– Пожалуй, что так, – заключила актриса. Ее лица я теперь не видела, но прочее, доступное обозрению, смущало. Я поднялась со стула и, обойдя стол кругом, встала возле книжных полок. – Да, в тот вечер театр был набит до отказа. Человек семьсот, наверное, набралось. Она проговорила это, пристально вглядываясь в потолок – с улыбкой, словно вспоминала о приятном сне. – Семьсот человек. И у каждого своя душа, и кто-то их любил горячо, и чьи-то сердца разбились, потому как ты… – Фи! – прервала актриса Маму Венеру. – Скажи мне, кто это тебя любил? Кто бы тебя оплакивал, если бы я дала тебе ускользнуть? – Дамочка, не толкуй о моей жизни… какая она была. Язычок у тебя резвый, но я знаю, что за тяжесть у тебя на душе, потяжелей наковальни. Я и сейчас ее углядываю. Волосы слетали со щетки ошметками наподобие конских хвостов. – Углядываешь ты… – передразнила Маму Венеру актриса. – С твоим чертовским зрением. Воображаешь, будто видишь все и вся… Смотри, Мама, твое зрение – это мой подарок, а я запросто могу и… – Давай-давай. Отбери его. Да это, дамочка, вовсе и не твой дар. Взаправду, нет. И кто сказал, что это ты его подарила? Мама Венера попыталась вернуть вуаль на место. Щетки на дрожавших руках ей мешали. Не успев подумать, я шагнула к ней. Подняла длинную вуаль и опустила на лицо. Чуть заметно, но Мама Венера от меня слегка отшатнулась – или не хотела, чтобы я до нее дотронулась, или же мое прикосновение причинило ей боль. Что до Элайзы Арнолд… жалость, похоже, была ей неведома, над немощью Мамы она попросту потешалась. Ее насмешки Маму Венеру еще пуще раззадорили: – Да и что это за дар? И не твой вовсе. Господь явил знамение, когда я была при смерти. Так кто же она, эта Мать Венера? Новый Енох, который был переселен, дабы увидеть жизнь после смерти? Или Даниил, снискавший благодать провидческого зрения? Кем бы она ни была, я засомневалась, что она ведьма. – Господь? Пускай так, коли тебе хочется, – благодушно отозвалась Элайза Арнолд, – но вы, люди, слишком многое приписываете этому вашему Господу. – Приподнявшись, она оперлась на острые локти, так что мне стало лучше ее видно, и призналась тоном, в котором в первый и последний раз слышалось что-то похожее на извинение: – Я преследовала лишь немногих женщин. Остальных рассчитывала только попугать. Откуда мне было знать, что целая орда их… испугается насовсем. – Она опять хихикнула, будто девчонка. – И откуда мне было знать, что театр так быстро охватит огнем и что всех унесет алым ветром? Погибли семьдесят два человека. О числе пострадавших история умалчивает. По утверждению Элайзы, зрительный зал в тот декабрьский вечер был полон до отказа. Для мосье Пласида и его труппы, пробывшей в Ричмонде весь сезон, это сулило немалую выгоду. В течение недели им предстояло разобрать декорации, упаковать реквизит и направиться домой в Чарлстон. Поскольку жителям Ричмонда спектакли пришлись по вкусу, было решено, что актеры должны покинуть город с гонораром, который гарантировал бы их возвращение. Горожане также выражали труппе соболезнование по поводу ухода их звезды, «вдовы» По: ей в ноябре было устроено два бенефиса, так как здоровье ее ухудшалось и конец приближался. Всеми обожаемая, а теперь сраженная чахоткой актриса сделалась зимой 1811 года предметом настоящей благотворительной кампании. Две ее комнаты в таверне «Вашингтон» стали самым модным посещаемым местом. К смертному одру Элайзы вереницей направляли кухарок, нянюшек и служанок. Дамы из благотворительного общества «Доркас», будто стадо гусынь, хлопали крыльями и гоготали о судьбе будущих сироток. Поодиночке, ночами, когда дети и блюстители морали погружались в сон, прокрадывались туда и кое-какие мужчины. По мере того как легкие юной матери съедал недуг, затеяли лотерею: кому воспитывать детей – Эдгара и Розали? Совместными усилиями церкви, властей, юстиции и дамского сообщества вопрос вскорости был решен. Советоваться с Элайзой сочли излишним; хотя она, сколько ей еще хватало сил, кипела от негодования при виде спесивого самодовольства и напускной набожности. – И вот представь мой восторг, – со смехом проговорила Элайза, – когда оказалось, что могила – не всегда тюрьма. И я из нее восстала! Взмыла ввысь, как прославленные воздухоплаватели во Франции, которые поднялись к небесам в плетеной корзине на горючем из отходов пламени. Что ж, мой летательный аппарат – мое тело, пламенем для меня будет мой гнев, а местом назначения – месть. – Боже милостивый, – пробормотала Мама Венера, – она все еще на сцене. Ей нужна трагедия, как свинье помои. Элайза, не обращая на нее внимания, воздела правую руку (если бы только могла, ее пальцы сжались бы в кулак) и патетически вскричала: – Месть! – Месть Макензи? – поинтересовалась я. – Или Алланам? – И чего этим я достигну? – возразила она. – Снова оставлю детей сиротами? Нет. В тот вечер ни Макензи, ни Алланов в театре не было. Я об этом позаботилась. – Выходит, вы знали, – сделала я вывод, – знали, как тогда поступите? – Мстить, я поклялась мстить! – Актриса не дослушала моей реплики. – Мстить благонамеренным людишкам, столпившимся у моей постели строить жульнические козни против моих детей. Женам, привлеченным запахом смерти и равнодушным ко мне самой; женам, которые, уходя, шушукались о моей «слабости». Мстить их мужьям, являвшимся ко мне до того… с визитами частного характера. – То есть вы хотите сказать, что?.. Закончить фразу мне не позволили бы ни правила приличия, ни сама Элайза. Стоило только мне запнуться ввиду крайней неделикатности этого вопроса, как призрак крутнулся на месте мокрым хлещущим вихрем, а потом обрушился на стол коленями в позе готового напасть зверя. Элайза упала всей тяжестью своего студенистого (по-видимому, это было так) тела на столешницу и уперлась в нее руками, причем ее ногти продавились еще больше наружу сквозь гангренозную плоть кистей. – Так что же, ведьма, значит, и ты смеешь считать меня шлюхой? – Нет-нет, – запротестовала я. – Вовсе нет. Элайза Арнолд смягчилась. Однако язвительным тоном заключила: – Одинокая женщина делает то, что может. Одинокая женщина с детьми делает то, что должна. Итак, Розали – дитя… непредвиденный плод… ребенок от мужчины, снискавшего благосклонность Элайзы Арнолд за наличные – или за какую-то иную поддержку? Нет, вопросов я не задавала, достаточно было услышать отзывы Элайзы Арнолд – восхищенные об Эдгаре и презрительные о Розали, – и всякому стало бы ясно, что, как позднее без экивоков выразилась Мама Венера, сварены они в разных горшках. Безотносительно к времени зачатия, Розали приходилась родней Генри и Эдгару, по-видимому, только по материнской линии. Кто бы усомнился в этом при виде единоутробных брата с сестрой? Розали: малоразвита, но способна к учению, с доброй душой, но очень недалекая, резка и угловата. И Эдгар: жесткий и черствый, однако обладающий необычайно восприимчивым умом с возможностями безграничного развития. Она: неуклюжая, длиннорукая и длинноногая, само проворство. Он: всеми фибрами души и каждым мускулом гибок и пружинист. Спустя годы, когда Джону Аллану хотелось поддразнить Эдгара, он намекал на незаконнорожденность Розали, желая тем самым не столько опорочить девочку, сколько уязвить приемного сына – Эдгар преклонялся перед памятью покойной матери. Элайза Арнолд вновь прибегла к услугам Мамы Венеры. Поджав ноги, она села по-турецки на край стола и велела Маме Венере стоя расчесывать ее длинные черные волосы. Несмотря на усердные старания, блеска волосы не приобретали, но, хотя и слетали на пол целыми ошметками, грива призрака оставалась по-прежнему пышной. – Встать из могилы мне ничего не стоило, ты бы изумилась, – заявила Элайза Арнолд. – Может, и так, – отозвалась я. – А может, и нет. Склонив голову набок, Элайза поинтересовалась у Мамы Венеры: – Значит, с мертвецами она уже имела дело? – Выходит, так, – буркнула ее собеседница и вполголоса добавила: – Во всяком случае, не больно-то она тобой огорошена. – Magnifique![39] – вскричала Элайза. – Можно будет обойтись без разъяснений множества великих таинств, non?[40] – Oui, – подтвердила я с облегчением. Объяснить требовалось не скрытое, но очевидное: кто эти женщины сейчас? И чего они от меня хотят? Элайза, воздев руки, начала декламировать: – И вот я восстала, одержимая местью, и… – Ну-ну, дамочка! – остановила ее Мама Венера. – Никто тебе тут не заплатит за то, что будешь с важным видом разглагольствовать, угу. Выкладывай все как есть – и валяй обратно туда, где мертвецам самое место. Я со страхом ожидала, что от гнева Элайзы опять засвистит ураган, загрохочет гром и разверзнутся хляби небесные, однако она предпочла пропустить эти слова мимо ушей. Возможно, что суровая критика возымела действие, и актриса пояснила обыкновенным тоном: – Попугать. Все, чего мне хотелось, – это немножко их попугать. Мама Венера присвистнула: – Попугать – множко или немножко… А безвинных-то на кой ляд дотла сжигать? Элайза Арнолд сидела молча, призадумавшись. Мама Венера продолжала заниматься своим делом. Я с разгоревшимся лицом прислонилась к книжным полкам. За окном ночной холодный воздух дышал покоем. В нем все еще чувствовалась свежесть вызванного призраком ливня, легкий ветерок доносил запахи скошенной травы, добытого из земли угля, табака из лавки, плещущей о берег речной волны… Однако ничто – о нет, ничто – не могло перешибить зловоние смерти, исходившее изо рта актрисы, когда она приступила к изложению фактов. Обычный четверг, двадцать шестое декабря. Ставятся две новые пьесы: «Отец, или Семейные распри» Дидро, а вслед за ней – «Раймонд и Агнеса, или Истекающая кровью монахиня из Линденберга». В антракте будут исполнены две песни, а также танцы и хорнпайп. Все шло как надо – во всяком случае, по словам Элайзы Арнолд. – Кроме, конечно, дочки Пласида, которая плясала, как всегда, будто корова на льду. – Вы были там? – спросила я. – Ведьма! – оборвала она меня. – Призраки водятся в каждом театре… Ну разумеется, я там была. И вот во время первого акта «Раймонда и Агнесы» (Элайза пренебрежительно назвала эту пьесу «кровавой мелодраматической пантомимой») вдруг что-то на нее нашло. – Я туда и раньше наведывалась, но в тот вечер, когда я стояла за кулисами… В партере она увидела женщин, которые еще недавно толпились у нее в комнате, прижимая к лицу надушенные платки. – Они думали, мне так плохо, что я ничего не услышу, но я ни словечка не пропустила. Они торговались, словно на базаре, выбирая моих детей как пучки зелени. О да, я тогда слышала все-все, и в театре мне вдруг почудилось, будто я снова слышу их бездушные споры. И внезапно меня переполнила ненависть, дикая ненависть к этим женщинам, к их бездушным мужьям, ко всему этому городу жалости! И вот, когда после первого акта пантомимы занавес опустился, Элайза Арнолд наткнулась на рабочего сцены. Этот рабочий – «мальчонка», по ее словам, «кровь с молоком, настоящий живчик, просто прыскал здоровьем» – оказался с ней бок о бок. Оставаясь невидимой, она сумела так его перепугать, что он затрясся будто осиновый лист и «отрекся от престола своих обязанностей»; она же завладела вверенным ему канатом, который соединялся с цепью, удерживавшей канделябр внутри разбойничьей пещеры – декорации первого акта. Юноша успел потушить только одну из пары масляных ламп. – Сама не знаю как, но я стала поднимать эту горящую лампу вверх. (Руки у меня были тогда еще целы и невредимы.) Я поднимала ее все выше и выше, прямиком к балкам, откуда свисали наши театральные задники, пропитанные маслом и густо размалеванные красками. Канат зацепился за какой-то выступ. Дернув за него посильнее, я невзначай раскачала канделябр – и… – Элайза Арнолд расплылась в простодушной улыбке застенчивой инженю и, взмахнув своими чудовищными руками, крутанула запястьями, словно желая этим простым жестом стряхнуть всякое воспоминание о смерти. – Это было началом конца. А тем временем по ту сторону занавеса, на авансцене, скрипач наяривал на своей скрипке. 11 Город муки