В благодатной тени гикори я и похоронила Пятиубивца. Могила поневоле получилась мелкой, но те самые корни, которые затупили мою лопату, казалось, гостеприимно его приняли, лишь только я с ним простилась. – Ночибуши, – сказала я. Спи. Предав земле своего друга, я, усталая, потная, в грязи, вскарабкалась на гикори. Там, на досках, я сидела долго-долго и размышляла о том, сумею ли сдаться на милость крови так же мирно, так же благородно, как Пятиубивец встретил внезапный приход старости. Глядя поверх бухты на юг, в сторону Лонг-Пойнта, я заметила на обнажившемся после отлива берегу пять канадских журавлей. Где-то южнее лежало Зеркальное озеро; мне снова представились его обитатели, те самые, которых я видела в снах, обездоленные, возвращенные времени; я боялась ярости, мести Сладкой Мари, не владевшей ныне ничем, кроме кучи костей. Вокруг парили в воздушных потоках скопы, ветерок шевелил верхушки деревьев. Солнце клонилось к западу. На востоке зажигались звезды, и я приветствовала их, называя на языке семинолов, – я ведь знала теперь их имена. Когда я повернулась наконец к северу, было уже темно. Тьма поглотила все, в том числе и тропу, по которой мне предстояло идти. 55 Военная служба Теперь, когда Пятиубивец умер, я могла отправиться из форта на индейскую территорию, а именно на Большое болото, в Коув, где – сейчас или прежде – жила Селия. Это мне открыла Сладкая Мари, но мне добавило бодрости подтверждение, услышанное от маркитанта, которого я встретила на берегу реки. Да, он видел в Окахумпки женщину, отвечающую моему описанию. Двое других собеседников – один черный, другой индеец – клялись, что видели беглую рабыню с фиалковыми глазами в Пелаклакахе. Enfin, Селия, похоже, никуда оттуда не переселилась, и я могла бы отправиться к ней, если бы не моя трусость, трусость и страхи, трусость, страхи и обстоятельства. …Нет, я не отправилась в путь сразу, когда предала Пятиубивца земле и вокруг еще царило спокойствие, а потом было уже поздно. В начале зимы 1835 года для помощи солдатам стали привлекать гражданских в конные патрули. Живя в форте, я вначале отказывалась от такой активной службы, но теперь обстановка за стенами ухудшилась и мне ясно дали понять, что у меня есть две возможности: либо активно помогать, либо уехать. Последнее – покинуть форт и пробираться по суше на индейскую территорию – было равносильно самоубийству. Так сказал доброжелательный генерал Белтон. Отплыть же в лодке… значило потерпеть поражение, потерять все, к чему я стремилась: Селию, прощение грехов… Кроме того, не от меня ли одной зависело, исполнится ли заветное желание Мамы Венеры – увидеть Селию свободной? От меня. А если знаешь волю, пожелания умершего, то… лучше позаботиться о том, чтобы они были исполнены. Итак, я остаюсь, пока обстановка не разрядится, и буду заниматься тем же, что и прежде; я служила в госпитале форта, выполняя всю работу, какую доктор Гэтлин считал для себя слишком низменной. К счастью, в Форт-Бруке не было лихорадки, и моим больным хватало таких лечебных приемов, как наложение швов, шин, припарок и тому подобное. Ни единого больного я не потеряла, хотя один находился на пороге смерти, но я спасла его при помощи двух капель испанской воды, которую сохранила и которая в самых малых дозах обнаруживала целительные свойства. Другие солдаты испытали на себе благотворное действие ведьминых средств, в основном трав, но также немногих ингредиентов, с которыми я познакомилась на Зеркальном озере. Таким образом меня оставили в покое, я держалась тише воды ниже травы и думала исключительно о том, чтобы, как только появится возможность, двинуться к северу, на индейскую территорию. Но месяц шел за месяцем, а обстановка не разряжалась. Потом стало еще хуже, в ноябре разыгралась непогода, по заливу к северу прошелся ураган, захлестывая суда и переполняя водой наши бухты. Более того, за ураганом последовало прохождение кометы Галлея, и – точно так же, как кометы и землетрясение предсказали якобы пожар в театре, а морозы и затмение – восстание Тернера, – снова я услышала толки о том, что близится Судный день. Глупость. Идолопоклонство… Хотя я задала себе вопрос, а что, если в каком-нибудь конце земли какая-нибудь ведьма творит черное дело; я ведь не забыла шабаш Себастьяны и то, что за ним последовало. И у меня были для этого причины, потому что к концу года в Готэме выгорели до основания сотни зданий, Санта-Ана истребил защитников Аламо, в далекой Африке восстали зулусы, среди солдат в Форт-Бруке пошли разговоры о мятежниках в Мексике, Эквадоре, Центральной Америке, Перу и Боливии… Но нам хватало своих забот, нужно было укреплять форт. При урагане никто не погиб, пострадала только собственность, так что вся недвижимость в стенах форта была внесена в список на починку. Каково же было мое удивление, когда я услышала, что вышел приказ приготовиться к обороне. Дубы мы не тронули, но большую часть окрестных сосен срубили на доски и починили стены форта. Кроме того, мы окружили форт дополнительной оградой из сосны, вырыли рвы, утыкали их кольями и укрыли колья соломой. Мы вырвали с корнем пальметто и кусты, чтобы индейцы не могли незаметно подобраться к форту. Задав вопрос, я получила объяснение, что семинолы разделились на две группы, дружественную и враждебную. Я мало что слышала теперь об индейской территории и мало ею интересовалась, как ни стыдно в этом признаваться. Только в ту пору я узнала о семи вождях, которые вернулись с арканзасских территорий, дабы разобраться, под чем они подписывались и под чем не подписывались и что семинолы будут делать, а чего не будут. Некоторые из них согласились переселиться на запад. Этими – дружественными – предводительствовал Чарли Эматла, и они сотрудничали с агентом по делам индейцев Уайли Томпсоном, составляя план переселения. Другие вожди – Миканопи, Джампер, Холата Мико, Арпейка, Коа Хаджо – решили сражаться, и на передний план выдвинулся Оцеола. Именно он встретился в ноябре с Чарли Эматлой, когда вождь возвращался из Форт-Кинга, где, готовясь к переселению, продал скот. Оцеола убил вождя и разбросал по саванне бывшие при нем монеты, чтобы никто не сказал, будто Оцеола позарился на иудины сребреники. Затем индейцы, желавшие переселиться, поспешили к Форт-Бруку. Около четырех сотен семинолов во главе с Холатой Эматлой, братом убитого вождя, обосновались на берегу напротив нас, отдавшись под защиту правительства, которое уже назначило дату переселения – первое января будущего, то есть 1836 года. После урагана было замечено, что уже несколько месяцев прервано сообщение с генералом Клинчем, сидевшим в Форт-Кинге, расположенном к северо-востоку, по ту сторону индейской территории. Опасались, что форт осажден или пал. Последний верховой, отправившийся с письмом к Клинчу в августе, не уехал далеко от Форт-Брука – его застрелили, оскальпировали и распотрошили. Враждебные индейцы даже застрелили его лошадь, на случай, если кто-то не поймет красного послания, запечатленного на всаднике. И вот в начале декабря командование Форт-Брука стало обсуждать, не выступить ли в поход, чтобы помочь генералу Клинчу. Но прежде нужно было сделать еще одну попытку с ним связаться. На случай, если гонец погибнет и письмо попадет в руки врага, было решено написать по-французски, поскольку было известно, что Клинч владеет этим языком, и предполагалось, что никто из индейцев им не владеет. Послали за мной, хотя я никому не говорила, что служила переводчиком, и даже не упоминала, откуда я родом. Вероятно, кто-то уловил в моей речи еще не изжитый французский акцент. Разумеется, я согласилась составить письмо. Менее охотно я согласилась, чтобы меня записали в рекруты, без чего, как мне объяснили, было не обойтись; все произошло быстро, так быстро, что, не успев это осознать, я уже стала солдатом на службе у Джексона. Я солдат! С внеочередным званием, почетным чином и жалованьем три доллара в день. Теперь мне пришлось жить среди мужчин. Существовать обособленно, как прежде, не было возможности. Хуже того, вскоре форт до отказа заполнился людьми, потому что начались нападения, как со стороны индейцев, так и чернокожих. Говорили, на восточном берегу, к югу от Сент-Огастина, не осталось ни одного поселенца. И вот поселенцы с запада – белые люди со скарбом, чадами и домочадцами – потянулись в Форт-Брук. Жить вблизи него было теперь недостаточно; нет, все стремились за укрепленные стены. Никогда со времен юности в монастырской школе мне не приходилось постоянно находиться на виду. Печально, что койку мою отобрали в пользу госпиталя, а меня переселили в казарму, где нужно было вставать по побудке в соседстве десяти мужчин. Я, как могла, искала уединения, но от школьниц спрятаться проще, чем от грубых мужчин, живущих все вместе. Однажды утром чересчур фамильярный ирландец из графства Армах (так он себя представлял в ответ на расспросы) поинтересовался моей нагрудной повязкой. Я сослалась на не до конца залеченную трещину в ребре, которую якобы получила, когда ухаживала за Пятиубивцем. Таким образом я напомнила ему о таинственном индейце, чья странная смерть привлекла к себе внимание нескольких солдат и сделалась легендой, и цель была достигнута – между мной и собеседником образовалась дистанция. Конечно, все ведовские занятия пришлось отложить в сторону. Я носила при себе все, что привезла из Сент-Огастина, в основном чары и прочее подобное. Меня очень огорчало отсутствие средств, позволяющих заглянуть в будущее (книг или трактатов, взятых из подвала Ван Эйна), ведь мне как никогда хотелось узнать, что меня ждет. Насколько разгорится пламя войны? Та ли это война, которой хотела Сладкая Мари? Если так, то тем лучше, потому что я никоим образом не способствовала ее началу. Прибудут ли по морю войска, чтобы ее остановить? (Всю зиму мы наблюдали за бухтой, поскольку ходили слухи, что подмога уже в пути – из Нового Орлеана и Пенсаколы отплыли шхуна и бриг с четырьмя ротами на борту, чтобы сопровождать нас в Форт-Кинг.) Как всегда, я раздумывала, как найти Селию. Я опасалась, что она собирается переселиться вместе с дружественными индейцами, и вот… Я расспрашивала семинолов с противоположного берега о фиалковых глазах, о девушке по имени Цветочное Лицо, но ничего не узнала: мало кто из индейцев соглашался разговаривать с белым человеком в военной одежде. Если же Селия не собирается переселиться (а это мне казалось более вероятным, ведь ее могли бы опознать как беглую рабыню и к тому же убийцу), то она, конечно, двинется в глубь Большого болота. Там можно жить на отшибе сколько угодно, ничем не рискуя. В тревоге, не имея возможности прибегнуть к Ремеслу, обреченная пассивно ожидать своей судьбы, я задавала себе вопрос: что я делаю? Миновали годы с тех пор, как я выскользнула ночью из нашего дома – ведьма наихудшего разбора, подобно Сладкой Мари служившая только самой себе. Что мною движет? По-прежнему любовь? Да, сказала бы я, если бы мне не открылось еще раньше, что я ищу прощения. И получить его могу только от Селии. О, но сначала нужно было ее найти. Как, когда, где?.. Так много вопросов. И наконец ответ, которого я не предвидела… Поздним декабрем, не получив вести от генерала Клинча и не высмотрев в бухтах никаких признаков, что к нам спешит подкрепление, мы должны были, по решению командиров, выступить в поход к Форт-Кингу, нуждавшемуся, видимо, в помощи. Мы все, солдаты, в том числе и я. Да, меня завербовали, снарядили, платили жалованье, но я не чувствовала себя солдатом. Вот уж нет, однако, хочешь не хочешь, я готовилась к маршу, с сотней с небольшим соратников, по индейской территории, где три тысячи воинственных семинолов только и ожидали, когда наконец белый человек стронется с места. Кто принял решение выступить? Не знаю. Между офицерами с нашивками, выпускниками Уэст-Пойнта, шли шумные споры. О, но мне не хочется бросать тень на подчиненных Дейда; не стану и их перечислять, пусть их имена останутся в вечности высеченными на камне. …Майор Ф. Лэнгхорн Дейд был высокий мужчина средних лет; туловище сидело на длинных ногах, как на складе бочонки с порохом сидят на стойках. Майор носил длинную черную бороду, и когда он сидел и борода спускалась до высоких сапог, трудно было сказать, где кончается одно и начинается другое. Его шляпу всегда украшало петушиное перо. И я ни разу не видела его – при жизни – без шпаги на боку, которая неизменно дребезжала в дверях, стукаясь о косяк. Что до моей шпаги, то… ее у меня не было. Не выдали мне и гладкоствольного кремневого мушкета калибра ноль шестьдесят девять, какие солдаты теперь тщательно начищали, поскольку они могли вскоре понадобиться. Нет, у меня не было никакого оружия, кроме ведовской силы, и это меня устраивало, пока мы не получили приказ выступать. О, но у меня имелись штаны из гладкого зеленовато-голубого кашемира, плащ со стоячим воротником и в пару к нему фуражка – то и другое цвета стали. А еще белые ремни и портупея – дополнение, полагаю, небесполезное, хотя, впервые облачившись в полную униформу, я употребила их как… бандаж. Со временем, однако, я усвоила, как с ними обращаться. И еще со временем мои сапоги приняли форму моих ног, а не ног солдата, который носил их до меня и о судьбе которого я старалась не думать. Кормежка? Я питалась лучше, чем гражданские, приютившиеся в наших стенах, потому что цитрусовые и другие посадки побило февральскими морозами и из-за военной угрозы обе стороны не занимались ни уборкой урожая, ни охотой. Да, со съестными припасами было туго, но, как все, кто числился в ротах B и C Второго артиллерийского полка, я регулярно получала пайку черствого хлеба и один с четвертью фунт солонины и упрятывала все это в свой ранец. Мне не нужно было таскать патронташ, и все же тяжесть при мне была немалая, поскольку я не расставалась с немногими пожитками Пятиубивца и предметами ведовского ремесла. (Шекспира я с должными церемониями похоронила, что и подобало, учитывая судьбу его владельцев; не сомневаюсь, Сладкая Мари радовалась тому, что их убийство, как она и рассчитывала, списали на шайку семинолов…) При таком подборе имущества, на глазах у посторонних, я рисковала. Что будет, если содержимое ранца рассыплется и кто-нибудь увидит ведьмины принадлежности? О, но если бы даже меня разоблачили, то едва ли бы уволили от похода. При соотношении сил не в нашу пользу каждая людская единица была на счету. Ведь нашим командирам пришло сообщение от Холаты Эматлы, что его враги, враждебные индейцы, поклялись напасть на Больших Ножей, если те выступят в поход. И мы выступили. 56 En militaire[139] Простимся с важностью надменной, Что службе свойственна военной. Байрон В утро нашего выступления погода выдалась ясная и, соответственно, прохладная. Это была среда, двадцать второе декабря. Государственная дорога проходит северо-восточнее Форт-Брука, поднимаясь на небольшую возвышенность. Мы шли маршем мимо рощ, побитых морозом – зловещий знак, Флорида без плодов, – и в восьми милях от форта оказались на индейской территории: полосе земли в шестьдесят миль шириной и сто двадцать длиной, расположенной в глубине материка. Нас было два отряда, и мы шагали по песку, еще мокрому от недавнего дождя; марш был довольно утомительный, и я радовалась, что мне позволяют не идти строем, а выбирать сухие места. От меня ничего особенного не требовали, потому что у меня не было ни нашивок, ни военной подготовки. Меня взяли с собой ради численности, чтобы ухаживать за ранеными и – официально – как переводчика; так значилось в вербовочных документах, которые я подписала «Г. Колльер». Теперь мне было велено только держаться на расстоянии крика от майора Дейда, который с охраной из семи человек ехал в фургоне. За ними следовала рота, четыре вола волочили 57-миллиметровую пушку, лошади везли еще один фургон, и замыкал шествие арьергард. Я вместе с доктором Гэтлином держалась середины. Солнце стояло высоко, но его лучи не всегда нас достигали, потому что густые кроны деревьев образовывали сплошной шатер и просветы попадались не часто. Сосновый лес наступал с двух сторон, и дорога – шириной футов в двадцать – тонула в зеленой тени. Все знали, что противник заметит нас прежде, чем мы его, и маршировали в молчании. Каждый звук поэтому казался громким, и все они мне запомнились. Приглушенный рокот барабана, под который маршировали солдаты. Хлюпанье пушечных колес, глубоко утопавших в грязи. Дыхание животных: волов, лошадей, собак; собаки носились шумными сворами туда-сюда, вспугивали птиц, облаивали змей и неизвестно кого еще. Вспоминаю также скрип кожи и музыкальное побрякиванье котелков и фляг на поясах и портупеях. Волы ужасно замедляли наш ход, и я задавала себе вопрос, не лучше ли было бы поторопиться, отказавшись от пушки с лафетом, пусть даже ее шестифунтовые заряды крупной и мелкой картечи способны очистить поле боя и от деревьев, и от врагов? Ведь впереди нас ждут четыре реки, которые нужно будет пересечь по мостам (если их не сожгли) или вброд, а с этим громыхающим чудищем на хвосте нам вовек не выбраться с индейской территории. Я, конечно, помалкивала, но мыслила здраво, поступала по-своему и как ведьма могла бы дать командиру хороший совет. Наконец майор Дейд приказал, чтобы пушку, без снаряжения, бросили; ее можно было забрать потом. Лошадей выпрягли из фургонов и заменили волами; скорости у нас после этого существенно прибавилось, и среди тех, кто особенно выиграл от такой перестановки, была я, поскольку мне приказали сесть на лошадь. Всего освободилось четыре лошади. Три достались старшим чинам, на четвертую же законных претендентов не было, и майор Дейд отдал ее мне, потому что я оказалась под боком, в то время как хирург, превосходивший меня по рангу, сошел с дороги, чтобы помочиться. Это была чалая лошадь, и она пришлась мне очень кстати. На берег Литтл-Хиллсборо мы вышли в сумерках. Мост был цел. Мы пересекли его и на другом берегу быстро разбили лагерь. Повалили и отесали несколько деревьев и сложили из них бруствер высотой в три бревна. За бруствером вбили колья и привязали к ним волов и лошадей. Из сосновых сучков сделали факелы, мелочь кинули в костер. Взялись за дело повара, все с нетерпением ожидали, когда они закончат, но тут послышался топот – приближался одинокий всадник. Стук копыт лошади, скакавшей по нашим следам – вероятно, из Форт-Брука, – нас ободрил. Далее мы предположили, что всадник, пока невидимый, нес весть о подкреплении – тех ротах, которых мы так и не дождались с моря. Но нет, на темной дороге появилась усталая лошадь, скакавшая неровной рысью. На ней сидел человек, на вид не старый и не молодой, не черный и не белый, не… Хватит, скажу только, что все его свойства были средними – тупой крюк, на который не повесишь описание. Помню далее первые слова этого человека. Въехав в лагерь, он сошел с лошади и произнес два имени. По его тону я поняла, что он передает приказы; этим, видимо, ограничивалась его миссия. Первым было названо имя майора Дейда. А вторым? Мое. Что до приказа, то он заключался в том, чтобы заменить меня другим переводчиком, так как: Я знала французский, английский, немного испанский, кроме того, я дала понять, что знакома и с языками индейцев; но тут прибыл раб по имени Луис Пачеко, который французским владел хуже (bien sûr[140]), английским так же и испанским – лучше, чем я. Что до его мускоги, хитчити и прочих индейских языков, то… этот Пачеко выучился им от брата, который больше двадцати лет прожил среди индейцев. Он и писал, и говорил на индейских языках. Я же разговаривать не умела, даже с помощью моего tisane. Более того, речь шла о затратах. Моя месячная поездка стоила бы казне девяносто с лишним долларов – сумма немалая; хотя, конечно, меня интересовали не деньги, а возможность переместиться ближе к Селии. Сравните это со сделкой между майором Дейдом и сеньорой Кинтаной Пачеко – испанской вдовой и владелицей фактории в Сарасота-Бей, которая требовала за месячную аренду своего раба двадцать пять долларов. Похоже было, что этот Луис был завербован до нашего похода, но запоздал. Несмотря на рабское положение, он, можно сказать, прославился; мне, впрочем, ничего бы не стоило его затмить, будь у меня на то желание.