За спиной Герцогини ее спутник расстегивал сюртук. Он бросал на меня косые взгляды. Сара вышла и остановилась в вестибюле рядом с ним. Она не выказывала ему никакого почтения. Как и он, Сара смотрела на меня. Герцогиня смотрела тоже; она без слов подозвала к себе девушку и юношу. Они приблизились, и все трое выстроились передо мной полукругом. По-прежнему никто не произносил ни слова. Я все так же держала унизанную кольцами руку Герцогини. И все мы вглядывались друг в друга. Когда терпеть стало больше не под силу, я просто задала вопрос: – Себастьяна? По-прежнему улыбаясь, Герцогиня вскинула подбородок, но скоро, слишком скоро улыбка сползла с ее лица и она заговорила с Сарой о булавке, застрявшей в черных оборках у нее на груди. – Кто-кто, любезнейший? – переспросила меня Герцогиня, однако внимание ее было отвлечено. – Себастьяна, – повторила я. – Себастьяна д'Азур. – Нет-нет, – с жаром проговорила она, и я, опасаясь, что слова были обращены ко мне, тяжко вздохнула. Но нет, в выражениях еще более энергичных Герцогиня призвала на помощь своих прислужников, и оба принялись искать булавку, грозившую, как она уверяла, изранить ее до смерти. – Бога ради, простите, любезнейший. – По-английски Герцогиня говорила с модуляциями, свойственными жителям континента. – Боюсь, мы все… немного… отвлеклись на… мое декольте. – В самом деле, названную область сейчас обшаривали невозбранно три пары рук. В конце концов Герцогиня раздраженно обратила ко мне спину; крутанув шелками, она повернулась и вышла в вестибюль, остальные поспешили следом. Охота за строптивой деталью Герцогининого туалета продолжалась. Не умолкали возбужденные голоса, и вот старания увенчались успехом. Относительным. Стоя ко мне спиной (с бледных, подобно лицу, плеч была совлечена накидка со злополучной булавкой), Герцогиня отпустила Сару и Эли; данных им при этом распоряжений я не расслышала. – Пардон, мадам, – нетерпеливо произнесла я, – здесь ли Себастьяна? Может, она назвалась другим именем? Почивает наверху? Сара говорила, что… Внезапно мне расхотелось цитировать Сару. Герцогиня повернулась ко мне лицом, и я вся обратилась в зрение, так как… После удаления докучной ткани остались обнаженными не только плечи Герцогини, но и ее груди. Она приближалась, а эти груди – красивые и твердые – выкатывались из жестких получашечек ее алого корсажа. Она коснулась их пальцами в кольцах и покрутила – да, покрутила – выступающие соски, и они зарделись, как у нарисованной Ариадны, но продолжали темнеть, пока не приблизились оттенком к пурпурной отделке гостиной. Нужно ли говорить, что я отшатнулась – взволнованная, всполошенная? Возбужденная. Ее наготой – да, но также ее глазами. Ибо на лице Герцогини играли две улыбки – одна на ее глянцевых губах, а другая в глазах, где обнаружились зрачки crapaud[79]. Наконец я с трудом выдавила из себя: – Себастьяна. Больше я не произнесла ни слова. Потрясенная, я стояла недвижно, однако Герцогиня вновь обхватила мои ладони. Она держала их, как удерживала мой взгляд. Тоном, каким обращаются к ребенку, домашнему животному или идиоту (я, несомненно, была похожа на то, и другое, и третье), она произнесла: – Себастьяна? Вы говорите, наверное, о сестре, которая прислала сундук. Он уже несколько недель стоит наверху – en haut по-вашему, по-французски; однако я уже забыла о вас и думать. Ужасная невоспитанность с моей стороны, ужасная. – Укоряя себя, она поцокала языком. – И теперь я перед вами и, хочешь не хочешь, демонстрирую вам глаз, словно вы к этому привыкли. Но, любезнейшая, мне ясно, что это не так. Да, знак принадлежности к сестрам отразился в ее льдисто-голубых глазах вполне убедительно. L'oeil de crapaud[80]. Проникая в голубую радужную оболочку, зрачки принимали форму округлых, распластанных жабьих лапок. Подобное я наблюдала только у… – Себ… – пробормотала я. И попыталась еще раз: – Себасть… – О. – Герцогиня выпустила мои руки и поднесла свои ладони ко рту, округлившемуся в выразительном, сочувственном «О». – Вы… Вы думали… Ох, мне очень-очень жаль. Я просто desolée[81]. Вы думали, ваша сестра здесь. Нет, нет, нет. Боюсь, ваша Себастьяна д'Азур знакома мне только понаслышке. Но, как я сказала, сундук, что послан вам из Парижа, стоит здесь уже месяц с лишним. И, если не ошибаюсь, имеется адресованное вам письмо. Вы ведь?.. Я выдохнула начальную букву моего французского имени Анри – Аш. – Да, – кивнула Герцогиня. – Ну ладно… Письмо. Сара, конечно, его видела. Да, моя Сара; то есть будем надеяться, что Элифалет, этот ревнивый молокосос, не нашел его первым. – Прежде чем шепнуть следующие слова, она склонилась ко мне ближе: – Конечно, я укротила его и выдрессировала – не один уже год назад. Это все слова Герцогини, которые я запомнила при нашей первой встрече; наблюдая, как она направляется в угол гостиной, чтобы потянуть за черный шнурок с кисточкой и вызвать свою Сару, своего Эли либо кого-то еще, я обмякла и рухнула на диван. Там я растянулась подобием висевшей сверху лесной нимфы Ариадны. Обе мы были покинуты. 33 Письмо К несчастью, я подвержена обморокам; хуже того, не всякий обморок удается объяснить близостью мертвецов. Если бы. Конечно, я изо всех сил стараюсь справиться с собой, особенно когда ношу мужское платье, поскольку – глупо, но верно – это немало усугубляет мои неприятности. Часто мои старания ни к чему не приводят. То же произошло и в тот день, когда я впервые побывала на Манхэттене. Очнулась я не в той комнате, где потеряла сознание. Помещение располагалось под самой крышей. Отделано оно было с большим изяществом. Через единственное остроконечное окно сочился слабый свет, солнце давно уже миновало высшую точку. По этим признакам мне стало понятно, что я (страшно подумать), наверное, упала и проспала все дневные часы. Лежала я на удобной койке, застеленной белым бельем. Одежда, в которой я прибыла в Киприан-хаус, к счастью, вся осталась на мне. Башмаки… те, кто меня укладывал, кто бы они ни были, ограничились тем, что сняли с меня башмаки. Отвели меня в постель или отнесли? Я ничего не помнила. Но сейчас я была одна и вокруг стояла тишина. Наклонные стены, равно и потолок, были оклеены papier peint[82] с узором из вьющихся роз. На столике у изголовья стояла, но не горела масляная лампа. На низком комоде обнаружились таз и кувшин для умывания; позже я нашла под кроватью сходное с ними судно – из белого фарфора с цветочным рисунком красных и светло-зеленых тонов, как на обоях. За изголовьем кровати висела прозрачная драпировка, которая служила моей нише (сказать «комната» не поворачивался язык) четвертой стеной, отделяя ее от более обширного помещения – собственно чердака. Проходящий свет превратил первоначально красную драпировку в розовую; создать из ниши с ее помощью уютный уголок не удалось. Что касается общего пространства чердака, то оно, по-видимому, служило лабораторией и я бы его осмотрела внимательней, если бы не лежавший рядом квадратик пергаментной бумаги, все еще запечатанный, с хитрым адресом: «Аш». «Дорогая Аш, душа моя…» – начиналось расшифрованное письмо. «Ты, конечно, огорчилась из-за меня, – писала Себастьяна. – Знаю». Тут я встала, подошла к широкому подоконнику, где через окно виднелись двор и сад далеко внизу, и продолжила читать при более ярком внешнем свете. «Не стану рассыпаться в пространных извинениях, как бы мне этого ни хотелось, дорогая. Позволь вместо этого сказать, что я понимаю твое огорчение, так как это чувство мне хорошо знакомо. Я тоже в прежние времена искала сестер, каких-нибудь сестер, которые, как я думала, помогут мне наладить мою жизнь. В моей книге это ясно показано. Я тоже совершала ошибки и погружалась в пучину отчаяния. Не явится ли одна из ведьм, чтобы указать мне путь наружу, путь вверх? Если так, то кто? Когда? А если нет, то почему? Где же, где эта сестра-спасительница? Когда я спасла тебя в Бретани от стаи гонителей, ты приняла меня за такую сестру. Но запомни, душа моя, ты заблуждаешься. Я пишу тебе, чтобы сказать: сестра-спасительница скрывается в тебе самой и нигде больше. Плачь, рыдай, ибо ты ошибалась, причиняла страдания и оставляла за собой муки. Не думай, mon enfant[83], что я холодна. Будь я здесь, я дала бы тебе опереться на мое плечо и омочить его слезами. Это я бы тебе позволила… Во мне самой, пока я составляю это письмо, поднимается соленый прилив слез. Я по-прежнему люблю тебя, Аш, и я бы непременно тебя утешила, показала бы тебе путь, если б сама его знала. Известно ли тебе, где я пишу эти строки? Конечно неизвестно, но читай дальше и постарайся вообразить. Я сижу на берегу, под моим Враньим Долом. Сейчас прилив, и вода плещется у моих ног, а также у ножек секретера. По моему распоряжению слуги отнесли его на берег. Я хотела писать, глядя на океан, ибо на дальнем его берегу мне видишься ты. Нет, дорогая, не буквально; хотя, как ты знаешь, я наблюдала за твоим переездом. Некоторое время я следила за тобой и выпустила из виду, только когда ты добралась до порта Виргинии. Я призвала обратно мою Малуэнду (она была птицей, потом корабельной крысой, а теперь она опять кошка и сидит у меня на коленях) и перестала видеться со всеми, кроме самой себя. Потому что – позволь мне быть откровенной – ты, моя Аш, довела меня до бешенства. Мои драгоценности, дорогая? В океане? Что за бред! Разве для того я их тебе завещала, чтобы видеть, как они, вместе с останками Мадлен, канут в бездну? Mais non! Как часто душила меня злость после снов, подобных тем, что являлись Кларенсу, брату шекспировского злодея Ричарда: Я видел сотни кораблей погибших! И потонувших тысячи людей, Которых жадно пожирали рыбы; И будто по всему морскому дну Разбросаны и золотые слитки, И груды жемчуга, и якоря, Засели камни в черепах, глазницах, – Сверкают, издеваясь над глазами, Что некогда здесь жили, обольщают Морское тинистое дно, смеются Над развалившимися костяками[84]. О, Аш! Что за безумие! Глупость несусветная! Знаю, ты стремилась жить собственным разумением. (Помнится, правда, средств у тебя своих нет, только мои.) Намерением твоим я восхищаюсь, но, дорогая, будем надеяться, что ты успела усвоить разницу между метафорой и сумасшествием и посланные мною деньги (в сундуке их найдется изрядное количество) не выбросишь на ветер и не пришпилишь к дереву – птицам поклевать. Пожалуйста, романтические выходки (вроде тех, на корабле) предоставь нашему Барду или его театральным собратьям. Дорогая, деньги нужно вкладывать! Не рассчитывай на то, что они всегда будут валиться с небес. Этому и многому другому, надеюсь, ты научишься подле Герцогини. …Признаюсь тебе, Аш, за минуту до того мне пришлось отложить перо в сторону, потому что во мне до сих пор кипит гнев – и проглядывает глаз – и я вновь готова от тебя отвернуться. Что и произошло прежде. Но я способна себя успокоить, а вот Асмодей не может: услышав твое имя, он все еще бушует, ему ведь и прежде не давали покоя твои множественные… дарования… Да, я могу успокоиться и желать тебе только добра… В эту самую минуту, когда я сижу на берегу, меня просят передать, что Ромео тебя целует и обнимает. Это он со своим Ганимедом приволок мне на пляж письменный стол, а теперь они оба плещутся почти по пояс в воде. Да, Аш, твой Ромео больше не твой… А вернее сказать, оба юноши теперь мои. И веселья от двоих в два раза больше, чем от одного. Самая простая арифметика, известная каждой ведьме со времен Лилит, non? Звать его Дериш; Асмодей нашел его в Арденнах, где мать мальчика (я ее не знала) умерла от крови. Он вернулся с мальчишкой во Враний Дол и преподнес его мне, разве что ленточкой не перевязал. Я потом передала его Ромео, так как на второго любимца мне не хватило бы энергии, тем более что он не знает… моих предпочтений. Скучное занятие – готовить себе наложников. Сестра, силы мои уже не те. Перо отправилось на отдых, как задолго до того кисть, книга заброшена вместе с холстами. Bref[85], приток моих жизненных сил, боюсь, иссякает. Силы истощаются. Плечи облеклись в одеяние старости. Жизнь моя обрушилась внезапно, подобно лезвию, что регулярно низвергалось в Париже, моем Париже былых времен, отсекая от меня город моей мечты, моего успеха. Ты знаешь ведь, оно, это лезвие, виновно в моем изгнании сюда, к скоплению камней на высоком берегу… Кровь, hélas[86], уже не за горами. Раз так, на что мне сдался этот сексуальный гигант, этот юный бельгиец с волчьим аппетитом? Нет уж. Я позволила Ромео делать с Деришем все, что вздумается, сама же пользуюсь – когда вздумается мне. Телами их, а не любовью, которая исключительно… Любовь? Она мне больше не нужна. Но ты, моя Аш, ты любишь? Найдя любовь, осталась ли ты ей верна? Это ведь негритянка, с которой ты плыла на корабле, non? В твоих письмах не было подробностей. Ты покорилась любви, так ведь? Стремилась чарами привязать к себе предмет твоей страсти? Oui, а как же. Не падай духом, дорогая, это ошибка, какую чаще всех прочих совершают сестры Сообщества еще с незапамятных времен. Загадка вроде бы не новая, но приходится признать: как переделать сделанное (в чем бы оно ни заключалось), я не ведаю. Если какой-нибудь ведьме известен способ, то эта ведьма – Герцогиня. Ее попечению я тебя и доверила. …Я должна тебе шабаш. Об этом я помню. Долг каждой мистической сестры устроить шабаш в пользу той, кого она открывает или спасает. Много лет назад Теотокки устроила шабаш для меня. Если я не смогу… обещаю постараться, но вдруг… Если не получится, если я не смогу прибыть, остается надеяться на то, что общение с Герцогиней даст результат и миссию мою не сочтут проваленной. Alors oui, Герцогиня. Я знаю ее по рассказам одной ведьмы, живущей на острове Скай. Обе они в прежние годы прислуживали на шабаше, что был устроен под тенью Эдинбургского замка. Герцогиня была тогда всего лишь Линор, девушкой красивой, но низкородной; она искала себя прославить, но вместо того ославила – по панелям да сомнительным кварталам. Но нрава она, как мне говорили, доброго и, уж конечно, в силу профессии… уживчивого». От того, что я прочла ниже, в животе у меня задергало (в последний раз я чувствовала подобное в почтовой карете). «Я написала Герцогине о твоих особенностях. Разумеется, торгуя не первый год своим телом, она чего только не навидалась. И все же, заклинаю тебя, Аш, отложи в сторону свое я (исхожу из предположения, что ты та же ведьма, какой была раньше, – милая, но робкая и излишне стыдливая) и будь с Герцогиней тем, чем ты являешься». Заключительным adieu[87] Себастьяна как бы вверяла меня попечению Божию, в то время как на самом деле отдавала в руки наигрубейшей Афродиты. Едва знакомой ведьмы-блудницы. Далее она имела дерзость снабдить мое предписание (каковым я сочла письмо) своим знаком, «S», а вдобавок усадила в нижний изгиб этой буквы всегдашнюю жабу. Да, жаба восседала там, на вид живая, готовая спрыгнуть со страницы, которую я отбросила бы в сторону или смяла, если б не постскриптум со следующими подробностями. Себастьяна наняла в Париже агента, которому поручила доставить на Леонард-стрит вышеупомянутый сундук, куда было положено два письма – одно для меня, другое для Герцогини (судя по всему, та уже нашла свое), а также немногие пожитки, оставленные мною во Враньем Доле. Кроме того, в сундуке имелось несколько книг, по мнению Себастьяны, для меня интересных. (Они и в самом деле оказались интересными, и моя обида на Себастьяну отчасти прошла.) А в дополнение – то самое «изрядное количество», щедрая наличность, которую Себастьяна как-то обратила в американскую монету и долговые обязательства. (Бумаги были завернуты в перевязанный лентой кусок пергамента, на котором рукой Себастьяны было написано: «Не отправляй их в бездну, дорогая Аш».) Прилагалась и куча других вещей, эпитет «роскошные» послужит им лучшим определением. И в довершение всего, на дне сундука обнаружился холст, портрет одного из деятелей (не самого крупного), поставивших свою подпись под Парижским договором; Герцогине предлагалось, на выбор, продать его или повесить у себя – деньги или радость от созерцания должны были вознаградить ее за хлопоты, связанные с моим, как выразилась Себастьяна, «послушничеством».