Андрей Зеленов давно уже приметил немецкое дальнобойное орудие в роще, которая на карте значилась под именем Овальной. Это орудие стреляло редко. Артиллерист выслеживал его так же, как охотник идет по следу зверя. Чутко, настороженно, неотступно. Каждая вспышка, белый отблеск в дневную пору, алая зарница вечером, каждый выстрел, характер его звучания говорили о многом, отмечались цифрой, значком под слюдой планшета. Андрей без излишней поспешности, основательно (он все делал так) подбирал данные для пристрелки. Когда орудие из Овальной рощи заговорило в полную силу, Зеленов решил бить по нему с открытой позиции. Он велел выкатить пушку на мысок у подножия Флажной башни. Отсюда легче было достать фашистов. Андрей лежал на бугорке у лафетного колеса и следил в бинокль за тем, как ложились снаряды. Он дал наводчику две или три поправки. Зеленов был молодым командиром орудия, но понимал, что волноваться и раздумывать можно только до первой команды. Потом ты уже не просто человек, а сгусток нервов и воли. Обстановка меняется постоянно, и на то, чтобы принять решение, у тебя доли секунды. Когда пушка плотно стала на каменистую почву мыса, Андрей еще видел голубизну льда, и галку, которая бочком подскочила к промоине, и удивительной красоты иней на валунах башни. Иней походил на тонкую серебряную кольчугу, казалось, тронь пальцем — зазвенит. Но затем все исчезло. Мозг отключил то, что сейчас было не нужно и могло бы помешать видеть единственное и главное, укрытое за деревьями рощи. Там внезапно полыхнуло, облака над деревьями осветились. Андрей крикнул наводчику: — Ловко! Но бой только начинался. Весь берег, занятый врагом, зашевелился, запыхал дымками. На перекрестье прицелов многих орудий лег дерзкий островной мыс. В свой черед стволы правого берега поддержали Орешек. Лед у мыса был разбит. Полая вода бурлила. Земля вокруг пушки почернела, снег начисто исчез. Краска на стволе орудия заметно изменила цвет. Приведенный в движение, непрерывно сотрясаемый воздух прижимал веки к глазам. Зеленов командовал не голосом, а взмахом руки. Поднята рука — внимание! Опущена — выстрел! Ствол откатывается, а подносчики снова и снова тащат тусклую сталь. Командир расчета спешил. Он знал, что пушка разогрелась; еще минута, другая — и стрельбу придется прекратить. Взмах — выстрел! Взмах — выстрел! Андрей не понял, что произошло. Он не терял сознания, и вокруг, кажется, все было по-прежнему. Но сам он лежал не около пушки, а в стороне от нее и обеими руками упирался в землю. Он перевернулся, сел. Не было боли. Сунул руку под полушубок и вынул ее красную, намок даже отвернутый на рукаве мех. Тогда он рванул крючки полушубка. И сразу же запахнул его. Даже оглянулся: не видел ли кто-нибудь то, что увидел он. Андрей сразу сообразил, зачем здесь Шура со своей большой брезентовой сумкой и почему она теребит его плечо. Но тут же ярость со всею силой последнего чувства овладела им. Почему молчит орудие? Он хотел поднять руку, но не смог и закричал: — Огонь! Андрей услышал свой голос и поразился его невнятности, слабости. Шура, выбиваясь из сил, поднимала Андрея на носилки. — Помогите же мне, — просила она артиллеристов. Раненый отвел ее руки. — Отойди! Я все понимаю. Отойди! И снова закричал: — Огонь! Он шарил вокруг окровавленными руками, искал бинокль. — Огонь! В нем еще пламенело неутолимое, огромное, превыше жизни, стремление последним усилием настигнуть врага. Возможно, он отдавал себе отчет, что может прожить еще несколько минут, но только в напряжении боя, и дороги ему были эти минуты. Артиллеристы же говорили, что их командир хотел умереть с этим словом: — Огонь! __________ Хоронили Андрея на дворе цитадели. Для гроба выломали доски из пола старой тюрьмы. Рыть яму было трудно. Земля не поддавалась лопатам: на большую глубину ее связывала окаменевшая известь. Вероятно, когда строили крепость, каменщики замешивали здесь свои составы. Комендант велел пробить в земле шпур и заложить динамитный патрон. Разворошенную землю разгребали лопатами, руками. Во множестве попадались белые, источенные временем кости. Сколько веков пролетело над ними? Кто сложил голову на этой земле? Работные люди, что возвели высокие стены? Солдаты, отбившие остров у шведов? Революционеры, узники государевой темницы? Отныне здесь будет лежать и друг наш, Андрей, солдат Великой Отечественной войны, угрюмый молчун с застенчивой улыбкой. Гроб на плечах несли артиллеристы. Они же опустили его в пропахшую порохом могилу. Долго с обнаженными головами стояли и смотрели, как поземка заметает низенький холмик и на нем — мятую шапку-ушанку с красноармейской звездочкой. Рядом, на крепостной стене, сложенной из грубо обтесанных глыб, на двух болтах еще держалась мраморная доска. Ее разломило пополам. Все же можно было прочесть, что именно здесь 8 мая 1887 года казнен революционер Александр Ильич Ульянов. Неподалеку из земли торчал спиленный столб, накрытый маленькой железной кровлицей, — следы виселицы. Возле могилы раскинула темные безлистые ветви небольшая яблоня. Бойцам известно было предание о том, что это дерево посадили в начале века заключенные в крепость народовольцы. В эту минуту прощанья на земле, казалось, осененной живым дыханием истории, все слова были лишними. Но то, что сказал комиссар, тронуло сердце каждого. Он положил руку на ветку дерева, посыпался снег. — Придет время, — сказал Марулин, — и мы с вами увидим, как зацветет эта старая яблоня. Иринушкин смотрел на холмик и думал об Андрее, которого не любил при жизни, думал о том, как кончается человек. Пулеметчик оглянулся. Бойцы стояли опустив головы. Ни у кого не было слез на глазах. К холмику подошла Шура. Она нагнулась, чтобы смахнуть снег с шапки, лежащей на мерзлых комьях земли. Но Володя видел, как она гладит шапку и не в силах отнять руку от мокрого меха — цигейки. Шура тоже не плакала. Позже все поднялись на стену и, стоя, не оберегаясь, трижды выстрелили по фашистским траншеям. Стреляли из винтовок, автоматов и пистолетов. Трижды распороло сухой холодный воздух. Раскаты ослабевали вдали. Прозвучал прощальный салют. Последняя тебе солдатская почесть, Андрей. Г Л А В А XI БОЕЦ СТЕПАН ЛЕВЧЕНКО В морозный полдень над прибрежными лесами поднялась радуга. Многоцветным мостом висела она в воздухе. Неурочная гостья радовала глаз, но и прибавляла цепкости холоду. Морозом сплотило снег в цельное сверкающее полотно. Пулеметчикам случалось оставлять на стальном стволе кожу с ладоней. — Жутко! — пробормотал Геннадий Рыжиков, ежась в Шереметевском проломе. — Посматривай! — откликнулся Иринушкин и дал очередь, чтобы прогреть пулемет. На холоде каждый звук приобретал особенную отчетливость. Вдруг над белыми полями, над синей лесной кромкой прогремел сильный человеческий голос: