Я распахнула стеклянные дверцы шкафа позади стола. Полки были заставлены деревянными коробками, отполированными за годы использования: она хранила все. На каждой из коробок были карточки с указанием содержимого. «СЧЕТА, НАЛОГИ. ЛИЧНАЯ ПЕРЕПИСКА», – значилось на одной из них. Когда я вытаскивала коробку из шкафа, по библиотеке пронесся холодный ветерок, заставивший меня оглядеться. Все окна были закрыты – должно быть, где-то есть щель. Я поставила коробку на пол и принялась рыться в ней, пока не нашла то, что искала: пачку писем, адрес получателя на всех один и тот же: школа святой Бригит. Марки не было ни на одном. Я перебирала письма, и в библиотеке становилось все холоднее. Письма от разных членов семьи. Судя по всему, ни одно из них не распечатывали, просто вытаскивали из ящика и складывали в стопку. Верхнее письмо было от мамы, написано год назад. Дорогая Элеанор! Знаю, ты очень занята, и, наверное, глупо просить, но я все же надеюсь, что этим летом ты, наконец, сможешь приехать домой. Следующее, написанное за пару лет до этого, было от Лумы. Поверить не могу. Какая же ты эгоистка. Ты совсем по мне не соскучилась? Всего я насчитала около двадцати писем, и все они были написаны за те восемь лет, что меня не было. Одиннадцать от мамы, от папы – ни одного. От Лумы шесть, и все сердитые. Два от Риса, сплошь с ошибками. Одно от дедушки Миклоша; всего одно предложение через весь лист: Скучаю по тебе, моя дорогая. Я тупо смотрела на пачку писем, так никогда и не отправленных. Годами она лишала меня даже маленьких весточек из дома. Заметили ли они, что ни одно из писем не ушло по адресу? Если да, то почему ничего не предприняли? Почему оставили меня страдать в одиночестве? Ведь, чтобы обойти Персефону, достаточно было всего лишь самостоятельно прийти на почту, но они не удосужились сделать даже этого. Прямо под этой стопкой писем лежала еще одна, гораздо толще. Это были письма, которые я писала каждому в этом доме, каждый месяц, год за годом. Все конверты были вскрыты. На самом верху лежало последнее письмо Луме, написанное мной в двенадцать лет. После этого я окончательно сдалась. Мне хотелось поговорить с Артуром. Показать ему, что я нашла, и спросить, почему у меня такая семья, почему они так трусливы или ленивы, хотя обладают куда большими возможностями, чем те, что были или будут у меня за всю жизнь. Я вытерла лицо рукавом, сунула письма обратно в деревянную коробку и на дрожащих ногах отправилась искать Артура по дому. Но его нигде не было, а выглянув в окно, я увидела, что его машина исчезла с подъездной дорожки. Куда он так торопился? Дождь то прекращался, то начинался снова, и земля была мягкой. Я видела два следа от колес, сворачивающие с подъездной дорожки на грунтовку к гаражу, где Маргарет держала грузовик. Я шла по следам под дождем. Отчего-то меня не покидало чувство, будто все это так странно, но так знакомо. Словно он уехал, но не уехал. Только теперь я поняла, что он постоянно это делал: притворялся. Не совсем лгал, потому что это было бы очевидно, если обратить хоть какое-то внимание. Ел, но не ел. Улыбался, но не улыбался. Оказавшись возле гаража, я увидела, как он выходит оттуда. Под открытым, слегка пасмурным небом он казался неуместным. Потрепанным. – Вы на самом деле не уехали, – сказала я. – Я хотел поставить машину в гараж, пока не начался дождь. – Почему вы мне ничего не рассказываете? – Это слишком сложный вопрос, – сказал он. Мы несколько секунд пристально смотрели друг на друга. Я не могла видеть его глаз. И знала, что если бы могла их увидеть, то прочитала бы его, как открытую книгу, а он ощутил бы огромное облегчение и благодарность за это – так же, как и я, когда он разговаривал со мной. – Артур! Вдоль дома трусцой бежал мой отец: лицо раскраснелось, галстук полуразвязан. Я сделала шаг назад. – Артур, – повторил отец. – Хорошо, что я тебя застал. Идем, выпьем бренди. – Конечно. Все еще думая о его отъезде, о том, как он ел и улыбался, я спросила: – Пить-то вы будете по-настоящему? Отец отвесил мне пощечину. Это произошло так быстро, что я не успела уклониться; я никак не ожидала, что он меня ударит. Удар пришелся поперек щеки. Мои глаза наполнились слезами, время словно замедлилось, и я вспомнила школу. Когда мы были младше, вскоре после того, как мы с Люси перестали дружить, она частенько подговаривала девочек помочь ей загнать меня в угол, чтобы припугнуть. Однажды я вместо того, чтобы убегать от ее подружек-преследовательниц, шагнула ей навстречу и ударила в живот. Я не знала, как правильно нанести удар, и повредила руку; запястье выгнулось в обратную сторону до такой степени, что у меня слезы навернулись от боли. Но Люси стояла, словно завороженная, облепив своим телом мою руку, с видом одновременно шокированным и пристыженным. Я подумала, что сейчас, должно быть, выгляжу именно так. Я знала, что всему виной мои слова, но понятия не имела, почему. Время вернулось к привычному ритму, когда Артур схватил моего отца за воротник и с невероятной силой развернул его. Он поднял его в воздух, как будто папа ничего не весил. Теперь мы с папой оба ошеломленно смотрели: я на него, а он на Артура. – Я не могу допустить, чтобы что-то случилось с твоей семьей, – сказал Артур. – Ты меня понимаешь? Отец молча кивнул. Артур поставил его на землю и отпустил, смахнув пыль с пиджака. – Идем, Майлз, – сказал он, – выпьем твоего бренди. Они ушли вместе, и казалось, будто все снова стало хорошо. Я стояла возле машины под крышей гаража, а с неба тем временем посыпался мелкий дождь. Я была шокирована. Отец никогда меня не бил, по крайней мере, я такого не помнила. Я подобралась близко к правде, которую он хотел от меня скрыть – к той самой, что так расстроила его тогда, в библиотеке. Но еще более странным было то, что на словах «ты меня понимаешь?» Артур смотрел не на папу, а на меня. До конца дня отец игнорировал меня. Стоило мне войти в комнату, как он тут же выходил. Исключением стал ужин, когда он говорил со всеми, кроме меня. Казалось, ему стыдно, но почему тогда он не извинился? Я думала, не поговорить ли с ним, не извиниться ли самой, но это было сложно, потому что я не понимала, в чем провинилась. Я всего лишь задала вопрос. Артур был прав: здесь никому нельзя доверять. * * * Та буря, что накрыла побережье в ночь смерти бабушки Персефоны, так и не ушла. Тучи висели над нами, серые, холодные, гнетущие, то и дело рассыпая тут и там крохи дождя. В день бабушкиных похорон небо разверзлось, и дождь лил не переставая. Проснувшись в то утро, я посмотрела на грязные ручьи, бегущие по дорожкам, и подумала, что никто не придет. Но после полудня у кромки леса показалась разношерстная группа. В такую погоду ни одна машина не смогла бы подняться на холм, поэтому люди шли пешком, держась друг друга и настороженно косясь на деревья. Пришли в основном женщины да горстка испуганных мужчин. Почти все держали в руках либо походную трость, либо остроконечные зонты. Один старик сжимал в руке каминную кочергу. Увидев нас, гости подняли вверх свои конверты в траурной рамке, будто обереги. Отец встретил их на крыльце и отправил вдоль дома к саду. Мы же, члены семьи, прошли туда через кухонную дверь и встретили гостей. Дедушка Миклош, папа, Маргарет и Рис вынесли сосновый гроб через заднюю дверь, и мы все пошли следом за носильщиками по узкой тропинке сквозь березовую рощу. С неба лил дождь, на удивление теплый. Мама выглядела довольной. Она подобрала подходящую одежду: тонкое черное хлопковое платье и шляпа с вуалью. Мама опиралась на папину руку, чтобы легче было переставлять слабые ноги, и позволяла дождю промочить себя насквозь. Мне захотелось сделать то же самое, но на меня смотрели горожане, а я не могла вести себя странно перед ними. Я слышала, как они перешептываются обо мне: «Вернулась из школы», – доносились до меня обрывки фраз. – «Не такая, как остальные». Это я уже знала. Я обеспокоенно вглядывалась в толпу. Бабушка Персефона велела не впускать в дом никаких незнакомцев, и я только теперь поняла, что похороны могут стать удачным моментом для кого-нибудь, чтобы тайком пробраться в дом. Я стала сверять пришедших со списком имен и приглашениями и заметила кое-кого, кого поначалу не узнала: худощавый мальчик в черном со стрижкой «под горшок». Он был без зонта и без дождевика, но дождь словно на него и не попадал. А рядом с ним в темной широкополой шляпе шла… бабушка Персефона? Нет, поняла я, когда торопливо догнала эту женщину. Это была моя тетя Лузитания, приехала из самых Сиракуз. А мальчик – это ее сын, мой кузен Чарли. Я его вспомнила. Он мне даже снился, поняла вдруг я. Где-то в глубине ночного леса… – Тетя Лузитания, – позвала ее я. Тетя повернулась и вздрогнула при виде меня. На нее вода тоже не попадала: капли отскакивали от ее шляпы и, словно страшась ее тела, улетали прочь. – Мы так рады, что вы смогли приехать. Она нахмурила брови. – Что? – Я говорю, мы рады, что вы приехали. Она уставилась на меня так, словно я сморозила глупость. Я перевела взгляд на Чарли – может, он поможет мне, или придумает, что еще сказать. Ему было около тринадцати по моим прикидкам. Я не видела его с самого детства. – Как дела, Чарли? – Моя бабушка только что умерла. Они оба были так похожи на бабушку Персефону, что мне стало стыдно за само свое присутствие здесь. Они шагали слаженно, не прикасаясь друг к другу, то и дело обмениваясь быстрыми взглядами, отчего напряжение частично уходило с лица тети Лузитании. Чарли был младше меня, и он знал, как вести себя с мамой, как одним своим существованием сделать так, чтобы она чувствовала себя комфортно. Моя же мама шла с самого краю, держась за отца, вымокшая до нитки, и сквозь мокрую вуаль говорила что-то грузной торговке рыбой в желтом дождевике поверх траурного черного платья. Женщина сторонилась этой парочки, и я не могла ее винить за это; вблизи она, должно быть, видела то, что было скрыто под вуалью. Тропа то плавно, то резко петляла между берез. Впереди я видела Луму, которая принюхивалась к воздуху с встревоженным видом. Эта тропа была знакома ее второму телу. Ее тянуло вперед, словно подсознательно она хотела встать на четыре лапы. Она сопротивлялась этому желанию. Наконец, мы вышли из леса и оказались перед высокой каменной стеной с железными воротами. Отец помог маме выйти вперед. Она вытащила большое кольцо с медными ключами и отперла ворота кладбища. Все присутствующие последовали туда за гробом. Меня оттеснили в самый конец процессии. Церемония началась без меня где-то там, впереди: гроб уже начали опускать в могилу. Помимо склепа с черными воротами, который бабушка Персефона и дедушка Миклош установили для себя, здесь виднелось несколько могил поменьше – какие-то с именами, какие-то без, заросшие травой. По большей части здесь лежали мои братья и сестры, умершие в младенчестве. Я вспомнила малыша, чье тело было полностью как мамино: сплошная масса полипов, без рта и без глаз. Сделать с тем тельцем было ничего нельзя, только ждать. Я знала, что мама назвала того ребенка Джунией. Пока я была маленькой, мама все время пыталась родить, хотя на каждого ее живого ребенка приходилось по две новые могилы. Я все не могла понять, для чего люди вообще рожают детей. Мой взгляд наткнулся на другое надгробие: черный мраморный обелиск, стоявший в тени склепа. Он принадлежал другому Рису, первенцу Персефоны и Миклоша. И теперь наш Рис стоял возле могилы с собственным именем, помогая опускать гроб с бабушкой Персефоной. Мне непонятно было, зачем им вообще понадобилась усыпальница, если тела все равно просто закапывали в землю. Мне это казалось напрасной тратой денег. Может, покупая склеп, они не знали, для чего он нужен. Видал ли дедушка Миклош склепы в своей тихой деревне? Гроб с глухим стуком ударился о дно ямы, возвращая меня в реальность. Поколебавшись немного, отец встал перед могилой и принялся читать выбранный им отрывок из Библии, как и обещал мне. Я ничего не слышала из-за дождя и шорохов в толпе. Но краем глаза я уловила движение: Рис быстро и целенаправленно двигался куда-то от могил. Я проследила за направлением его взгляда и увидела Артура, рядом с которым, прильнув к его руке, стояла Лума. Капли дождя стекали с полей его шляпы; его профиль показался мне одновременно жестким и мягким, и мне захотелось прикоснуться к его щеке, сказать ему, что все будет хорошо. На Луме было сизое платье, мокрое от дождя. Она выглядела поэтично; они оба. Идеальная пара. А Рис несся на них, словно бык. Прокладывая себе путь локтями сквозь море тяжелых темных пальто, я зашагала к ним. Густая грязь хлынула мне в туфли. Через просветы в толпе я урывками видела, что происходит: отец продолжал читать, хоть я и заметила, что он запинается на некоторых словах. Рис достиг своей цели и пытался обнять Артура. Я потеряла их из вида, а когда снова подняла на них взгляд, Рис с Лумой спорили. Рис тыкал указательным пальцем себе в грудь, а Лума тянула Артура к себе, вцепившись в его запястье. Люди, что стояли к ним ближе всех, отпрянули, и я поскользнулась в грязи, потому что кто-то налетел на меня спиной. Я ухватилась за пальто этого человека и поднялась на ноги. Когда я, наконец, прорвалась сквозь толпу, Лума и Рис уже толкали друг друга. – Что вы такое творите? – сказала я. Рис с Лумой тут же посмотрели на меня. Меня бросило в жар от ярости. – Рис, оставь их в покое. Лума, прекрати вешаться на Артура, – прошипела я. – Вы оба, проявите хоть немного уважения! Вы ставите нас в неловкое положение.