Берем дерьмо в продмаге. Берем дерьмо в столовке. Говядина и сырные палочки, тортильи и порционное масло — я научила превращать их в поп-стикеры. Печенье «поп-тартс», булочки с ванильным кремом, клубничный «кулэйд» — получаем клубничный торт. Да, теперь его делают все, но только потому, что первой сделала я. Мне все равно, кто что себе навыдумывал, — рецепты-то мои! Кто кого обучил искусству выемки ванильного крема из булочек? Кто кого научил взбивать этот крем с «кулэйдом», чтобы приготовить розовую глазурь? Кто показал им, как растворять «поп-тартсы» и растирать печенье в воде (воссоздание и обновление, как я постоянно им повторяю), а потом готовить в микроволновке? Джулия Чайлд Тюремная[36], вот кто. То есть я. НЕ ВЫ! Я сделала это все, потому что прожила здесь дольше большинства из вас. Мои рецепты стали частью легенды, они стали чем-то вроде цитаты, клише или пословицы, происхождение которой давно забыто, а потому ее растаскивают все, кто только может, и прячут в своих невежественных умишках. «Хорошего человека найти нелегко» — это не Фланнери О’Коннор [37] придумала, была такая песня. «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит» — это не Линкольн, это Иисус[38]. Никто не помнит, откуда что пошло, и все хватают и пользуются. Крадут. Я делала, что мне говорили, публиковала рецепты — мои рецепты — и не давала кредита никому, включая — вот же ирония! — себя саму. Это меня обманули. Все вы, дующиеся, хмурящиеся, лопающие свою баланду в холодном молчании, как будто это с вами обошлись несправедливо. За вашим столом нет места для меня, потому что его берегут для другой. Только не думайте, что я не знаю, откуда ноги растут. Леммингов ведут в море.[39] Свет гасят в пять. И вновь приходит тьма. Помня о глазах и ушах за открытой дверью камеры, я ничего не говорю о том, что прочитала, как и о том, что здесь недостает по крайней мере одного блокнота-дневника с записями после 3 июня и, что еще важнее, после ее перевода в блок «Браво». Я не верю, что она вдруг перестала писать, тем более после того, как ее лишили привычного окружения. В последние две недели она, напротив, должна была писать еще больше, поскольку ничего другого ей и не оставалось в этой крошечной камере, из окна которой не было видно абсолютно ничего, а телевизор показывал плохо. Кэтлин была изолирована от других заключенных и работы в библиотеке, от журнала и доступа к электронной почте. Что такого она могла написать, чего нам не следовало знать? Вопросов много, но я ни о чем не спрашиваю и не говорю о том, как поразила меня метафора про леммингов, которых ведут в море. Быть может, лемминги — это другие заключенные, и если так, то кто их вел? Я мысленно представляю Лолу Даггет с неприличным жестом в адрес Тары Гримм — вполне возможно, что это она подстрекала стучать ногами по дверям. Дерзкая, агрессивная, несдержанная и недалекая. Кэтлин боялась ее. Но не Лола Даггет виновата в том, что Кэтлин лежит мертвая на кровати. И не из-за Лолы другие заключенные начали избегать Кэтлин в столовой. Откуда в других отсеках могли узнать, что думает или говорит Лола Даггет и с кем она не в ладах? Она точно так же изолирована и заточена в своей камере наверху, как и Кэтлин. Я подозреваю, что Кэтлин имела в виду кого-то другого, и вспоминаю объяснение Тары Гримм — мол, Кэтлин перевели в отделение строгого режима из-за слуха о том, что она сидит за педофилию. Откуда взялся этот слух? Кто его распустил? Начальница тюрьмы возложила ответственность на других, указав в качестве источника информации телевизор, — кто-то услышал, кто-то подхватил и передал дальше. Я не поверила этому объяснению вчера, в ее кабинете, и не верю сейчас. Мне кажется, я знаю, кто за всем этим стоит. Кто провоцировал заключенных, раздувал страсти из-за такой мелочи, как благодарность в журнале. В «Инклинге» ничто не делалось без одобрения Тары Гримм. За ней оставалось последнее слово, она решала, какие именно рецепты следует публиковать без указания имен, но заключенные видели в этом неуважение к себе и обижались, а мелкие обиды могут перерастать в открытую вражду. В результате Кэтлин перевели в блок «Браво». Возможно, в своем параноидальном, возбужденном состоянии она решила, что за этим беспрецедентным актом лишения ее свободы, актом, воспринимавшимся, должно быть, как наказание, стоит Лола Даггет. Или, не исключено, кто-то подбросил Кэтлин такую мысль. Возможно, тюремный персонал, вроде надзирателя Мейкона и других, мог дать ей понять, одновременно подшучивая и издеваясь, что угрозы исходят от Лолы. Возможно, угрозы и впрямь имели место, но это не важно. Потому что не Лола убила Кэтлин. Я не говорю о своих подозрениях Марино, когда он протискивается мимо меня в белом защитном костюме и устанавливает термометр в изножье кровати, чтобы определить температуру воздуха. Второй термометр он передает Колину для измерения температуры тела. Хотя у нас и есть письменные свидетельские показания, в которых зафиксировано время смерти — приблизительно двенадцать пятнадцать, — мы сами рассчитаем его, основываясь на посмертных изменениях. Люди совершают ошибки. Они потрясены случившимся и могут что-то напутать. Некоторые лгут. Не удивлюсь, если в женской тюрьме Джорджии лгут все. Я осматриваюсь повнимательнее — не обнаружится ли июньский блокнот где-то еще, оглядываю серые стены, оклеенные листочками с написанными от руки стихами и отрывками прозы, о которых Кэтлин упоминала в своих электронных письмах. Стихотворение под названием «Судьба», которое она присылала мне, висит над маленьким стальным столиком, прикрученным к стене. Рядом с привинченным к полу стальным табуретом — еще одна прозрачная пластиковая корзина с нижним бельем, аккуратно сложенной формой, пачками лапши быстрого приготовления и двумя медовыми булочками, должно быть купленными Кэтлин в тюремном магазине. Она говорила мне, что у нее нет денег, потому что она лишилась работы в библиотеке, однако, похоже, покупки все же делала. Хотя, может, они давнишние. Кэтлин ведь пробыла в отделении «Браво» всего две недели. Трогаю булочки пальцем. Они не черствые. На дне пластиковой корзины лежат экземпляры журналов, несколько дюжин, включая и тот, за июнь, о котором Кэтлин упоминала в прочитанной мною дневниковой записи. На передней обложке сделанные в стиле Энди Уорхола портреты авторов самых интересных публикаций месяца, которые будут читать заключенные тюрьмы и все, кому журнал попадет в руки. На обложке, сзади, благодарности: арт-директору, команде оформителей и, разумеется, редактору, Кэтлин Лоулер, отдельные слова признательности — начальнице тюрьмы Таре Гримм за поддержку искусства, «за ее гуманность и просвещенность». — Она еще теплая. — Колин присаживается на корточки рядом с койкой и смотрит на термометр. — Девяносто четыре и шесть. — А у меня семьдесят три,[40] — говорит Марино, держа своими толстыми пальцами термометр, который был в изножье кровати. Он смотрит на свои часы. — В два девятнадцать. — Предположительно, она мертва уже два часа и остыла примерно на четыре градуса, — замечаю я. — Быстровато, конечно, но в пределах нормы. Это все, что я могу сказать. — Ну, она же одета, и здесь относительно тепло, — соглашается Колин. — Мы сможем определить лишь приблизительно. Он имеет в виду, что, если Кэтлин умерла на полчаса или даже на час раньше, чем нам сказали, мы этого не узнаем по таким посмертным показателям, как температура тела и трупное окоченение. — Окоченение только начинается в пальцах. — Колин осматривает пальцы левой руки Кэтлин. — На теле еще нет. — Я вот думаю, не могла ли она перегреться во дворе, — говорит Марино, оглядывая приклеенные к стенам листки и ничего не упуская. — Может, получила тепловой удар. Такое ведь не исключено, верно? Она вернулась в камеру, и ей стало плохо. — Если бы она умерла от гипертермии, — говорит Колин, поднимаясь, — то температура тела была бы выше и оставалась выше нормы даже через несколько часов, а трупное окоченение ускорилось бы и не соответствовало синюшности. Кроме того, симптомы, как их описывает заключенная из камеры напротив, не соответствуют продолжительному пребыванию на чрезмерной жаре. Остановка сердца? Что ж, вполне возможно. И это определенно могло быть следствием интенсивной физической активности на жаре. — Но она всего лишь гуляла по клетке. И к тому же отдыхала после каждого круга. — Марино повторяет то, что нам сказали ранее. — Понятие «интенсивный» для разных людей разное, — отвечает Колин. — Мы говорим о человеке, который большую часть времени сидит в камере. Она выходит на улицу, где очень жарко и душно, и теряет слишком много жидкости. Объем крови уменьшается, нагрузка на сердце возрастает. — На улице она пила воду, — возражает Марино. — Но достаточно ли? Достаточно ли она пила воды в камере? Сомневаюсь. В обычный день человек в среднем теряет около десяти стаканов воды. В крайне жаркий день при большой влажности можно потерять три галлона и даже больше, если сильно потеешь. Колин выходит из камеры, и я спрашиваю Чанга, не возражает ли он, если я продолжу осматривать содержимое полок и стола. Возражений нет. Я беру прозрачный пластиковый контейнер с почтой и опять вспоминаю о письмах Джека Филдинга, которые он якобы писал Кэтлин, рассказывая в них, как тяжело со мной работать. Я ищу письма от него или от Доны Кинкейд и ничего не нахожу. Ничего, что могло бы оказаться важным, за исключением письма, которое, похоже, от меня. Я недоверчиво смотрю на обратный адрес, на логотип Кембриджского центра судебной экспертизы на белом конверте размером десять на тринадцать дюймов — Брайс заказывает такие для ЦСЭ в количестве пяти тысяч. Кей Скарпетта, MD, JD [41] Полк. ВВС США Главный медэксперт и директор Кембриджского центра судебной экспертизы Самоклеющийся клапан был прорезан, возможно, кем-то из тюремного персонала, просматривающего всю входящую почту; внутри лежал сложенный фирменный бланк моего офиса. Письмо напечатано и подписано, предположительно, мною, черными чернилами. 26 июня Дорогая Кэтлин! Я очень ценю ваши письма о Джеке и могу лишь себе представить вашу боль и страдания на протяжение этого тягостного заключения после вашего перевода в отделение строгого режима. С нетерпением жду 30 июня и возможности поговорить по душам об особенном для нас обеих человеке. Он, несомненно, оказал огромное влияние на жизнь каждой из нас, и для меня важно, чтобы вы знали, что я желала Джеку только добра и никогда бы намеренно не причинила ему боли. Очень надеюсь, что скоро мы наконец встретимся после стольких лет для продолжения нашего общения. Как всегда, дайте мне знать, если в чем-то нуждаетесь. С уважением, Кей. 22 Я чувствую присутствие Марино, и вот он уже рядом со мной, смотрит на письмо, которое я держу в руках — на них фиолетовые нитриловые перчатки, — и читает. Я встречаюсь с ним глазами и чуть заметно качаю головой. — Какого черта? — бурчит он себе под нос. Вместо ответа я указываю на «на протяжение». Неправильно. Должно быть «на протяжении». Но Марино не понимает, и сейчас не время объяснять, что я бы так не написала и что не подписала бы письмо «С уважением, Кей», если бы мы с Кэтлин Лоулер действительно были подругами. Невозможно представить, чтобы я писала или говорила ей, что «никогда бы намеренно не причинила боли» Джеку Филдингу, словно подразумевая, что сделала это нечаянно. Припоминаю, что сказала накануне вечером Джейми. Дочь Кэтлин, Дона Кинкейд, называла Джека «агрессивным». Но Дона Кинкейд не могла написать это поддельное письмо. Находясь в психиатрическом госпитале Батлера, сделать такое невозможно. Я поднимаю листок к свету, обращая внимание Марино на отсутствие водяного знака ЦСЭ, чтобы он понял, что документ фальшивый. Потом кладу листок на стол и начинаю делать то, что ему приходится видеть нечасто. Я снимаю перчатки и засовываю их в карман комбинезона, после чего фотографирую письмо на свой телефон. — Хочешь «никон»? — спрашивает Марино с озадаченным видом. — Масштаб… — Нет. Мне не нужна ни тридцатипятимиллиметровая камера, ни макросъемка, ни штатив, ни какое-то особенное освещение. Мне не нужна размеченная шестидюймовая линейка для масштаба. Я снимаю с другой целью. Марино я больше ничего не говорю, но чувствую, что обязана сказать что-то Чангу, который пристально наблюдает за всем происходящим от открытых дверей. — Полагаю, у вас есть лаборатория для установления подлинности документов? — Я подхожу ближе. — Есть. — Он смотрит, как я набираю текстовое сообщение своему секретарю Брайсу. — Образцы моей офисной бумаги, которые будут отправлены в вашу лабораторию ФедЭксом [42] сегодня же к вечеру. Кто за них распишется? — Я, наверное. — О’кей. Сэмми Чанг, Бюро расследований Джорджии, следственный отдел. — Я пишу и одновременно говорю. — Готова побиться об заклад, что сравнительный анализ покажет существенную разницу между подлинной бумагой ЦСЭ и этой. — Я указываю на листок на столе. — Отсутствие водяного знака, к примеру. Я попросила своего администратора немедленно выслать точно такой же бланк и такой же конверт. Вы сами сравните, и у вас будет неопровержимое доказательство моих слов. — Водяной знак? — Здесь его нет. Возможно, другая бумага, что можно установить с помощью увеличения или анализа химических примесей. Может быть, немного другой шрифт, не знаю. Ага, неприятный сюрприз. Здесь нет сигнала. Отправлю позже. Сообщение и прикрепленные снимки сохранены как черновик. Я смотрю мимо Чанга и замечаю, что в стеклянном окошке камеры напротив пусто. Элленора больше не смотрит в окошко. И молчит. — В тюрьме, само собой, проверяют полученную почту, — говорю я Чангу. — Другими словами, кто-то проверял этот конверт, когда его доставили. Просканировал или открывал в присутствии Кэтлин, в зависимости от правил. Не могли бы вы выяснить, что еще было в конверте? Доллар и семьдесят пять центов на почтовые расходы — это больше, чем нужно для единственного листка бумаги и большого конверта. Конечно, возможно, что тот, кто послал его, переплатил. — Значит, вы не… — начинает он, оглянувшись. — Разумеется, нет. — Я качаю головой. — Я не писала это письмо и не посылала его или что там еще могло быть в конверте… А где все остальные? — Заключенную из камеры напротив повели куда-то, где доктор Денгейт сможет спокойно расспросить о том, что она видела. Конечно, ее история с каждым разом обрастает все новыми деталями. Но надзиратель Мейкон здесь. — Чанг говорит так, чтобы надзиратель Мейкон его услышал. — Может, спросите его о почте, которую Кэтлин Лоулер получала в последние дни? — Я не рассчитываю услышать правду о письме или вообще о чем-либо происходящем здесь, но с Чангом своими сомнениями не делюсь. Я надеваю свежие перчатки и беру письмо, написанное будто бы на моей офисной бумаге, еще раз поднимаю его к свету, но, к своему облегчению, не вижу водяного знака. Похоже, тот, кто подделывал письмо, не знает, что ЦСЭ пользуется недорогой двадцатипятипроцентной бумагой из вторсырья со специальными водяными знаками для защиты нашей корреспонденции и документов как раз от подделок. Если убедительно подделать факсимиле «шапки» моего фирменного бланка или любого документа вполне реально, то такую вещь, как водяной знак, подделать невозможно, если только у мошенника нет доступа к подлинной бумаге ЦСЭ. Мне приходит в голову, что тому, кто написал письмо, быть может, было все равно, удастся или не удастся ему обмануть полицию, экспертов или даже меня. Возможно, единственной целью фальшивки было заставить Кэтлин поверить, что письмо пришло от меня. Я складываю письмо пополам, в каком виде и обнаружила его, и возвращаю в слишком большой для него конверт, вновь гадая, не было ли в конверте чего-то еще. Если так, то что якобы я могла прислать Кэтлин Лоулер? Что еще она получила в подтверждение того, что это от меня? Кто выдает себя за меня и с какой целью? Я вспоминаю вчерашние косвенные намеки Тары Гримм и упоминание Кэтлин о моей щедрости. Ее замечания меня озадачили, и я пытаюсь поточнее вспомнить, что именно сказала Кэтлин. Что-то о таких, как я, думающих о таких, как она, о моем якобы внимании к ней. Тогда я предположила, что она имеет в виду мой визит к ней. Но на самом деле она имела в виду другое, что признательна за то, что я пишу ей и, возможно, что-то присылаю. Она должна была получить поддельное письмо до нашей вчерашней встречи. В Саванне его проштамповали 26 июня в четыре пятьдесят пять дня, а отправлено оно из какого-то места с почтовым индексом 31401. Пять дней назад, в воскресенье, я была дома и Люси водила нас с Бентоном в свой любимый текила-бар «Лолита Кочина». Персонал наверняка подтвердит, что я была там вечером, и не могла же я находиться тысячей миль южнее, в Саванне, в четыре пятьдесят пять, а в семь уже обедать в бостонском районе Бэк-Бэй. — Пойду возьму кое-что да поищу комнату для мальчиков. — Марино протискивается мимо меня. — Мне придется сопроводить вас. — Я слышу голос надзирателя Мейкона, и тут меня осеняет, что кто-то мог бы утверждать, что это Марино отправил письмо от моего имени. Он 26 июня был здесь или, по крайней мере, неподалеку, в Южной Каролине.