемная мать сейчас приободрит Лизель, потреплет по плечу. Вот и умничка, Лизель. Умничка. Хлоп, хлоп, хлоп. Ничего подобного она не сделала. Вместо этого Роза Хуберман встала, выбрала деревянную ложку и поднесла к носу Лизель. По ее убеждению, это было необходимо. — Когда пойдешь, заходи с мешком в каждый дом и потом неси его сразу домой, вместе с деньгами, пусть их там всего ничего. Никаких заходов к Папе, если он вдруг в кои-то веки работает. Никаких лазаний в грязи с этим мелким свинухом Руди Штайнером. Сразу. Домой. — Да, Мама. — И когда возьмешь мешок, держи его как следует. Не размахивать, не мять и не закидывать на плечо. — Да, Мама! — «Да, Мама». — Роза Хуберман была выдающимся имитатором — и ревностным в придачу. — Смотри мне, свинюха. Я узнаю, если будешь размахивать, не сомневайся. — Да, Мама! Два эти слова часто оказывались лучшим способом спастись, а другой способ — делать, что говорят, и с того дня Лизель стала обходить улицы Молькинга с бедного конца на богатый, собирая и разнося белье. Поначалу труд был одинокий, хотя Лизель ни разу не пожаловалась. В конце концов, когда Лизель в самый первый раз вышла с бельем в город, она, едва свернув на Мюнхен-штрассе, оглянулась по сторонам и как следует — описав полный круг — взмахнула мешком, а потом проверила, как там содержимое. По счастью, никаких складок. Никаких морщин. И тогда — улыбка и обещание больше никогда не размахивать. В общем, Лизель нравилось. Доли от платы ей не доставалось, но — не торчать дома и ходить по улицам без Мамы само по себе уже блаженство. Без тычков пальцем и проклятий. И люди не пялятся, когда Мама ругает за то, что неправильно несешь белье. Сплошная безмятежность. И еще Лизель стали нравиться люди: Пфаффельхурферы — как они осматривают вещи и говорят: «Ja, ja, sehr gut, sehr gut!» Лизель представляла, что они все делают по два раза.