– Знали, что именно сделаю? – Знала, что поможешь. – В чем помогу? – Спасти ее, вот в чем. Мама Венера замолкла. Ее покатые плечи поникли, изувеченные руки упали на колени. – Кого? Кого я должна спасти? Когда Провидица затянула песню, я поняла, что ответа не получу. Наконец услышала: – Иди, детка, и возвращайся, когда кур запирают. – С этими словами она швырнула кости в золу очага. – Наша история сгодится для твоей книги. – Медленно, слишком медленно она выпрямила ногу и указала носком домашней туфли на лежавшую поблизости мою «Книгу теней». – История? – Вот-вот. История. Мама Венера клятвенно пообещала мне рассказать, как вышло, что она опекает Селию и «двух этих деток победных». Я, разумеется, принялась мысленно гадать, какие такие их победы она имеет в виду. На самом же деле она назвала фамилию брата и сестры. Бедных По. Розали и Эдгара. 7 Оптовый торговец Я ушла от Мамы Венеры с намерением вернуться до темноты – «когда кур запирают», как было велено. Но теперь, когда я вновь оказалась среди домов Шоклоу-Хилл, чем мне было занять себя? Я уже сожалела о своем желании избавиться от Розали. Я шла и шла дальше, не то ожидая, не то надеясь встретить девочку за очередным поворотом. На рынок я не вернусь – точнее, буду держаться в стороне от Селии. Трусость? Боязнь опасности? Возможно. Не ведьма ли она или того хуже – убийца? Нет, не буду ее искать до тех пор, пока не разузнаю побольше от Матери Венеры. А пока скоротаю время до вечера прогулкой. Скоро я очутилась на скамье внутри восьмиугольной церкви Поминовения. О да, церкви не служили теперь убежищем, как раньше, а эта была к тому же и уродлива, безвкусна, по-пуритански неказиста. Меня охватила настоящая тоска по величественным кафедральным соборам, которые я повсюду видела во Франции. И мысли мои обратились к недавнему прошлому. Особенное волнение вызывала моя мистическая сестра та, что направила меня на этот смутный путь: Себастьяна д'Азур – первая портретистка царственных особ, любимица Марии-Антуанетты и ведьма, не чета этой новой, закутанной в черное Кассандре. И вот теперь я сидела одна, отделенная океаном от единственного родного языка, от единственной известной мне страны, от единственной семьи, которую только знала. Но нет – я не заплачу. И не задержусь в этом безобразном месте ни минутой дольше. Я встала со скамьи, вдруг почувствовав странное головокружение и тошноту, и поскорее покинула церковь, где пробыла неведомо как долго. И вновь принялась бродить по улицам, вышагивая по тротуару решительно и размашисто, словно желая оставить далеко позади не только церковь и внезапное недомогание, настигшее меня внутри ее стен, но также и грустные размышления обо всем том, что потеряла. Именно тогда мне вспомнилось приглашение Эдгара, высказанное им перед поспешным уходом из «Таверны Баулера». Он предложил мне найти его в фирме «Эллис и Аллан, оптовые торговцы». «Исправительный дом», так он его назвал. На углу Главной и Тринадцатой улицы. Это я и вознамерилась осуществить. …Но сначала небольшое признание. Отпущенная Мамой Венерой, собираясь покинуть ее мрачную берлогу, я увидела, как на дне несессера что-то блеснуло. Золото! Браслет Себастьяны, подаренный ей поклонником – принцем Нассауским, – в обитой мехом карете, которая бесшумно катила по берегу несшей взломанный лед Невы (было это в екатерининской России). «Ornez celle qui orne son siècle» – гласила надпись на нем. «Украшай ту, что украшает собой свой век». Наверное, сердце у меня сжалось от тоски по моей утраченной Soror Mystica. Наверное, мне не очень хотелось оставлять подобную ценность посреди раскиданного содержимого моего несессера. Наверное… нет, не наверное. Позвольте мне сказать прямо: я не доверяла этой женщине в вуали. И потому ловким кошачьим движением быстро подобрала браслет, пока провидческий порыв Мамы Венеры сменился, как мне показалось, дремотой. Дремотой? Сказать доподлинно было нельзя, однако из угла до меня не донеслось ни единого слова. Мне необходимо было приобрести… des choses quotidiennes[28], поскольку я завещала морю все прочие безделушки, подаренные мне моей мистической сестрой, – в приступе уязвленного самолюбия и жалости к себе, о котором теперь сожалела; мне требовалось обратить золотой браслет в наличность, причем незамедлительно. Итак, сжимая браслет в руке, я пустилась на поиски Эдгара По. Не могу и не стану утверждать, что когда-либо наслаждалась его обществом, но в сфере коммерции мне никто, кроме него, известен не был. К тому же с Эдгаром можно было говорить по-французски, и это очень утешало – не важно, о чем бы разговор ни шел… Человек за прилавком на нижнем этаже – нет, это был не Джон Аллан, я с ним так и не встретилась, но слышала описание его внешности – высокий дородный рыжеволосый шотландец с ястребиными чертами лица… Когда я спросила, где найти Эдгара – вернее, Эдди, – человек кивнул в сторону лестницы и, дернув плечом, тут же о нас обоих забыл. Эдгар, с закатанными рукавами, сидел и читал, отодвинув в сторону гроссбухи, которые, по мнению его приемного отца (если бы кто-то удосужился у того поинтересоваться), заслуживали гораздо большего внимания, нежели «Эдинборо ревю» и прочие литературные излишества. Гроссбухи содержали подробный отчет о состоянии дел в компании «Эллис и Аллан», а потому не представляли ни малейшего интереса для Эдгара, черпавшего вдохновение не из будничных источников. На площадке мне пришлось кашлянуть, хотя по ступенькам я поднималась намеренно грузным шагом. Эдгар наконец с трудом, но оторвался от страницы журнала. Он вскинул на меня свои серые глаза и, не сказав ни слова, вернулся к чтению. Я пожалела, что пришла, но еще острее почувствовала внезапную растерянность. Однако – и это был не просто инстинктивный порыв, но и тактический ход – пробормотала извинения по-французски и повернулась, чтобы покинуть склад. Эдгар мгновенно вскочил с места, будто разжавшаяся пружина, и предложил мне войти, сказав при этом: – Bonne journée, monsieur[29]. Я вижу, вам удалось отцепить от себя мою сестричку. Немалый подвиг, признаться. Не видя, куда сесть, я прислонилась к пеньковому мешку с кукурузной мукой и сразу закашлялась от золотистой пыли, усеявшей мои несвежие и уже выпачканные уличной грязью панталоны. Тогда я перебралась на ящик с гвоздями, стараясь сохранять притворно небрежный вид, свойственный, как я заметила, коммерсантам Ричмонда. Однако первые же мои слова, хотя и были произнесены на излюбленном наречии моего собеседника, оказались неудачно выбранными и вызвали со стороны Эдгара трижды неблагочестивую реакцию: брови взметнулись вверх, кровь бросилась в лицо, и на нем выразилось сильнейшее негодование. Я же упомянула только о том, что Розали оставила меня в обществе Мамы Венеры. – Cette vieille femme![30] Она покоя мне не дает! – Эдгар хватил кулаком по гладко обструганной сосновой столешнице. Схватив журнал, он, казалось, исполнился решимости стряхнуть слова со страницы. – Она закабалила мою идиотку-сестру, а это прискорбно, весьма прискорбно. Пытаясь направить разговор в новое русло, я опять промахнулась – принялась неловко выгораживать Розали. – Ваша сестра высокого о вас мнения, – промямлила я, хотя ничего подобного от Розали не слыхивала, а вывела это заключение самостоятельно. – О да, конечно, – отозвался Эдгар, – такого же мнения прачка о Ниагарском водопаде или торговка домашней птицей – о Фениксе… У дорогуши Розали добрая душа, вот только ума ни капли, и мнениям ее – грош цена. Последовало молчание. Меня охватила жалость к изруганной девчушке, и я попробовала задеть больную струну, спросив по-английски: – А что это за Мать Венера? Эдгар, осклабившись, угрожающе показал резцы. Эта гримаса уродливо перекосила его мальчишеские черты. Он качнулся на стуле и, скрестив на груди изящные руки, испытующе меня оглядел. Решив не клевать на приманку, он размеренным тоном задал вопрос: – Вы видели ее при дневном свете? Я ответила, что нет. – Разумеется, не видели. Летучие мыши избегают света. Но берегитесь, по ночам им раздолье. Ну нет, он меня не запугает. Я этого не допущу. – А почему она носит вуаль? – В порядке любезности. – Эдгар расхохотался, совсем невесело. Вокруг нас громоздились товары компании «Эллис и Аллан»: кучи мешков с кофе, которые чуть не лопались из-за разбухших от летней влаги зерен; чай, неупакованный и в банках с наклейками; лежащие на боку бутылки вина с этикетками всех стран света. По углам высились рулоны тканей, на полках хранилась готовая одежда. Здесь же – струны для лютни, лайковые перчатки, пудра для волос, пурпурного цвета перья для дамских шляп. Различные сельскохозяйственные приспособления, назначения которых я не смогла бы угадать, сколько бы ни ломала голову. Скобяные и металлические товары по алфавиту: амбарные замки, бороны, винты, гвозди, всевозможные режущие и колющие инструменты. Орудия с колесами, спицами, шипами и штырями, с виду более пригодные для пыточного подвала, нежели для мирной семейной фермы. Я заерзала на ящике с гвоздями (вроде того пресловутого ложа) и спросила у Эдгара: – Но кто эта женщина? Вы говорите, она «закабалила» Розали… Я уже поняла, что Розали знает о Маме Венере гораздо больше Эдгара. По крайней мере, должна знать, поскольку в ее присутствии не выказывала ни малейшего страха, тогда как Эдгара взрывало простое упоминание ее имени. – Не могу сказать, кто она и что она, и не желаю гадать. Но всю нашу жизнь, всю нашу жизнь эта женщина поблизости. Слишком близко. – Не готов ли был Эдгар доверить мне какой-то секрет? Казалось, да, но вместо того он потянулся к «Эдинборо ревю», добавив: – Не желаю никого поблизости. Никого. А Розали пусть делает, чего хочет… Разговор был окончен. Тогда я затронула тему, непосредственно мне близкую, достала чеканный браслет с переливающимися драгоценными камнями. – Сколько это стоит? Глаза Эдгара расширились. Пока он молча взвешивал браслет на ладони, мысленно прикидывая цену, я сплела историю о его происхождении, сохранив принца, но заменив Себастьяну на безымянную «знакомую графиню». Однако Эдгар из моих россказней не слышал ни слова, он опять погрузился в собственные мысли, причем его отсутствующий взгляд был наполнен какой-то необыкновенной живостью. Вдруг он сорвался с места и уже почти сбежал с лестницы, когда до меня донеслась его команда: «Скорее!» Если бы не этот приказ, которому я послушно подчинилась, нетрудно было вообразить, что Эдгар вознамерился улизнуть с моим сокровищем – попросту говоря, его похитить. Но нет, оказалось хуже – у него родился план. 8 Молдавия Ездить верхом мне не доводилось. И я не могла притвориться, будто умею обращаться с животным, на которое в тот день была принуждена взобраться. Но выбора не оставалось. Следовало либо вскарабкаться на гнедую конягу с помощью Эдгара и пристроиться у него за спиной, либо, глядя с заднего крыльца фирмы «Эллис и Аллан», распрощаться и с ним, и со своим состоянием. Куда мы направлялись и почему надо было так спешить, я понятия не имела. Эдгар на этот счет и словом не обмолвился, но на лице его сияла жизнерадостная улыбка, какой у него я еще не видела. О, что это была за лошадь – казалось, настоящий зверь! Хотя на самом деле – обыкновенная ломовая кляча, вряд ли способная мчаться рысью, как это мне вспоминается. Гораздо отчетливей помню, как крепко я держалась за Эдгара. Последнее обстоятельство представлялось мне не совсем подобающим, однако уверена, у него и в мыслях этого не было. Помню его широкую спину, к которой от проступавшего на ней пота прилипала льняная рубашка; его гибкое, сухощавое, мускулистое, загадочное и вместе с тем слегка вульгарное тело, мне думается теперь, как нельзя лучше соответствовало его речи и нынешним его публикациям: Эдгар имеет склонность в своих критических обзорах жечь многих собратьев-беллетристов раскаленным пером до полного уничтожения. Скакали мы бесконечно долго – или так казалось. По правде говоря, хватило и пяти минут, чтобы выбраться от здания фирмы на дорогу, идущую вверх по склону холма, и устремиться на запад, в Молдавию. С высоты холма, на котором она была расположена, Молдавия взирала вниз, на пристанище коммерции, величественно, как и подобает лорду – нет, истинному феодалу. Года за два до моего прибытия в Ричмонд Джон Аллан – благодаря унаследованному от покойного дядюшки состоянию, которое превышало, по слухам, пятьсот тысяч долларов, – ставший одним из богатейших собственников штата Виргиния, купил Молдавию за пятнадцать тысяч и водворил там свою супругу Фрэнсис Валентайн, ее сестру Нэнси и своего подопечного, Эдгара. Сады Молдавии простирались вниз по восточному склону холма в сторону самого города, а по южному – к реке. На востоке росли овощи, а на юге – смоковницы, кусты малины и деревья, опутанные виноградной лозой. Наружный вид дома не слишком располагал к себе – по крайней мере, на мой взгляд; выделялись разве что две галереи, на нижнем и верхнем этаже, обращенные на восток. Эдгар передал нашего коня конюху, по которому прошелся вожжами, и, когда мы вступили в дом, громко начал звать хозяйку. Через парадную дверь, помнится, мы попали в просторный холл, справа от которого находились утренняя гостиная и чайная комната, налево – столовая причудливой формы с изысканной обстановкой. На втором этаже, над столовой, гостиная, достаточно обширная для устройства танцев, повторяла ее геометрию. Прочие комнаты наверху были отведены в исключительное распоряжение Джона Аллана. Сестрам Валентайн принадлежали свои анфилады комнат, увиденные мной через распахнутые двери, – их я получила возможность изучить. Эдгар велел пожилой чернокожей женщине проводить меня наверх в его комнату, сам продолжая окликать свою приемную мать. Фрэнсис Валентайн Аллан, рожденная в одной из первейших и утонченнейших семей Ричмонда, обладала мягким характером и, вероятно, не подходила Джону Аллану ни по одной супружеской статье. Вероятно также, что она прониклась к нему антипатией. В итоге Эдгар – обласканный, нет, с раннего детства обожаемый Фрэнсис и ее сестрой – сделался для Джона Аллана предметом ненависти, до предела заполнившей все его чувства и мысли. В самом деле Эдгар не знал никакого удержу, стараясь выместить все обиды – реальные или воображаемые, которые ему так долго приходилось терпеть от Джона Аллана.