Хорнблауэр заставил себя взглянуть. Больше всего это походило на жареную баранью ногу — клочья мяса, стянутые полузажившими рубцами. Из шва висели две черные нитки. — Когда мсье лейтенант снова начнет ходить, — пояснил лекарь, — он порадуется, что на конце культи осталась прокладка из мяса. Кость не будет тереться… — Да, конечно, — сказал Хорнблауэр, перебарывая тошноту. — Чудесно сработано, — продолжал лекарь. — Пока все быстро заживает, гангрены нет. На этой стадии при постановке диагноза врач должен прибегнуть к помощи обоняния. Подтверждая свои слова, лекарь обнюхал бинты и культю. — Понюхайте, мсье, — сказал он, поднося бинты Хорнблауэру под нос. Хорнблауэр ощутил слабый запах тления. — Ведь правда, замечательно пахнет? — спросил лекарь. — Дивная, здоровая рана, и по всем признакам лигатуры скоро отойдут. Хорнблауэр понял, что две черные нитки — это привязанные к двум главным артериям лигатуры: когда концы артерий разложатся и нитки отойдут, рана сможет затянуться. Вопрос, что произойдет быстрее — перегниют артерии или возникнет гангрена? — Я проверю, не свободны ли еще лигатуры. Предупредите вашего друга, что сейчас ему будет больно. Хорнблауэр взглянул Бушу в лицо, чтобы перевести, и вздрогнул, увидев, что оно перекошено страхом. — Я знаю, — сказал Буш. — Я знаю, что он будет делать… сэр. Он добавил «сэр» чуть запоздало — явный знак внутреннего напряжения. Руки его вцепились в одеяло, губы были сжаты, глаза — закрыты. — Я готов, — произнес он сквозь зубы. Лекарь сильно потянул за нить, Буш дернулся. Лекарь потянул за вторую. — А-а-а… — выдохнул Буш. Лицо его покрылось потом. — Почти свободны, — заключил лекарь. — Ваш друг скоро поправится. Сейчас мы его опять забинтуем. Так. Так. Ловкими короткими пальцами он перевязал обрубок, надел на место корзинку и прикрыл одеялом. — Спасибо, господа, — сказал он, вставая и обтирая руки одна о другую. — Я зайду утром. — И вышел. — Может, вам лучше сесть, сэр? Голос Брауна доносился как бы издалека. Комната плыла. Хорнблауэр сел. Туман перед глазами начал рассеиваться. Хорнблауэр увидел, что Буш, откинувшись на подушку, пытается улыбнуться, а честное лицо Брауна выражает крайнюю озабоченность. — Ужас как вы выглядели, сэр. Небось проголодались, сэр, еще бы, не ели с самого утра. Браун тактично приписал его обморок голоду, а не постыдной боязни ран и страданий. — Похоже, ужин несут, — прохрипел с носилок Буш, словно тоже участвовал в заговоре. Звеня шпорами, вошел сержант, за ним две служанки с подносами. Не поднимая глаз, женщины накрыли на стол и так же с опущенными глазами вышли. Впрочем, когда Браун многозначительно кашлянул, одна легонько улыбнулась, но сержант уже сердито замахал рукой. Обозрев напоследок комнату, он захлопнул дверь и загремел ключами в запорах. — Суп, — сказал Хорнблауэр, заглядывая в супницу, от которой поднимался дразнящий дымок. — А тут, я полагаю, тушеное мясо. Подтверждалась его догадка, что французы питаются исключительно супом и тушеным мясом, — вульгарному мифу о лягушках и улитках он не доверял. — Бульона поедите, Буш? — спросил Хорнблауэр, стараясь за разговорчивостью скрыть накатившее отчаяние. — Бокал вина? Наклейки нет, но будем надеяться на лучшее. — Небось их поносный кларет, — проворчал Буш. За восемнадцать лет войны с Францией большинство англичан уверилось, что пить можно только портвейн, херес и мадеру, а французы употребляют исключительно кларет, от которого у человека непривычного случается несварение желудка. — Посмотрим, — сказал Хорнблауэр бодро. — Давайте сперва немного вас приподнимем. Он подсунул руки под плечи Бушу, потянул на себя и беспомощно огляделся. К счастью, Браун уже снял с постели подушку. Вдвоем они устроили Буша полусидя-полулежа и подвязали ему салфетку, Хорнблауэр принес тарелку супа и кусок хлеба. — Мм, — сказал Буш, пробуя. — Могло быть хуже. Прошу вас, сэр, ешьте, пока не остыло. Браун придвинул к столу стул и вытянулся за спинкой по стойке «смирно»: хотя прибора было два, сразу стало ясно, как далек он от мысли сесть с капитаном. Хорнблауэр ел, сперва через силу, потом с растущим аппетитом. — Еще супа, Браун, — сказал Буш. — И вина, пожалуйста. Тушеная говядина оказалась превосходной даже на вкус человека, привыкшего, что мясо надо жевать. — Лопни моя селезенка, — объявил Буш. — А тушеного мяса мне можно, сэр? Что-то я с дороги проголодался. Хорнблауэр задумался. Когда человека лихорадит, ему лучше есть поменьше, но признаков лихорадки он не видел. К тому же Бушу надо оправляться после потери крови. Все решило голодное выражение на лице лейтенанта. — Немного вам не повредит, — сказал Хорнблауэр. — Браун, передай мистеру Бушу тарелку. На «Сатерленде» кормили однообразно, в Росасе — скудно. Теперь они вкусно поели, выпили хорошего вина, обогрелись и даже немного разговорились. Однако ни один не мог преодолеть некую невидимую преграду. Аура могущества, окружающая капитана на линейном корабле, сохранялась и после гибели корабля; мало того, беседе препятствовала та дистанция, которую всегда сохранял Хорнблауэр. А для Брауна первый лейтенант был почти так же недосягаемо высок, как и капитан. В присутствии офицеров он испытывал благоговейный ужас, хотя личина старого слуги помогала преодолеть неловкость. Хорнблауэр доедал сыр. Наступил момент, которого Браун страшился. — Ну, Браун, — сказал Хорнблауэр, вставая. — Сядь и поешь, пока не остыло. Семнадцать из своих двадцати восьми лет Браун служил его британскому величеству на флоте его величества и за эти годы пользовался за едой исключительно ножом и пальцами, ни разу не ел с фарфоровой тарелки, никогда не пил из бокала. Он запаниковал — ему казалось, что офицеры вылупили на него огромные, как плошки, глаза. Он нервно схватил ложку и приступил к незнакомой задаче. Хорнблауэр внезапно увидел его смущение так, словно заглянул внутрь. У Брауна железные мускулы и нервы, которым Хорнблауэр нередко завидовал, в бою он храбр той храбростью, какая Хорнблауэру и не снилась. Он умеет вязать узлы и сплесни, брать рифы, убирать паруса, править, бросать лот и грести — все это много лучше, чем его капитан. Он, не задумываясь, полез бы на мачту ночью, в ревущий шторм, однако при виде ножа и вилки руки его задрожали. Хорнблауэр подумал, что Гиббон смог бы афористично вывести мораль в двух ярких антитезах. Унижение никому не идет на пользу — Хорнблауэр отлично знал это по себе. Он взял стул, поставил возле носилок, сел лицом к Бушу и постарался вовлечь его в разговор. За спиной ложка скребла по фарфору. — Переберетесь в постель? — спросил он первое, что пришло в голову. — Нет, сэр, спасибо, — ответил Буш. — Я уже две недели сплю на носилках. Мне тут удобно сэр, да и больно было бы перебираться, даже если бы… если… Бушу не хватало слов выразить безусловную решимость не ложиться вместо капитана в единственную постель. — Зачем мы едем в Париж, сэр? — спросил он. — Бог его знает, — отвечал Хорнблауэр. — Думаю, Бони хочет о чем-то нас порасспросить. Вопроса он ждал и ответ приготовил несколько часов назад: Бушу в его состоянии лучше не знать о предстоящем расстреле. — Много ему будет проку от наших ответов, — сказал Буш мрачно. — Может, пригласит нас в Тюильри выпить чайку с Марией-Луизой. — Может, — согласился Хорнблауэр. — А может, решил поучиться у вас навигации. Я слышал, он в математике слабоват. Буш улыбнулся. Считал он туго, и простейшая задачка из сферической тригонометрии оборачивалась для него пыткой. Чутким слухом Хорнблауэр уловил, как скрипнул под Брауном стул, — видимо, трапеза продвигалась успешно. — Налей себе вина, Браун, — сказал Хорнблауэр, не оборачиваясь. На столе оставалась непочатая бутылка и еще немного в другой. Сейчас можно проверить, как у Брауна с тягой к спиртному. Хорнблауэр упорно не поворачивался к нему лицом и кое-как поддерживал затухающий разговор. Пятью минутами позже стул под Брауном скрипнул более определенно, и Хорнблауэр обернулся. — Поел, Браун? — Так точно, сэр. Отличный ужин. Супница и судок опустели, от хлеба осталась одна горбушка, от сыра — последний ломтик. Однако в бутылке убыло всего на треть — Браун удовольствовался от силы полбутылкой. По тому, что он выпил не больше и не меньше, можно заключить, что он не пьяница. — Тогда дерни звонок. Вдалеке зазвенело, потом в двери повернулся ключ, вошел сержант с двумя служанками: женщины принялись убирать со стола, сержант присматривал. — Надо раздобыть тебе какую-нибудь постель, Браун, — сказал Хорнблауэр. — Я могу спать на полу, сэр. — Нет, не можешь. Молодым офицером Хорнблауэру случалось спать на голых палубных досках, и он помнил, как это неудобно. — Моему слуге нужна постель, — обратился он к сержанту. — На полу поспит, — отозвался тот. — Ничего подобного. Найдите ему постель. Хорнблауэр к собственному удивлению обнаружил, что бойко объясняется по-французски. Сообразительность помогала максимально использовать небольшой набор выражений, цепкая память хранила все когда-либо слышанные слова — при необходимости они сами оказывались на языке. Сержант пожал плечами и грубо повернулся спиной. — Завтра утром я доложу полковнику Кайяру о вашей наглости, — сказал Хорнблауэр в сердцах. — Немедленно принесите матрац. На сержанта подействовала не столько угроза, сколько вошедшая в плоть и кровь привычка к повиновению. Даже сержант французской жандармерии был научен уважать золотой позумент, эполеты и властный голос. Может быть, его смягчило и явное недовольство служанок, возмущенных тем, что такой красавчик будет спать на полу. Он позвал часового и велел принести с конюшни матрац. Это оказался всего-навсего соломенный тюфяк, однако несравненно более удобный, чем голые доски. Браун взглянул на Хорнблауэра с благодарностью.