Брожу по столовой, высматривая Арта, до белизны светлые волосы, глаза цвета бирюзы – нет нигде. Все смотрят на меня, пока я пробираюсь между столиками. Дойдя до противоположной стены, я оглядываюсь в растерянности и двигаюсь в обратную сторону. Кто-то хватает меня за руку, довольно грубо. – Ой! – отшатываюсь я. Старая сморщенная рука, проступают вены. – Дедушка! – Сядь! – говорит он резко, а лицо доброе. Я торопливо обнимаю его и сажусь рядом, я счастлива его видеть, но как скрыть горе – я ведь ждала Арта. Арт не пришел. Потому что ему запретили или же сам не хочет? Мы с дедушкой виделись очень мало с тех пор, как на последнем Дне Земли он поссорился с мамой. Родители приглашали его к себе и в этом году, но когда считали это уместным, совсем не так часто, как прежде, и все отношения теперь строятся на маминых условиях. Бабушка умерла восемь лет назад, и он живет один на молочной ферме. Дед заговорщически оглядывается, и впервые мне это не кажется проявлением паранойи: на нас в самом деле все смотрят. – Говорить будем как можно тише, – предупреждает он, придвигаясь лицом к моему лицу. – Ты это видела? Он достал из куртки газету, сложенную продольно, и подтолкнул ко мне, поглядывая, не следит ли кто. – Уж это они точно постарались от тебя скрыть. Я разворачиваю газету и потрясенно вижу собственную фотографию во всю первую страницу, оставлено совсем немного места для броского заголовка, сама статья внутри. У меня челюсть отпала. Заголовок вопит: «ЛИЦО ПЕРЕМЕН?» Дед подталкивает мне еще одну газету. Та же фотография и подпись: «НОРТ. НОВЫЙ ПОВОРОТ ДЕЛА ЗАКЛЕЙМЕННЫХ». – Что это? Откуда эти газеты? – спрашиваю я. Никогда таких не видела. – Тут ты их не увидишь, – шепчет он. – Другие газеты, не Кревана. Ему не все принадлежат, знаешь ли. – Ему вообще никакие газеты не принадлежат. Владелица – его сестра Кэнди, – поправляю я деда, просматривая статьи. – Номинально. Скоро поймешь, что Креван распоряжается в этих газетах больше любого другого. В них о тебе тоже много пишут, хотя и под другим углом. Сплошь о девице, которая спасла общество от Заклейменного. Ты стала героиней для обеих сторон. Осталось выяснить, на какой ты сама. Теперь понятно, отчего так бушевала толпа во дворе суда. Я разозлила всех, все стороны, какие только есть. Никто не приходит во двор суда, чтобы поддержать обвиняемого. Из-за дедушкиных теорий заговора мама и поссорилась с ним. Ладно бы он развивал их в тиши уединения, сам с собой на молочной ферме, но он, как она выражалась, нес их в наш дом, нес в наш дом угрозу. Тем более когда садился за стол с Боско. Тогда мне казались забавными реплики, которые он отпускал, но теперь я понимаю, чего мама боялась. Моя фотография на первых страницах газет. Как это странно. И все, что они пишут обо мне, обсуждают, анализируют мой поступок, тогда как я, о которой они столько говорят, не успела толком и обдумать свои действия. Кому из них верить, кто правильно судит обо мне? Мне кажется, ни те ни другие не знают, кто я. – Дедушка, ты говорил с Джунипер? Тебе что-нибудь известно? С ней все в порядке? Она отказалась выступить моим свидетелем. Она сердится на меня? – Я ее не видел, но уверен, что она нисколько не сердится. Твоя мать не впустила меня в дом. Я пытался, но она считает, что я выжил из ума. А я собрал все это! Доказательства! – Изо всех карманов он вытаскивает клочки бумаги, газетные вырезки, рукописные заметки. – Я давно собираю информацию. Твоя мать и слушать не хочет, но ты должна. Запомни два имени, Селестина, это очень важно: доктор Блейк и Рафаэль Ангело. Забудь мистера Берри, эти двое – вот кто поможет тебе. Нужно их найти… – Дедушка, пожалуйста, перестань. – Я ласково накрываю его руку своей ладонью. – Все будет хорошо, – говорю я очень спокойно, хотя сама не вполне уверена. Вчерашняя сцена в камере Клеймения здорово меня напугала, и я понимаю, что это было предупреждение, но вот от кого? Однако я вовсе не собираюсь им пренебречь. – Боско мне поможет, – шепчу я совсем тихо. – Мы все обсудили. Осталось только сделать так, как велят он и мистер Берри, и все будет хорошо. Все будет хорошо, но не для старика, шепчет мне совесть. Не для старика, ведь я обвиню его в нарушении правил, которые обязаны соблюдать Заклейменные. Этот старик, так похожий на моего деда, – какое зло я собираюсь причинить ему? Но эту мысль я задвигаю подальше, не нужно думать, нужно выжить. Дед фыркает: – Селестина, нельзя полагаться на то, что пообещает тебе этот человек. Вчера ему планы спутали его же собственные помощники. Санчес и Джексон сыты по горло его манерами, двойными стандартами, в последнее время они очень недовольны его решениями. Они считают, он использует СМИ в своих интересах, уж не говоря о том, как он поступил с этой несчастной женщиной, женой главного редактора. Назревает война, Селестина, и все хотят тебя использовать. Не позволяй им. – Боско не станет использовать меня, дед! Он присматривается ко мне. – Моя маленькая, ты думала, что поступаешь правильно? Я потупилась. Потом взглянула ему в глаза и кивнула. – Так чего же ты боишься? – Клейма! Этой боли, шрамов, и потом вечные правила, комендантский час всю жизнь, стражи, я потеряю друзей, все будут смотреть на меня, смеяться надо мной. Будут принимать за одну из них. Вчера они подстроили так, чтобы я увидела человека в камере – дедушка, он так кричал, я все еще слышу его крик! – шепчу я со слезами. – Ах, моя маленькая, – говорит он, сжимая мою руку. – Они проделывают свои фокусы, ты же понимаешь. Это манипуляции. Ради власти. Ради контроля. В таком обществе мы живем. Опять теория заговора. Зря он с этим ко мне. – Будешь жить со мной! – вдруг бодро говорит он. – Простая жизнь, но совершенно свободная, никто через плечо не заглядывает, никто не указывает, что делать, кого любить. Не нужно соблюдать ни комендантский час, ни диету. Будешь ложиться когда захочешь, вставать когда вздумается, есть что сама пожелаешь, гулять с тем парнем, который приглянется. Это тебе не город. Там свобода. – В деревне тоже есть стражи, дед, – мягко возражаю я. Спасибо за такую заботу, но мне этот вариант никак не подходит. – Я не могу на это пойти. Я не могу стать Заклейменной. И как же Арт? Скажи, Арта ты видел? О нем в газетах писали? Я думала, он меня навестит, или весточку пришлет, или… – Я впиваюсь зубами в ноготь. Дедушка притих, смотрит на меня встревоженно. – Понимаешь, – я заставляю себя вытащить палец изо рта. – Понимаешь, у нас с ним не просто так, по молодости, у нас все серьезно. Мы уже строим планы. Обсудили, чем займемся после школы, где будем учиться вместе. Я люблю его – по-настоящему. – Я таких слов еще и Арту не говорила, но я скажу, дайте только выбраться отсюда, первым делом скажу, ведь я все сильнее это чувствую теперь, вдали от него, сильнее, чем когда мы были вместе. Грустный он какой-то, мой дедушка. Снова лезет в карман, я подумала, опять за газетой, но на этот раз по столешнице ко мне скользнул конверт. – От него. Я не хотел тебе передавать. Не твоего поля ягода эти люди, Селестина, эта семья. – Он качает головой. – Ты заслуживаешь лучшего. Но я не собираюсь разыгрывать из себя господа бога. Придется тебе самой принимать все решения. Сложные решения, девочка. Я киваю, почти не разбирая его слов. Письмо! Хоть бы он ушел поскорее, я сразу разорву конверт, прочту каждое словечко от Арта. – Но подумай, маленькая, подумай: неужели твой друг Боско позволит тебе на двадцать шагов приблизиться к Арту, когда ты выйдешь отсюда? Даже если выйдешь без Клейма? На твоем месте я бы как следует подумал. Ты приготовься. Все теперь будет по-другому, не так, как прежде. Я уже думала, в самых потаенных уголка моего разума, но Арт – единственное, что держит меня на плаву, нельзя допустить мысль, что я могу его потерять, нельзя, или я сорвусь. – Скажи сегодня в суде правду, Селестина, и если за это тебя заклеймят, будешь носить Клеймо как орден чести. Прочти, что пишут в этих газетах! С тебя могут начаться перемены, ты сама уже это почувствовала. Ты доверилась интуиции, поступила так, как тебе казалось правильным, и многие люди готовы брать с тебя пример. – Брать пример? – Глаза мои вскипают слезами. – Дедушка, в меня вчера плюнула старуха. Вполне приличная, приятная старая женщина. – И что же в ней приятного? Те, кто стремится к переменам, готовы видеть в тебе героиню. Не допусти, чтобы Трибунал обмотал тебя своими кровавыми крыльями и снова сделал одной из них. Ты не такая. Прислушайся к себе, Селестина, скажи вслух то, что думаешь. Стань голосом тех, кого принуждают молчать. Его глаза горят от восторга, они наполняются слезами, надеждой, он так хочет видеть во мне героиню. – Я не такая, как ты или Джунипер, дедушка, – печально отвечаю я, чувствуя себя предательницей. – Никакая не героиня. Я следую правилам, люблю логику, стараюсь решать проблемы. Я не рвусь высказывать свое мнение о вещах, в которых не разбираюсь. Я не хочу выделяться, наоборот, хочу слиться с обществом. Не собираюсь превращаться в знамя ни для тех, ни для других, ни для кого. – Уже, Селестина. Прилив уже начался, и выйдешь ли ты отсюда с Клеймом или свободной, прежней ты не будешь никогда. За тобой следят все, и кем ты хочешь предстать перед миром? Самой собой или той, кем ты прикидываешься? 10 Привет, мой идеал! Как ты там? Поверить не могу, что тебя не отпустили на ночь домой, но папа говорит, он делает все, что в его силах. Я хотел бы прийти на суд, но мне не позволили. Слишком много прессы и т. д. Ты же понимаешь. Но я все время сижу перед телевизором и смотрю на тебя. Круто выглядишь. Надеюсь, браслет на тебе, и помни: для меня ты всегда будешь идеалом. Слушайся папу и Берри-боя, и мы снова очутимся на нашей вершине, не успеешь и глазом моргнуть. Я на твоей стороне. Любовь навсегда. Арт P.S. Что сказал слон голому мужику? «Как это ты дышишь через такой маленький хобот?» Хихикая, я сложила письмо в крошечный квадратик и спрятала в карман. Любовь навсегда! Любовь навсегда! Ничего, пусть не «я тебя люблю», но ведь почти то же самое. Правда ведь, почти? И я не поглядываю больше на Кэррика, он лежит на кровати в соседней камере, спиной ко всему миру, ненавидит меня конечно же еще пуще, чем сегодня с утра. Слова Арта вернули мне надежду: когда я выйду, мы снова будем вместе. Я цепляюсь за эту надежду. Она словно крылья, она словно связь с реальным миром, а эта вся ерунда с Клеймом – недоразумение, которое быстро уладится. Я даже не заметила, как пришли мама и мистер Берри. Увидела их и поняла: время настало. – Зеленое, – говорит мама, разворачивая самое красивое платье, какое я видела в жизни. – Цвет природы, юности, надежды, весны. Не целиком зеленое: на этом платье изображен очень красивый пейзаж, тут и листья, и цветы, и экзотические птицы, сама природа, все, что есть в ней прекрасного. – Но и цвет зависти, – напоминает мистер Берри, поправляя свой шелковый зеленый галстук. – И пусть все Заклейменные, сколько их есть в стране, завидуют! – с усмешкой добавляет он. – Настал твой день, дорогая Селестина: ты уйдешь отсюда таким же незапятнанным совершенством, как пришла. Глупые выкрутасы, думаю я. Такой, как была, я уже никогда не стану. Но, может быть, в одном он прав: меня начали судить, как только доставили сюда, и будут судить, когда я выйду. Правильно говорит дед: конца этому не предвидится. Выходя из камеры, я все же оглянулась на Кэррика, не будет ли от него хоть какого-то знака. Он вскочил, оглядел мое платье сверху донизу. Словно раздел меня глазами, а я и шелохнуться не могла. Потом он кивнул. Кивнул на прощание, на удачу, толком не поймешь, но без гнева, и я кивнула в ответ. И постаралась запомнить его лицо, ведь мы видимся в последний раз, дальше наши пути расходятся. Папа, мама, я, мистер Берри, по обе стороны от нас Барк и Тина, мы остановились перед закрытыми двойными дверьми. Что-то там готовится, Барк и Тина прихватили с собой полицейские щиты, и мистер Берри занервничал, уже пятый раз выравнивает свой зеленый галстук. Всем что-то известно, только мне ничего не сказали. Двери распахнулись, и я увидела, что и толпа, и охрана со вчерашнего дня выросли по меньшей мере вдвое и столько же прибавилось корреспондентов. Толпа вытеснена за ограждение, на охране шлемы, в руках, обтянутых красными кожаными перчатками, красные щиты. Грохот толпы непереносим, отдельные выкрики не разобрать, но, если загнать гнев в сосуд и перекатывать, вот так это могло бы звучать, когда чуть приоткроешь крышку.