— А дневники? На счёт них ты тоже не соврала? Амели молча вела авиетку. Мелькнуло красное здание, похожее на собор, затем серая излучина реки, а потом город провалился вниз, накрывшись одеялом из серых туч. — Значит, всё-таки соврала, — Мирон чувствовал, как в груди, на уровне сердца, открывается дыра, в которую задувает всё тот же ледяной ветер, что и снаружи. — Извините, — вклинился клон. — Дневники существуют. Я сам видел их у хозяина Такеши. — Но у вас их нет, — повторил Мирон, словно надеясь, что его опровергнут. — Мы собираемся их достать, — жестко сказала Амели, глядя в стекло прямо перед собой. — Но вам-то они зачем? — Твой отец предсказал ту жопу, что сейчас творится. Буквально по минутам расписал наступление сингулярности. Откуда-то он это знал. — И был убит за своё знание, — добавил клон. — Мы очень хотим прочесть всё, что он написал. — Ну как, ты с нами? — Амели кинула на него короткий взгляд и вернулась к управлению авиеткой. Глава 7 3.7 — Куда мы летим? — спросил Мирон. Дождь кончился, туча осталась позади, и под днищем расстилались бесконечные пустоши, затянутые неровными квадратами одномолекулярной плёнки. Ветер гнал по ней широкие волны, и казалось, что авиетка летит над серым, подёрнутым рябью океаном. Белковые фермы, — понял Мирон. — Громадные мелкие болота с водорослями — сырьё, из которого печатают еду для Ульев. К горлу подкатила тошнота. — Анклав Париж, — откликнулась Амели. — Место, куда мы летим. Там живёт моя мать. Мирон прикинул, сколько прошло времени и примерный маршрут… — Значит это — бывшая Польша? — он посмотрел вниз, на бесконечные серые волны. — Лихо их раскатало. — После Тридцатидневной войны это был самый лучший выход, — откликнулся клон. — В земле и воде было столько радиации, что выжить могли лишь древние трилобиты. Они буквально «едят» радий, к тому же, являются бесценным источником белка. — То есть, там не водоросли? Реклама гласила, что весь белок на фермах добывают из пузырчатки — водоросли с привитой ДНК морских коньков. С этим еще можно было смириться. К тому же, водоросли проходили столько стадий обработки — их превращали в хлеб, в колбасу, в котлеты, пиццу… Но трилобиты? Мелкие твёрдые твари с лапками, похожие на разросшихся вшей? К горлу опять подкатило, и он отвернулся от окна — возможно, эффект тошноты вызывали бесконечные ритмичные волны, которые ходили по плёнке. — Зачем нам в Париж? — решил он сменить тему. Мирон вспомнил свои сны об Амели. Почему-то они были связаны именно с Парижем… — После смерти деда осталось имущество, — сказала девушка. — Разумеется, тут же набежали наследнички и порвали империю Такеши, как Тузик — пресловутую грелку. Матери достался его особняк в Киото. Старинный замок эпохи Мэйдзи. Там дед хранил самые ценные свои трофеи. Мать приказала разобрать его на секции и перевезла в Париж. Теперь он стоит на Елисейских Полях. — Я думал, наследница Такеши — это ты, — заметил Мирон. Чтобы не пялиться в окно, он стал рассматривать профиль девушки: тонкий, почти прозрачный. Нос с еле заметной горбинкой — неточность, которая лишь подчёркивает совершенство. Скорее всего — работа очень дорогого пластического скульптора. Губы полные, яркие, хотя Мирон понимал, что косметикой Амели не пользуется. Подбородок маленький, но твёрдый, с еле заметной ямочкой. Все излишества, на которые жаловался её дед — модельные наркотики, алкоголь — не оставили на безупречной коже ни единого следа. — Мне он оставил компанию, — сказала Амели. — Технозон. Акции которой, как ты понимаешь, по ценности равны собачьим какашкам. — Ты сама к этому стремилась, — заметил Мирон. — Германия, — вдруг сказал клон. — Рейнметалл. — Я помню, — откликнулась Амели и нажала несколько кнопок на панели управления. Крылья авиетки сделались прозрачными, по ним побежали отражения неба и облаков. Мирон вновь выглянул за борт. Тридцатидневная война, раздробившая Евросоюз на города-государства, на Германии оставила самый причудливый отпечаток: стена, в двадцатом веке делившая пополам Берлин, сейчас шла по всему периметру. Он даже разглядел тонкую серую линию — верх пластальной шестиметровой конструкции, утыканной гнёздами артиллерийских орудий и противовоздушных дронов. Одна страна — одна корпорация. Все граждане — служащие. Рождение, смерть, похороны — всё за счёт компании. — Ты включила стэллс-режим? — уточнил Мирон. Как-то не хотелось рухнуть с горящего неба, будучи сбитым немецкой зениткой. — На изменение маршрута не хватит энергии, — сказала Амели. — А приземлиться для дозаправки можно только в Нидерландах. Так что приходится рисковать. Мирон поёжился. Перед глазами возникли экраны радаров, на которых мигает красная точка — их авиетка. — Не ссы, — Амели бросила на него косой взгляд и вернулась к управлению. — Мы проделывали этот трюк кучу раз. Не такие уж эти бюргеры и внимательные. — Бельгия, — объявил через полчаса клон. Амели вновь пробежалась по кнопкам, крылья авиетки приняли свой прежний изумрудный цвет. Германия, Нидерланды, Бельгия… — отстранённо думал Мирон. — Насколько эти названия въелись в память людей. Хотя и стран и наций давно уже нет. — Так что мы будем делать в Париже? — спросил он, когда вдалеке, за правым бортом, появилась серебристо-голубая полоска. Море. — Пойдём на приём к Кеншин Мицуко Валери, моей матери, — сказала Амели. — Раз в году, на свой день рождения, она устраивает бал — там будут все, кто хоть что-то значит в современном мире. Самые влиятельные. Самые богатые. Те, кто может себе позволить оставаться просто собой. — В смысле? — Моя мать — неизменённый человек. Никаких имплантов, протезов, химически настроенных органов… Она даже меня вынашивала и рожала по старинке, естественным путём. Слышал бы ты её истеричные вопли о схватках без эпидуральной анестезии… Всё детство напоминала, какой болью ей далось произвести меня на свет. Оставаться «чистыми» себе действительно могут позволить не многие, — мысленно согласился Мирон. — Даже бомжи из Московской подземки носят импланты: химические фабрики вместо печени и почек — продажи настоящих органов на чёрном рынке как раз хватало на операцию. Зато потом — бухай, жри наркоту пригоршнями… Реклама убеждала, что искусственный желудочно-кишечный тракт гораздо лучше справляется с расщеплением пищи до базовых белков, жиров и углеводов. «Вы всегда будете иметь идеальный вес» — говорили с экранов безумно красивые и стройные люди, заменившие внутренние органы на химически отрегулированные, выращенные на коллагене из акульих хрящей, агрегаты… — Я всё ещё не понимаю, зачем нам туда, — напомнил Мирон, так и не дождавшись объяснений. — Это очевидно, — сказал с заднего сиденья клон. — Дневники вашего отца могут быть только там, в старом Киотском замке. — Мы должны их найти и изъять так, чтобы никто не заметил, — кивнула Амели. — «Мы»? — уточнил Мирон, имея в виду её саму и клона. — Мы с тобой, — тряхнула волосами Амели. — Я, как существо искусственное, не имею права появляться на территории анклава, — пояснил клон. — Ненавижу их за это, — буркнула Амели. — Ну, наверное, так легче придаваться пороку — наркотики, или что там ещё ты любишь? Когда никто не смотрит? Мирон понимал, что ходит по тонкому льду. Что девушку, управляющую авиеткой на высоте десяти тысяч метров отделяет от безумия лишь тонкая, как волос, узда самоконтроля. Но сейчас ему было важно увидеть ту, истинную Амели. Увидеть, понять, что она задумала и решить, будет ли он и дальше ей помогать. — В анклаве Париж нет наркотиков, — вновь ответил клон. — Ни натуральных, ни модельных. Равно как алкоголя, транквилизаторов и антидепрессантов. — Они там помешались на «натуральной пище», — сделав кавычки в воздухе, добавила Амели. — В хозпостройки маминого замка входят птицеферма, загон для коров и свинарник. Воды Атлантики кишат их сейнерами: ловят рыбу. Представляешь? НАСТОЯЩУЮ рыбу. Селёдку, скумбрию… — Разве это не исчезающие виды?