— Слово чести. Спасибо, сударь. Субалтерн посторонился, Хорнблауэр пулей вылетел из комнаты, пробежал по короткому коридорчику во двор и дальше по пандусу на выходящий к морю бастион. Как раз когда он оказался наверху, оглушительно выпалили сорокадвухфунтовые пушки. Языки оранжевого пламени ослепили его. В темноте клубился горький пороховой дым. Не замеченный никем из артиллеристов, Хорнблауэр бегом спустился по крутым ступенькам на куртину меж бастионов — здесь вспышки не ослепляли и можно было видеть. Залив Росас освещали выстрелы. Потом, пять раз подряд, громыхнули бортовые залпы, и каждый озарил величавый корабль в безупречном кильватерном строю. Эскадра скользила мимо стоящих на якоре французских судов, и каждый корабль палил в свой черед. Хорнблауэр различил «Плутон» — английский военно-морской флаг на грот-мачте, адмиральский флаг на бизань-мачте, марсели расправлены, остальные паруса взяты на гитовы. Там Лейтон, ходит по шканцам, может быть — думает о леди Барбаре. За «Плутоном» шел «Калигула». Болтон тяжело ступает по палубе, упиваясь грохотом бортовых залпов. «Калигула» стрелял быстро и четко: Болтон — хороший капитан, хотя и плохо образованный человек. Изречение императора Калигулы «Oderunt dum metuant» — «Пусть ненавидят, лишь бы боялись», выложенное золотыми буквами на корме его корабля, не значило для Болтона ничего, пока Хорнблауэр не перевел и не разъяснил смысл. Быть может, сейчас французские ядра бьют по этим самым буквам. Однако французские корабли стреляли плохо и нерегулярно. Борта их не озарялись единым залпом, только случайными неравномерными вспышками. Пушки стреляют по одной — ночью, при внезапном нападении неприятеля, Хорнблауэр не доверил бы стрелять независимо даже британским канонирам. Интересно, какая часть расчетов целит как следует? Наверно, даже не каждый десятый. Что до больших пушек на бастионах, они не только не помогали товарищам в заливе, но скорее вредили. Стреляя в темноте на полмили, даже с твердой опоры и даже из большой пушки, рискуешь попасть как в чужих, так и в своих. Адмирал Мартин хорошо сделал, что, презрев навигационные опасности, послал Лейтона именно в такую безлунную ночь. Хорнблауэр, дрожа от волнения, представлял, что творится на английских кораблях — лотовые заученно выкрикивают глубину, корабль кренится от отдачи, фонари освещают дымные палубы, визжат и грохочут орудийные катки, офицеры уверенно руководят стрельбой, капитан тихо отдает указания рулевому. Он перегнулся через парапет, вглядываясь во тьму. Ноздри защекотал запах горящего дерева, не похожий на плывущий от пушек пороховой дым. Это затопили печи для разогрева ядер, однако комендант будет дураком, если прикажет стрелять калеными ядрами в таких условиях. Французские корабли горят не хуже английских, а вероятность попасть что в тех, что в других совершенно одинакова. Тут Хорнблауэр с силой сжал каменный парапет и до боли в глазах стал вглядываться в привлекший его внимание отсвет, далекое, еле заметное зарево. В кильватере боевых кораблей британцы привели брандеры. Эскадра на якоре — идеальная цель для брандеров, и атаку Мартин продумал хорошо — идущие впереди линейные корабли потопили караульные шлюпки, отвлекли внимание французов, ослабили их огневую мощь. Отсвет ширился, огонь разгорался, озаряя корпус и мачты небольшого брига, вот вспыхнуло еще ярче — это смельчаки на борту открыли люки и орудийные порты, чтобы увеличить тягу. Хорнблауэр с крепостного вала видел даже языки пламени и в их свете — силуэт «Турени», того самого французского корабля, который вышел из боя с неповрежденными мачтами. Молодой офицер там на брандере хладнокровен и решителен — он выбрал наилучшую цель. Огонь побежал по такелажу «Турени», очертив ее силуэт, словно праздничная иллюминация. Иногда пламя взвивалось ввысь — это вспыхивали на палубе картузы с порохом. Внезапно весь иллюминированный корабль развернулся и двинулся по ветру — перегорели якорные канаты. Упала, сыпля искрами и отражаясь в воде, мачта. На других французских кораблях перестали стрелять — матросов отозвали от пушек, чтобы в случае чего оттолкнуть пылающую громаду. Озаренные пламенем силуэты кораблей двигались, — вероятно, напуганные близостью «Турени» офицеры приказали обрубить якоря. Тут Хорнблауэр отвлекся: огонь разгорался ближе к берегу, там, где лежал выброшенный на мель «Сатерленд». Он тоже пылал. Какие-то смелые британцы высадились на него и подожгли, чтобы не оставлять французам и такой жалкий трофей. Дальше в заливе засветились три красные точки. У Хорнблауэра от волнения сперло дыхание — он подумал, что загорелся английский корабль. Но нет, это сигнал, три красных фонаря, видимо заранее условленный, потому что пальба сразу стихла. Горящие корабли озаряли ползалива, и в их свете Хорнблауэр отчетливо видел: еще три корабля, лишенные мачт и якорей, дрейфуют к берегу. Тут зарево осветило весь залив, над водой прокатился оглушительный грохот — огонь добрался до порохового погреба «Турени». Взорвались двадцать тонн пороха. Несколько секунд Хорнблауэр ничего не видел и не соображал: даже здесь, на бастионе, взрыв тряхнул его, как сердитая нянька — расшалившееся дитя. Начало светать, вокруг проступили очертания крепостных стен, пылающий «Сатерленд» несколько поблек. Далеко в заливе, недосягаемые для городских пушек, стройной кильватерной колонной уходили в море пять британских линейных кораблей. Что-то было не так с «Плутоном» — только со второго взгляда Хорнблауэр понял, что флагман лишился грот-стеньги. По крайней мере одно французское ядро в цель угодило. Другие британские корабли, видимо, не пострадали в этой операции — одной из самых блестящих в истории британского флота. Хорнблауэр оторвал взгляд от удаляющихся друзей и оглядел арену сражения. «Турень» и брандер сгинули, на месте «Сатерленда» догорали черные уголья да вился над водой серый дымок. Два из трех линейных кораблей выбросило на камни к западу от крепости — не французам их починить. Уцелел только трехпалубник, — побитый, без единой мачты, он качался на якоре у самой кромки прибоя. Первый же шторм выбросит на берег и его. Британскому Средиземноморскому флоту не придется больше следить за заливом Росас. Появился генерал Видаль, комендант крепости, — он вместе со штабными офицерами делал обход и спас Хорнблауэра от приступа отчаяния, в которое тот чуть было не впал, провожая глазами удаляющихся друзей. При виде Хорнблауэра генерал остановился. — Что вы здесь делаете? — спросил он, однако за внешней суровостью угадывалось жалостливое участие — его Хорнблауэр замечал с тех пор, как пошли разговоры о расстреле. — Меня выпустил караульный офицер, — объяснил Хорнблауэр на ломаном французском. — Я дал ему слово чести, что не сделаю попытки бежать. Если хотите, я повторю это в вашем присутствии. — Он не имел права вас отпускать, — буркнул комендант, однако в речи его сквозило все то же роковое участие. — Полагаю, вы хотели видеть сражение? — Да, генерал. — Ваши соотечественники провели блестящую операцию. — Генерал печально покачал головой. — Боюсь, капитан, после этих событий вы не выиграли в глазах парижского правительства. Хорнблауэр пожал плечами — за несколько дней общения с французами он успел подцепить эту привычку. Дивясь своему равнодушию, он отметил, что комендант впервые открыто намекнул на исходящую из Парижа угрозу. — Мне нечего страшиться за свои поступки. — Да-да, конечно, — сказал комендант торопливо и несколько смущенно, будто убеждал ребенка, что лекарство не горькое. Он огляделся, ища, на что бы перевести разговор, — к счастью, повод отыскался сразу. Из недр крепости донеслись приглушенные крики «ура!» — английские, не итальянские. — Должно быть, это ваши люди, капитан, — сказал генерал, снова улыбаясь. — Полагаю, новый пленный рассказывает им о сегодняшнем сражении. — Новый пленный? — переспросил Хорнблауэр. — Да-да. Человек, который упал за борт адмиральского корабля — «Плутона», кажется? — и выплыл на берег. Вам, наверно, интересно с ним поговорить, капитан? Так поговорите. Дюпон, проводи капитана в тюрьму. Хорнблауэр так торопился выслушать новоприбывшего, что едва нашел время поблагодарить коменданта. За две недели в плену он приобрел неодолимую тягу к новостям. Он сбежал по пандусу впереди отдувающегося Дюпона, бегом пересек брусчатый дворик. Провожатый велел часовому открыть дверь, и по темной лестнице они спустились еще к одной двери, окованной железом. Здесь дежурили двое часовых. Они, гремя ключами, отворили дверь, и Хорнблауэр вошел в камеру. Большое и низкое складское помещение освещалось и проветривалось двумя зарешеченными отверстиями, выходящими в крепостной ров. Оно пахло человеческим телом, а в данную минуту еще и гудело от голосов. Уцелевшие матросы с «Сатерленда» забрасывали вопросами человека, скрытого в середине толпы. При появлении Хорнблауэра толпа раздалась, и новый пленник вышел вперед — матрос в одних только холщовых штанах и с длинной косицей за спиной. — Кто такой? — спросил Хорнблауэр. — Филлипс, сэр. Грот-марсовый на «Плутоне». Честные голубые глаза смотрели на Хорнблауэра без тени смущения. Не дезертир и не шпион — обе эти возможности Хорнблауэр учитывал. — Как сюда попал? — Мы ставили паруса, сэр, собирались, значит, выйти из залива. «Сатерленд» только что загорелся. Капитан Эллиот сказал, сэр, сказал, значит: «Пора, ребята. Брамсели и бом-брамсели». Мы, значит, полезли наверх, сэр. И вот я, значит, отдаю сезень грот-бом-брамселя, и тут, значит, стеньга как сломается, сэр, и я, вестимо, лечу в воду. Нас много попадало, сэр, но остальных, видать, убило, потому как ихний корабль, ну, горел который, его, значит, понесло ветром прямо на нас, сэр. По крайности, выплыл я один, сэр, я вижу: «Плутона» нет, я тогда поплыл к берегу, сэр, а там уже уйма французишек, думаю, с ихнего корабля, который горел, спаслись вплавь, и они отвели меня к солдатам, а солдаты сюда, сэр. Тут ихний офицер стал меня расспрашивать — вы бы обхохотались, сэр, как он лопочет по-нашему, — но я ничего не сказал. Я сейчас как раз говорил про сражение. «Плутон», сэр, и «Калигула», и… — Я видел, — оборвал его Хорнблауэр. — На «Плутоне» упала стеньга. А так он сильно пострадал? — Да сохрани вас бог, сэр, ничуть. В нас ядер пять всего и попало, и то, можно сказать, не задели почти, только адмирала ранило. — Адмирала! — Хорнблауэр пошатнулся, словно его ударили. — Адмирала Лейтона? — Адмирала Лейтона, сэр. — Его… его сильно ранило? — Не знаю, сэр. Сам не видел, сэр, я был на главной палубе, вестимо. Помощник парусного мастера, значит, сказал мне, сэр, мол, адмирала ранило куском дерева. А ему сказал помощник купора, сэр, он помогал нести адмирала вниз. Хорнблауэр на время потерял дар речи и только смотрел на добродушное туповатое лицо моряка. Однако даже сейчас он отметил про себя, что матрос нимало не огорчен происшедшим. Гибель Нельсона оплакивал весь флот, и есть десятки других адмиралов, о чьей смерти или ранении подчиненные рассказывали бы со слезами. Будь Лейтон одним из них, моряк сообщил бы о его ранении прежде, чем расписывать собственные злоключения. Хорнблауэр и раньше знал, что Лейтона недолюбливают офицеры, теперь увидел, что и матросы не питают к нему приязни. Однако, может быть, леди Барбара его любит. По крайней мере, она вышла за него замуж. Хорнблауэр, стараясь говорить естественно, выдавил: — Ясно. — Потом огляделся, ища глазами старшину своей гички. — Что-нибудь новое, Браун? — Ничего. Все в порядке, сэр. Хорнблауэр постучал, чтобы его выпустили и проводили обратно в комнату, где можно будет походить от стены до стены, три шага туда, три шага обратно. Голова раскалывалась как в огне. Он узнал очень мало, но достаточно, чтобы вышибить его из колеи. Лейтон ранен, однако это не значит, что он умрет. Рана от щепки может быть серьезной или пустяковой. Однако его унесли вниз. Ни один адмирал, пока он в силах сопротивляться, не позволил бы сделать с собой такое — по крайней мере, в пылу сражения. Может быть, ему разорвало лицо или вспороло живот — Хорнблауэр содрогнулся и поспешил отогнать воспоминания об ужасных ранах, которых навидался за двадцать военных лет. Однако, безотносительно к чувствам, вполне вероятно, что Лейтон умрет — Хорнблауэр в своей жизни подписал немало скорбных списков, и знал, как невелики шансы у раненого. Если Лейтон умрет, леди Барбара будет свободна. Но что ему до того — ему, женатому человеку, который скоро вновь станет отцом? Пока жива Мария, леди Барбара для него недоступна. Однако, если она овдовеет, это уймет его ревность. Но она может вторично выйти замуж, и ему придется заново переживать муки, как и тогда, когда он услышал о ее браке с Лейтоном. Если так, пусть лучше Лейтон живет — искалеченный или утративший мужские способности. Последнее соображение увлекло его в такой водоворот горячечных мыслей, что он еле выкарабкался. Теперь в голове прояснилось, он зло и холодно обозвал себя глупцом. Он в плену у человека, чья империя протянулась от Балтики до Гибралтара. Он выйдет на свободу стариком, когда их с Марией ребенок вырастет. И вдруг Хорнблауэр вздрогнул, вспомнив: его расстреляют. За нарушение воинских соглашений. Странно, как он забыл. Он зло сказал себе, что трусливо исключает возможность смерти из своих расчетов, потому что страшится о ней думать. И еще кое о чем он давно не вспоминал. О трибунале, перед которым он предстанет, если не будет расстрелян и выйдет на свободу. О трибунале, который будет судить его за сданный неприятелю «Сатерленд». Его могут приговорить к смерти или ославить — британская публика не спустит человеку, сдавшему британский линейный корабль, каким бы ни был численный перевес противника. Хорошо бы спросить Филлипса, матроса с «Плутона», что говорят флотские, оправдывает или осуждает его молва. Но, конечно, это невозможно: капитан не может спрашивать матроса, что думает о нем флот, тем более что правды он все равно не услышит. Его обступали неопределенности: сколько продлится плен, будут ли французы его судить, выживет ли Лейтон. Даже с Марией все неопределенно — родит она мальчика или девочку, увидит ли он ребенка, шевельнет ли кто-нибудь пальцем, чтобы ей помочь, сумеет ли она без его поддержки дать ребенку образование? Плен душил его, душила невыносимая тоска по свободе, по Барбаре и по Марии. III На следующий день Хорнблауэр опять ходил по крепостному валу. Отведенный ему отрезок, как всегда, охраняли двое часовых с заряженными ружьями, приставленный для охраны субалтерн скромно сидел на парапете, словно не хотел мешать погруженному в глубокую задумчивость пленнику. Однако Хорнблауэр устал мыслить. Весь вчерашний день и почти всю вчерашнюю ночь он в смятении рассудка мерил шагами комнату — три шага туда, три шага обратно, — и теперь пришла спасительная усталость, думы отступили. Он радовался всякому разнообразию. Вот какая-та суета у ворот, часовые забегали, отпирая запоры, въехала, дребезжа, карета, запряженная шестеркой великолепных коней. Карету сопровождали пятьдесят верховых в треуголках и синих с красным мундирах бонапартистской жандармерии. С живым интересом затворника Хорнблауэр разглядывал жандармов, слуг и кучера на козлах. Один из офицеров торопливо спешился, чтобы распахнуть дверцу. Явно приехал кто-то важный. Хорнблауэр даже огорчился немного, когда вместо маршала в парадном мундире с плюмажами из кареты вылез еще один жандармский офицер — молодой человек с яйцевидной головой, которую он обнажил, пролезая в низкую дверцу. На груди — орден Почетного легиона, на ногах — высокие сапоги со шпорами. От нечего делать Хорнблауэр гадал, почему жандармский полковник, явно не калека, приехал в карете, а не в седле. Звеня шпорами, полковник направился к комендантскому штабу, Хорнблауэр провожал его взглядом. Отпущенное для прогулки время уже заканчивалось, когда на стену поднялся молодой адъютант из комендантской свиты и отдал Хорнблауэру честь. — Его превосходительство шлет вам свои приветствия, сударь, и просит уделить ему несколько минут, когда сочтете удобным. Обращенные к пленнику, эти слова могли бы с тем же успехом звучать: «явиться немедленно». — Я с превеликим удовольствием отправлюсь прямо сейчас, — отвечал Хорнблауэр в духе того же мрачного фарса. В штабе коменданта давешний жандармский полковник беседовал с его превосходительством с глазу на глаз. Лицо у коменданта было расстроенное. — Честь имею представить вам, капитан, — сказал он, поворачиваясь к Хорнблауэру, — полковника Жан-Батиста Кайяра, кавалера Большого орла, ордена Почетного легиона, одного из личных адъютантов его императорского величества. Полковник, это капитан флота его британского величества Горацио Хорнблауэр. Комендант был встревожен и опечален. Руки его подрагивали, голос чуть прерывался, а попытка правильно произнести «Горацио» и «Хорнблауэр» явно не удалась. Хорнблауэр поклонился, но, поскольку полковник даже не нагнул головы, застыл, как солдат на параде. Он сразу раскусил этого человека — приближенный деспота, который подражает даже не деспоту, а тому, как, по его мнению, деспот должен себя вести, — из кожи вон лезет, чтобы стать бо́льшим иродом, чем сам Ирод. Может быть, это внешнее — вполне вероятно, он добрый муж и любящий отец, — но от этого не легче. Люди, оказавшиеся во власти этого человека, будут страдать от его усилий доказать — не только окружающим, но и себе, — что он еще суровее, еще непреклоннее, а значит — еще лучше для дела, чем его патрон. Полковник взглядом смерил Хорнблауэра с головы до пят и холодно осведомился у коменданта: — Почему он при шпаге? — Адмирал в тот же день вернул ее капитану Хорнблауэру, — поспешил объяснить комендант. — Он сказал… — Не важно, что он сказал, — оборвал Кайяр. — Преступникам не оставляют оружие. Шпага — символ воинской чести, которой он не обладает. Отцепите шпагу, сударь. Хорнблауэр стоял потрясенный, с трудом веря своим ушам. Кайяр говорил с кривой усмешкой, обнажая белые зубы под черными, словно рассекшими бронзовое лицо, усами. — Отцепите шпагу, — повторил Кайяр. Хорнблауэр не шевельнулся. — Если ваше превосходительство позволит позвать жандарма, шпагу снимут силой. После такой угрозы Хорнблауэр расстегнул перевязь. Шпага упала на пол, металлический звон прокатился в наступившей тишине. Наградная шпага, врученная ему Патриотическим фондом за мужество, проявленное при захвате «Кастилии», лежала, до половины выпав из ножен. Эфес без гарды и ободранные ножны вопияли об алчности имперских солдат. — Хорошо! — сказал Кайяр. — Я попрошу ваше превосходительство известить его о скором отбытии. — Полковник Кайяр, — сказал комендант, — приехал, чтобы забрать вас и мистера… мистэра Буша в Париж. — Буша? — Слова коменданта сразили Хорнблауэра так, как не сразила утрата шпаги. — Буша? Это невозможно. Лейтенант Буш тяжело ранен. Переезд может окончиться для него смертельно.