Что случилось с остальными — не знаю, зато уже в курсе, из-за чего меня задержали — конечно, из-за жалобы японцев, которые не преминули наябедничать о моих художествах. Правда никаких обвинений мне пока не выдвинули, да и сижу я очень даже неплохо: кормят сносно и вдоволь, куревом снабжают исправно, каждый день выводят на прогулки, а персонал и следователи отменно вежливы, предупредительны и даже почтительны. Но чем все закончится, я даже не представляю, хотя ничего хорошего и не жду. Предъявить им мне просто нечего, а если даже попытаются, при публичном судебном разбирательстве, от любых обвинений камня на камне не останется и власти это прекрасно понимают. Но наказать, дабы поддержать реноме ревностных сторонников международных обязательств — просто обязаны. Вот и получается, что единственный выход у них — это тихой сапой угробить фигуранта скандала, то бишь меня, а потом отчитаться — мол, так и так, нетути уже некого Любича Александра Христиановича, ибо оный божьей волей помре. В коридоре неожиданно раздались гулкие шаги, следом залязгали запоры, через пару секунд дверь отворилась и пороге камеры появилась пара еще незнакомых мне надзирателей. — Извольте пройти в баню, господин Любич, — кривоногий усач изобразил несколько карикатурный почтительный поклон. Второй, полный коротышка, просто угодливо улыбнулся. Я молча кивнул, заложил руки за спину и вышел из камеры. В баню так в баню — лишний раз помыться не мешает. И только когда с лязгом захлопнулись двери помывочной, сознание прострелила неожиданная тревога. И очень скоро, эта тревога нашла свое воплощение в виде двух лениво вставших с лавок квадратных амбалов, в арестантской робе. Верзила с физиономией умственно отсталого индивидуума, молча протянул мне на раскрытой ладони свернутую бухточкой веревку, а второй, с побитой оспой плоской мордой, весело гоготнул: — Ты это, давай сам. И нам работы меньше и тебе лехше придется. «Все-таки решили угробить…» — почему-то весело подумал я и подчеркнуто испуганно шарахнулся к двери. — Ну куда ж ты… — плоскомордый огорченно хмыкнул. — Ну… ежели хошь, можешь постукать, тока никто не откроет, истинно говорю. Я несколько раз саданул кулаком в дверь, а потом, жалобно хныкнув и подпустив в голос дикого ужаса, попросил: — А может не надо, родненькие, Христом Богом прошу… — Надо, фертик, надо… — осклабился рябой. — Ты канешно ерой и все такое, но дорога у тебя одна — в петельку. — А можно… я сам… — Можно, можно! — амбалы дружно закивали. — А ежели хошь, мыльцем веревку смастим, для сподручности, значитца… Я обреченно всхлипнул и шагнул к громилам. Протянул левую руку за веревкой, а потом, слегка припал на ногу, и правой влепил резкий и короткий апперкот рябому в челюсть. Вторым увлечением штабс-ротмистра был бокс, которому он отдавал почти столько же времени, сколько и стрельбе, так что удар вышел на загляденье. Звонко лязгнули зубы, громила громко икнул и с грохотом рухнул на пол. Второй недоуменно выпучил глаза, а потом, распахнув руки словно медведь, попытался меня схватить. Образцово-показательная «двоечка» — его не остановила, амбал только разъяренно заревел и снова ринулся вперед. Вот тут пришлось воспользоваться своим средневековым опытом. Ничего похожего на клинок рядом и в помине не было, но дело в том, что одним из важнейших умений средневекового рыцарства являлся рукопашный бой без оружия, эдакая гремучая смесь из борьбы и ударной техники — ничуть не уступающая по разнообразию приемов японским карате или дзюдо и прочим азиатским кун-фу. Не менее смертоносный и действенный, разве что не такой зрелищный. Ускользнув в очередной раз из «дружественных» объятий, я пробил громиле в колено, а когда он припал на ногу, врезал локтем в кадык. А потом, поднырнув под руки, запрыгнул сзади на спину и вцепился «замком» в шею, по некоторому подобию «двойного нельсона». Как удержался, сам не знаю, урод принялся мотать мной как тряпкой, но через несколько секунд, наконец, амбал поплыл. В глазах потемнело, от запредельных усилий потекла кровь из носа, но я сжимал руки до тех пор, пока громадная туша окончательно не обмякла. Лязгнули засовы на двери. Я попытался встать, но не удержался на ногах и упал на колени. Сил едва хватало, чтобы только дышать. «Вот и все… — мелькнула в голове спокойная мысль. — Правда финал вышел смазанный. Сдохнуть в тюремной бане — как-то не комильфо, ни для графа божьей милостью, ни для штабс-ротмистра. Лучше бы японцы прибили на поле боя…» Но вместо свежих убийц, в помывочную влетели армейские офицеры с револьверами в руках. Один из них сходу засадил рукояткой Нагана по башке уже очнувшемуся первому громиле, а двое других бросились ко мне. Следом за ними в баню ворвалась еще пара офицеров: но уже почему-то жандармский штабс-ротмистр и флотский лейтенант. — Вы как, Александр Христианович?.. — Вы целы?.. — Ничего себе, да он их обоих… — Воды! — Доктора!.. — Свежего воздуха!!! Откройте… — Блядь, да откуда здесь окна — нашатырь тащите! От поднявшегося галдежа чуть не взорвались мозги, я оттолкнул чью-то руку с едко смердевшим флакончиком и заорал изо всех сил: — Да заткнитесь вы, мать вашу! — Живой! — на лице усатого штабс-ротмистра проявилась радостная улыбка. — Живой… — зло буркнул я. — Чем обязан? — Александр Христианович! — ротмистр принял строевую стойку. — Уверяю, все причастные к инциденту уже арестованы! Прошу принять извинения! Следом за ним, с серьезными мордами, вытянулись остальные офицеры. — Допустим, принял. Что дальше? От меня-то вам что надо? Честно говоря, я заподозрил, что теперь подняли бунт уже офицеры городского гарнизона, но все оказалось гораздо сложней, а если точнее, то совсем непонятно. Вопросы остались без ответов, штабс только оговорился, что его вместе сотоварищи уполномочили перевести меня в другое место для пущего бережения. Отчего, почему и зачем — осталось неизвестным. А «другое место» оказалось… камерой гарнизонной гауптвахты — это я понял по солдатикам в карауле. Правда явно не для рядового состава, больше похожей на гостиничный номер средней руки гостиницы. Ну а дальше, начались уж вовсе чудеса чудесные. Только я прилег на койку, как раздался осторожный стук, дверь отворилась и пара солдатиков втащила в камеру тяжеленный дубовый стол с резными ножками. А следом за ними, на пороге появился напомаженный щеголеватый официант в белоснежной куртке, тащивший за собой столик на колесиках, уставленный до предела судками и бутылками. Я молча уставился на него — слишком уже неожиданным оказалось визит. Официант сдержанно, но почтительно поклонился, жестом фокусника извлек откуда-то скатерть, с хлопком раскрыл ее в воздухе и виртуозно накинул на стол. После чего, отточенными движениями начал сервировать еду, при этом, с французским прононсом комментируя блюда. — Уха монастырская, тройная… — Рябчики аля натюрель… — Расстегаи с визигой… — Консоме… Закончив с сервировкой, он застыл рядом с перекинутой через согнутую руку салфеткой. Я окинул взглядом великолепие на столе, а потом поинтересовался у него: — Ты, братец, часом камеры не перепутал? Официант плеснул из завернутой в салфетку бутылки в бокал, после чего уверенно ответил: — Ни в коем случае, господин Любич. — А кто распорядился? В ответ, парень, лишь извиняюще пожал плечами, мол, не велено говорить. — Ну раз так… — я взял бокал со стола. — Тогда передай сей загадочной персоне мою искреннюю признательность. Еда оказалась просто восхитительной, особенно после подножного корма на Сахалине, а вино и прочие напитки вообще выше всех похвал. После того, как я поел, официант собрал посуду, но не почему-то не ушел. — Что-то еще? Парень замялся, а потом, по русскому обычаю, в пояс поклонился мне и подрагивая голосом от волнения сказал: