— Тогда слушай сюда. Это всё — забираем. У тебя три дня на возвращение остатка. Чтоб не свалил, наденем ошейник со взрывчаткой, таймер — на двенадцать часов. Будешь приходить к нам продлевать. Попытаешься снять — сдохнешь. Не успеешь вернуть долг — пустим на органы, хоть что-то отобьём. Вопросы? — Где тебя после найти, сука? — прорычал пленник. Даже сейчас, в унизительной ситуации и с диким тремором, боевого задора этот дурак не терял. Бывает же. — Не советую, — спокойно ответил Леон. — Я не девчонка, подыхать будешь долго. С этими словами он встал и отошёл на шаг в сторону, а стул заняла Мэрилин. С нескрываемой скукой она оглядела пленного. — Ты-то, бля, кто такая? — мужик начал брать себя в руки. Поролон дёрнулся влепить наглецу, чтобы не забывал про вежливость, но женщина остановила его коротким взмахом руки. — Леди Мэрилин, — спокойно пояснила она собеседнику. — До меня дошли слухи, будто мы пребывали в упоительной эротической связи. Настолько упоительной, что я её не помню. А вот ты о ней, говорят, орал на весь коридор. — Какая ещё Мэрилин, нах? — прикованного сейчас больше всего беспокоила не сидящая напротив баба, а мысль о том, где за три дня отыскать деньги на покрытие долга. — Новая хозяйка Хелен, — Мэрилин вздохнула и продолжила. — Ты что предпочитаешь: ногами ходить или руками махать? — Че? Пошла на хуй! Иди, отсоси! У кого ты тут в рот берешь? Ну не дурак ли? Сидит, причиндалы наружу, и… — Сложный выбор, понимаю, — Мэрилин, словно не услышав брани, спокойно повернулась к Леону и сказала: — Раз сам не может решить, то по диагонали. — Срок возврата по-прежнему три дня, — напомнил Поролон, глядя в глаза пленнику. Сразу после этого в тишине комнаты ударили два пистолетных выстрела, и прикованный заорал, вжимаясь спиной в батарею, чтоб не дергаться — левое колено и правый локоть превратились в кровавое месиво костей и плоти. — Я договорюсь, чтобы за ним проследили, пока наш подрывник не приедет, — сказал Леон. Мэрилин кивнула и, легко встав, вышла из комнаты. Следом за ней потянулись остальные. О неудачнике, воющем возле стены, будто забыли. — Леди Мортенсон, — в коридоре, где вопли подстреленного не так били по ушам, женщину догнал Оуэн Сандерс. — Позвольте пригласить вас куда-нибудь в качестве извинения за эту неприятную историю. Должен сказать, мне понравилось изящество вашего решения. Женщина оглянулась и спросила: — А что, если бы он выбрал суд Ли Янь Цинь? — Тогда я бы доставил его к бонзе. Впрочем, думаю, итог оказался бы ещё хуже. В нашем секторе оскорблять младших партнеров Ли Янь — не самый умный поступок. Так вы позволите скрасить вам вечер? — Позволю. Только не в здешнем баре. Похоже, для меня дурная примета угощаться именно тут, — ответила собеседница. — Тогда на ваш выбор «Томагавк» или «Последний шанс», — улыбнулся младший бонза. Слов про примету он не понял, но решил не забивать себе голову. — «Томагавк». Через час. Там я ещё не была. С этими словами она ушла, звонко цокая каблучками. * * * В век цифровых и кибернетических технологий люди стали практически неуязвимы. Они способны победить любые болезни, остановить старение тела, предотвратить угасание рассудка. Были бы деньги и положение. Единственное, что человечество оказалось по-прежнему не в силах превозмочь — угрызения совести. Впрочем, этому тоже есть свое объяснение. Зачем бороться с тем, что встречается реже, чем шлюха-девственница? Мало кто из ныне живущих помнил, что это вообще такое — совесть. Чем она страшна и какие страдания способна причинять. И, уж тем более, мало кто знал, что совесть — жадная ненасытная тварь, которой всегда мало искупительных жертв. Хоть всего себя отдай ей на растерзание, она не утолит свой голод. Будет пожирать тебя изнутри, грызть, глодать и смеяться, смеяться над жалкими попытками усыпить её самооправданиями и благородными поступками. Она-то знает: стоит ей успокоиться, как недавняя жертва снова превратится в равнодушную мразь. Джоан Синклер жила на свете семьдесят три года. Она уже много раз обманывала смерть, ловко ускользая из её жадных объятий, и водила за нос старость, которой просто не давала шанса на успех. Болезни и немощь были Джоан незнакомы, благодаря успехам современной медицины, а также некогда имевшемуся доступу к передовым технологиям. Она, будто муха в янтаре, застыла в возрасте «чуть меньше сорока». Иногда при взгляде в зеркало ей становилось любопытно: какой бы она была старухой? Однако Джоан точно знала — старухой ей не стать. Это чужое неидеальное, но привлекательное лицо женщины средних лет — останется таким же приятным и свежим, застывшим в полушаге от увядания. А потом она умрёт. Потому что любая жизнь, сколько её ни продлевай, имеет свойство заканчиваться. Когда закончится её — Джоан знала. И как закончится, тоже. Наверное, кому-то было бы непросто жить с таким знанием, но Джоан оказалась крепким орешком. И отлично держалась. К тому же она понимала: смерть от пули, которая её ждет, не настолько плоха, насколько может показаться. Тем более, ни на какую другую всё равно не приходится рассчитывать по озвученной выше причине: совесть. Жадная тварь, которая определяет всё, в том числе и грядущий конец. Впрочем, Джоан сама выбрала свою дорогу. И, к удивлению многих, продержалась на ней куда дольше, чем ей изначально предрекали. Тем не менее если бы кто-то спросил Джоан, жалеет ли она о том, как сложилась в конечном итоге её жизнь, то услышал бы «нет». Джоан ни о чем не жалела. Даже о той прожорливой твари, которая столько лет прогрызала кровоточащие ходы то ли в её сердце, то ли в рассудке, то ли в душе, то ли везде сразу. Да, с чувством вины вполне можно научиться жить. Однако по-настоящему это получается только тогда, когда ты берёшь на себя последствия совершенной ошибки. Настолько, насколько это вообще возможно. Становится легче. Боль и муки совести не утихают совсем, но с ними получается мириться, их получается терпеть. Это позволяет не сойти с ума. Не сойти с ума. Джоан усмехнулась. — Мама! — позвали от двери. — Мама, идём к нам! Ты что здесь сидишь одна? Она повернулась с улыбкой. Её дитя. Одно из многих. Но, пожалуй, самое любимое. Самое ласковое. — Мама, — мальчишка в рваных джинсах защитного цвета и зелёной толстовке с капюшоном нырнул под руку сидящей женщине, устраиваясь на полу у её ног. — Идём… И снизу вверх заглянул в глаза. Ребёнок двенадцатилетний. Оле Хансен. Образец эй пи семнадцать. Биологический возраст: двадцать один год. Рост: сто пятьдесят восемь сантиметров. Вес: сорок шесть килограммов. Три предпубертатных нейропрограммных перепрошивки. Психосоматические изменения в соответствии с последней записью: «Питер Пэн». Джоан положила руку на вихрастую макушку. И мальчик, которому программой было заложено искать потерянную маму, доверчиво прижался щекой к её колену. — Я наводила порядок в вещах, — тихо сказала она, перебирая русые волосы. Питер улыбнулся, закрывая глаза. — Ну, пойде-о-ом, — попросил он, легонько дергая её за подол пышной юбки. — Там весело! Эсмеральда учит Терезу танцевать танго. Он уже три раза упал. Всё интересное пропустим. Женщина улыбнулась: — Пойдём, пойдём. Я как раз закончила. Учит, значит… Удивительно, все они отлично помнят, где были, что делали, с кем дрались, на кого работали, но вот, что происходит внутри команды, постоянно забывают. Эсмеральда уже третий раз даёт Терезе урок танцев, начисто забыв прошлые попытки. Хотя чему удивляться — Джоан сама работала над программой, позволяющей этого добиться. Избирательная амнезия по внутренним делам якобы должна улучшать психологический климат в коллективе. …В общем зале стоял разноголосый гам, который перекрывали громкие вопли Банни, выводившего ритм танго для путающегося в сутане Терезы и его партнерши. Эсмеральда пыталась вести партнера, а зрители заходилась от хохота, потому что танцующий Тереза — это было то ещё зрелище. Даже автопогрузчик движется грациознее. — Мля! Вы меня отвлекаете! — орал Тереза, пытаясь не наступать цыганке на ноги. — Да ёпта! Даже я уже всё понял! — наконец, прогрохотал утративший терпение (или уставший ржать) Дровосек. С этими словами он выскочил на середину, вырвал бестолково топчущегося плясуна из рук партнерши и скомандовал Банни: — Жги! После чего, щека к щеке, поволок Терезу вперед под неистовый аккомпанемент, всеобщий вой и хохот. — Дайте страсть, мальчики! — визжала, прыгая на скамье, Покахонтас. — Родж, гляди, как наяривают! Тереза, вдохновленный поддержкой, зажал в зубах распятье и скроил зверскую рожу, словно всерьез намеревался его перегрызть. После этого шум в зале поднялся такой, что уже и Банни с его «Па-па-па-па, па-да-ба-да, па-па-па…» стало почти не слышно. Пэн тоже кричал и хлопал вместе со всеми. Джоан стояла чуть в стороне, смотрела на это веселье и улыбалась, силясь сглотнуть вставший в горле жёсткий ком. Её дети. Беззаботные наивные добрые дети. Её незаживающая рана. Она знала имя, возраст и изначальную личность каждого. Помнила даты и числа, которые им самим сейчас ни о чём уже не скажут. Помнила, какими они были, когда она впервые стала с ними работать. И помнила, как они уходили от неё. Один за другим. Бессмысленно и страшно. Вилли Винки, он же Джонатан Родд. Братец Кролик, он же Итан Левински. Алиса, она же Патрисия Эдер, Щелкунчик, он же Роберт Клиффорд. Джен Эйр, она же Ребекка Вайтерли. И Харли Квин, она же Саманта Кинли. Та, что подтолкнула Джоан к побегу. Саманта сумела вырваться, убив троих охранников. А потом её расстреляли с вертолёта. Но именно тогда Джоан поняла, как спасти остальных. Да, Джоан помнила каждого. И пыталась удержать каждого. И с каждым заранее простилась. Горло судорожно сжалось, дыхание перехватило. Захотелось присесть. Та, которую все называли Микаэла Куин, шагнула к длинной лавке и в этот самый момент увидела неподвижно сидящего за столом Роджера. Перед вожаком банды стояла очередная початая бутылка, однако взгляд его был трезв, только на лице застыло выражение мрачной задумчивости. — Док! — заорал из центра зала Тереза. — Идём к нам! Родж, хватит уже сидеть с кислой харей… Договорить он не успел, потом что Роджер схватил стоящую перед ним бутылку и со всего размаха грохнул ею плашмя об стол. Брызнули осколки стекла и алкоголь. — В жопу всё, — отчетливо прозвучало в наступившей тишине. — Заебало. И в ту же секунду Джоан почувствовала, как в её сторону обратились беспомощные, полные надежды взгляды. Поэтому она, то есть Микаэла Куин, спокойно поднялась со скамьи, на которой сидела, и миролюбиво сказала: