Среди набросанных досок работали пожилые женщины и совсем молоденькие. Они пилили страшно медленно, часто отдыхали. Седоволосая женщина колола толстое полено. После каждого взмаха она долго-долго стояла с опущенным топором. Мне объяснили, что это ученый секретарь библиотеки и что «работа на дворе» обязательна для всех, от директора до расстановщицы книг. Я взял топор из рук ученого секретаря… Все книги о Шлиссельбурге, какие можно было достать, я прочел. И все-таки приходил в библиотеку. Приходил колоть дрова. Не улыбайся, Алла, когда прочтешь эти строки. Мне хотелось отблагодарить ленинградских женщин, седых, похожих на мою маму, и девчонок, ровесниц твоих. Спасибо, что вы живете, что учите воевать меня, солдата. Вот и ты, Алла, где-то на Ладоге. Работаешь, воюешь и не знаешь, что ты замечательная… В общем, должен сказать, как бы интересно ни было в городе, «отпуск при госпитале» мне порядком надоел. Скоро ли он кончится? Не слишком ли затянулся? Не могу передать тебе, как меня вдруг потянуло в Орешек, к ребятам. Как-то поживают в Орешке этот зубоскал Степа Левченко, увалень Женька Устиненков, седой старшина Иван Иванович, комиссар товарищ Марулин? Ты ведь знаешь их всех. Меня потянуло в крепость, как домой. Ни Женьке, ни Степану я этого не расскажу, только тебе: мне без них, косолапых, скучно жить на свете. Скорей, скорей на фронт, в Орешек! Все же и к тебе ближе. С тем и прощаюсь с тобой, Алла. Будь здорова. До встречи, до свидания. Г Л А В А XV ЛЕДОХОД В крепость Иринушкин добрался ночью. Утром пошел докладывать о прибытии. Он полагал, что товарищи встретят его шумно, радостно. Все произошло не так. Бойцы поинтересовались, основательно ли он подлечился, расспросили о Ленинграде, и тут же Иван Иванович назначил его к выходу на пост. Володя подумал: «Эх, знали бы вы, как я рвался к вам из госпиталя…» Только Левченко ткнулся губами и носом в Володину щеку, облапил его, попробовал пошатнуть. — Ух, какой! Прочно на земле стоишь. Они вместе отправились на вал за Королевской башней. На этот вал, менее обстреливаемый в крепости, бойцы частенько приходили покурить, посудачить, полюбоваться озером. Иринушкин дышал так, будто хотел вместе с холодным воздухом вобрать в себя и эту синеющую даль, и пологую береговую черту, и облака, разбежавшиеся в высоте. — Похоже, ты не из побывки, а на побывку приехал, — угадал его настроение Степан. — Поди, нравится тебе здесь, на Ладоге? А по мне климат так себе. Я после войны на Дону поселюсь. Ты знаешь, какие там, к примеру, кавуны? Он говорил об этом, точно врага уже прогнали и на Дону не гремели кровопролитные сражения. — А ты, когда война к концу придет, где осядешь? — Степан посмотрел на пулеметчика, ухмыльнулся и сам ответил на свой вопрос: — Тю! Я вас, ленинградцев, знаю. Вам свои болота да мхи во как красивы и дороги… Иринушкин прислушался. С озера доносился долгий гул. Он был не очень громкий, но раскатистый и плотно наполнял воздух. — Что там? — спросил пулеметчик. — Новую береговую батарею поставили? Сильна! Левченко рассмеялся. — Эту батарею знаешь как зовут? Весна! На Ладоге ломало лед. Белые поля потемнели, местами вздулись, трещины уходили далеко-далеко. Солнце уже заметно припекало. Нет, не напрасно Левченко заговорил о кавунах. Весна размахнула над миром свои крылья. В воздухе веяло новью. Всем сердцем чувствовали ее бойцы. Как и в самые первые месяцы войны, фронт от Балтики до Черноморья жил одним требованием: выстоять! Но теперь этого мало. После того как гитлеровская армада, скрежеща и захлебываясь в крови, откатилась от Москвы, — этого мало! То на юге, то на Центральном фронте наши части вбивали клинья в оборону фашистов. Перемалывали ее, крошили. Что несла с собой эта весна? Теплом, теплом повеяло над планетой. Пулеметчик, оторванный на время от своей боевой семьи и снова возвращенный в нее, сразу ощутил большие перемены. Повеселели люди. Очень еще трудно, осада крепка, голодновато, случается оружия нехватка, и понимают солдаты: многих еще унесет смерть. Но — весна на дворе! Видел Иринушкин заметные перемены и в жизни самой крепости. Не было уже в гарнизоне кое-кого из бойцов. Одни в госпиталях, другие в земле покоятся. В Шереметевском проломе работал новый пулемет. Тот, с которым Володя начал войну, разбило миной. Но всего печальней, что в гарнизоне не стало санитарки Шуры, дорогой сестренки. Вот что с нею случилось. Незадолго до возвращения Иринушкина наше охранение на льду столкнулось нос к носу с гитлеровцами. Завязался бой. Дозорные, отстреливаясь, отошли. Уже в виду крепостных ворот осмотрелись и обнаружили, что одного солдата нет. Никто не мог сказать определенно, убит он или ранен. Так и доложили коменданту. Дозорные просили разрешения снова выйти на лед. Но теперь им следовало придать группу поддержки. Уже светало. Большое число бойцов было бы сразу замечено. Тогда Шура сказала, что помочь раненому может только она. Это — дело санитарки. Никто не запретит ей выполнять свои обязанности. Она и пойдет. Сестренка говорила решительно, но глаза ее выражали просьбу. Времени нельзя было терять ни минуты. Шура облачилась в маскхалат, столкнула на лед белые низенькие сани, бросила в них сумку с бинтами и исчезла. Как в этот час все волновались за сестренку, говорить ни к чему. Предутренний туман облегчал ей путь. Успеет ли она найти раненого? В крепости были изготовлены к бою стрелки. Артиллеристы зарядили орудия. В случае надобности одни остановят противника огнем, другие поспешат на выручку. Но все обошлось, как и предвидела Шура. Вскоре она вернулась, притащила за собой санки, на которых лежал раненый. Обрадованные «островитяне» тихонько прокричали «ура». И в этот момент у самых стен, у поворота возле башни Шура вдруг упала. Ей пробило пулей плечо. В санбат сестренку отправляли вместе со спасенным бойцом. Каждый, кто мог, заходил в Светличную башню проститься с Шурой. Когда поднимали носилки, она прошептала, словно уговаривала себя: — Поправлюсь. Надо жить-то… Степан Левченко, рассказавший обо всем этом Иринушкину, грустно заключил: — Так вот мы и расстались с нашей сестренкой. В санчасти теперь хозяйничал военврач с черными вислыми усами. Вообще в гарнизоне прибавилось много новых людей. Среди них Володя сразу заметил двух артиллеристов. Один — пожилой, с крупным морщинистым лицом. Он носил суконную буденовку с высоким шишаком и разлетающимися у подбородка застежками. По поводу этой буденовки кто-то сказал, что она «не по форме», и предложил артиллеристу обычную ушанку. На это последовал вразумительный ответ: — Вишь, какое дело, сынок, мне в ней теплее. А что касается прочего, так буденовка бойцу Красной Армии всегда по форме. Звали его Калинин Константин Иванович. Другой артиллерист, Виталий Зосимов, высокий, тонкий, с быстрыми карими глазами, по возрасту — сверстник Иринушкину. Виталий тоже за несколько дней до начала войны закончил школу, но не в Ленинграде, а на Волховстрое. Несмотря на молодость, Зосимов был уже обстрелян. В крепость его прислали после ранения, полученного под Урицком. С ним Володя разговорился. Виталий охотно рассказывал о себе и тут же спрашивал: — А ты из какой школы? Где воевал? Имеешь ранения?.. В эти дни все в Орешке, и «старички», и вновь пришедшие, жили в больших хлопотах. Как к трудному боевому делу, готовились к весне. Ледоход не должен застать гарнизон врасплох. Остров на неделю, если не больше, будет отрезан от материка, подвоз припасов станет невозможным. Предстояло в готовности встретить это время, чреватое всякими неожиданностями.