Бойцы принимали от него эти куски. Никогда никаких споров не было. Все шло бы гладко. Но случилось, что телефонист принял из штаба дивизии приказ такого содержания: «Назначаются соревнования лыжников. К семнадцати ноль-ноль сообщить состав вашей команды. Обеспечить ежедневную явку для тренировок». Это был один из тех приказов, которые обсуждаются, и очень горячо. «Война войной, — решили бойцы, — а спорт делу не помеха». Команду, которой надлежало защищать честь крепости, комплектовали очень заботливо. Капитаном ее стал гарнизонный богатырь Евгений Устиненков. Он сам подбирал лыжников. Устиненков решительно заявил, что без Левченко в первой пятерке за результат не ручается. Степан обрадовался верной возможности сбыть с рук хлопотную обязанность хлебореза. Но у Валентина Алексеевича был совсем иной взгляд на это дело. Он Левченко в лыжники произвел, а из хлеборезов не разжаловал. — Тю! — удивился Степан. — Так я же тренироваться не смогу. — Какое уж тут соревнование без тренировки, — сказал комиссар. — Ты вот что сделай. Утром раздавай хлебные порции на весь день и валяй на правый берег, тренируйся себе на здоровье. — Товарищ комиссар! — начал было боец. — Лев-чен-ко! — предупреждающе отчеканил Валентин Алексеевич. Поворот налево кругом, и зашагал наш художник, он же хлеборез, он же лыжник. Команда ежедневно до рассвета уходила на правый берег для тренировки, а возвращалась вечером, тоже в темноте. Как-то несколько дней спустя Марулин зашел на кухню к завтраку. Он обратил внимание на то, что на столах лежат слишком маленькие куски хлеба, и спросил бойцов: — Левченко выдал вам порции на весь день? — Никак нет, только позавтракать. — А обедать с чем будете? — К обеду хлеборез придет. — Как придет? — Да так, как и всегда ходит. Марулин, рассерженный, покинул кухню. В двенадцать тридцать, незадолго до обеда, он отправился к воротам Государевой башни. Отсюда хорошо виден весь берег. Ждать пришлось недолго. Из-за крайнего дома в Шереметевке вышел человек в маскировочном халате и спустился на лед. В дневное время переход по льду, на глазах у противника, считался невозможным. Но человек продвигался уверенно и быстро. Он бежал пригнувшись, вдруг падал. И тогда Марулина пронизывало чувство страха. Ему казалось, что храбрец в маскхалате не поднимется. Но тот уже бежал к острову. А пули звонко царапали лед, сбивали голубые бугорки, впивались в снег. У входа на кухню Степан встретил комиссара. На лбу злополучного хлебореза выступил пот. — Лев-чен-ко, — почти шепотом произнес Валентин Алексеевич, — так-то выполняете мое приказание? Степан пыхтел, неповоротливый и толстый в халате поверх шинели. Полы были подоткнуты за ремень. — Виноват, товарищ комиссар. — Ну, признаете свою вину, а что толку? — Разрешите доложить… — Левченко принялся объяснять поспешно и сбивчиво: — Так что очень уж жалко ребят. Пробовал я им хлеб давать на день. Все сразу съедают. К обеду ничего не остается. Что уж тут… Никак невозможно, товарищ комиссар. Марулин смотрел на широкое лицо смельчака, на его взмокший от волнения чуб. Вот он, простой души солдат. Он жизнью, жизнью рискует, потому что ему «ребят жалко» и иначе «никак невозможно». Хитрый Левченко по выражению лица Марулина быстро смекнул, что ветер подул в его сторону, и зачастил скороговоркой: — Так я же, товарищ комиссар, враз. Хлеб раздам — и опять на материк. — Под пулями? — Это уж как придется. Валентин Алексеевич понимал, что по всем уставным правилам он должен сейчас же, не медля покарать ослушника, может быть, арестовать его на пару суток. Но не мог он этого сделать. Только сказал: — Ты на льду-то осматривайся… __________ Прошла неделя. В Шереметевском проломе пулеметчики «караулили» фашистов. Но и на бровке, и рядом с нею было пусто. Видать, не находилось охотников на морозе вылезать из землянок. Рыжиков и Иринушкин, тесно прижавшись плечами, сидели за железным щитком и разговаривали о событиях этих дней. Старшина уехал в Морозовку на базовый склад. Чего-то привезет? У минометчиков двое парней заболели цингой. Болезнь паршивая, уберечься трудно. Посочувствовали поражению лыжников. Команда крепости заняла всего третье место. А Степан в личном забеге и на третье не вытянул. Жаль, конечно. Ну, наши лыжники еще себя покажут. — Гляди, гляди! — вдруг встрепенулся Рыжиной. — К мосткам ползет кто-то. Иринушкин присмотрелся. — Никто не ползет. Мерещится. Заснеженные холмы впереди были истыканы трубами. Дым из них поднимался прямо, быстро растворяясь в воздухе. Г Л А В А XII ГОРЕ ГОРЬКОЕ Днем с наблюдательного пункта передали по всем телефонам: — Со стороны Синявина подходит бронепоезд. И тотчас — команда: — К бою! Бронепоезд приблизился, насколько позволяло полотно, выбросил для упора железные лапы и сразу открыл огонь по крепости. Он бил снарядами небывало крупного калибра. Силою взрывов камень превращался в песок. Островок сотрясался, как в лихорадке. Пыль густо клубилась, ползла над землей. Бойцы на постах надели противогазы, иначе дышать невозможно. Бронепоезд продолжал обстрел. В сгустившемся воздухе взрывные волны стали зримыми. Они походили на морские, но двигались отвесно, опрокидывая людей, разбрасывая патронные ящики. Загорелся склад мин. В первую минуту все, кто находились поблизости, кинулись прочь. Тлела рогожа. Огонь змеился по бревнам. — Да что вам, жизнь не дорога? — закричал старшина Воробьев и побежал к складу. Взрыв минного запаса уничтожил бы все живое на десятки метров вокруг. Иван Иванович затоптал рогожу, обжигая руки, разметал накат. Он выхватывал мины и передавал их подбежавшим бойцам. Другие гасили пламя снегом, землей. Огневой налет длился всего несколько минут. Но какие это были минуты! Люди перестали узнавать друг друга. Запорошенные землей, они ходили как в тумане. Иринушкин долго осматривался, прежде чем заметил Рыжикова. Он согнулся, обхватив голову руками. Володя растер ему лицо снегом.