С кухни донесся треск, который тут же сменился топотом, затем грохот открываемой и закрываемой дверцы шкафа. – Лума вернулась, – сказала я. И продолжала смотреть на его лицо в ожидании реакции. – Я слышу. Дверь распахнулась, и Лума влетела в столовую. Она подбежала к Артуру и обвила руками его плечи. На лбу, прямо под линией роста волос, у нее красовалась длинная красная царапина. – Я только что подралась с кузеном ради тебя, – заявила она. – Я польщен. Улыбка, свет – все тут же испарилось. – Идем погуляем. – Если ты хочешь. – Он встал и протянул ей руку. – Элеанор, – сказал он, – вы меня несказанно подбодрили. В окно столовой я наблюдала, как они шагают к лесу по старой грунтовой дороге. Артур оглянулся на дом и слегка махнул мне через плечо. Я еще посидела за столом, не определившись с чувствами. Временами мне казалось, будто Артур относится ко мне как-то иначе, по-особому. Как будто мы с ним вступили в тайный сговор. Этот его жест рукой казался весьма личным. Но та, с которой он сейчас гуляет по окрестностям поместья, – не я. «Та, с кем он гуляет», – поправил меня голос монахини у меня в голове. Я снова осталась одна. Дом, который часто казался переполненным, даже когда поблизости было всего несколько членов семьи, вдруг стал огромным и пустым. Что-то в этой внезапной тишине заставило меня застыть, будто крольчонка перед змеей. Я чувствовала, как течет время, но не имела понятия, что делать дальше. Это было похоже на панику, только медленную, пока я пыталась выгнать из головы мысли о Луме и Артуре, гуляющих вдвоем по лесу. Мои чувства к нему не имели никакого значения. Мне столько всего предстояло сделать, напомнила я себе. Теперь, когда я стала главной в поместье. Нужно проявить себя в этой роли, а для этого надо найти, что бы такого сделать. Я решила проверить, как там змеиные лилии в оранжерее. Но, открыв дверь, с удивлением обнаружила там отца. Он стоял возле одной из стеклянных панелей рядом с длинными лотками фиолетово-черных дракондий, спиной ко мне. Его отражение в стекле выглядело… обеспокоенным. И я поняла почему, когда посмотрела вдаль мимо отражения его лица. Он наблюдал за Лумой и Артуром, которые стояли у кромки леса. – Папа, – сказала я, и он подпрыгнул. – Ах да, – сказал он. – Элеанор. – У него был виноватый вид, словно я застала его за чем-то неприличным. – Ты в порядке? – спросила я. – Я слышала ваш с Артуром сегодняшний разговор, и он что-то говорил насчет того, что хочет уехать. Он чем-то расстроен? – В моей голове снова зазвучал голос бабушки Персефоны, которая хотела, чтобы я управляла семьей. Определенно, Артура это тоже касалось. – Ничего такого, о чем тебе следовало бы беспокоиться, – сказал отец. При этом он избегал моего взгляда. – Я могу помочь, – сказала я. – Понимаешь, бабушка Персефона попросила меня об этом перед смертью. Попросила меня заботиться обо всех вас. Папа нахмурил брови. – Не знаю, зачем бы ей о таком просить, – сказал он. – У нас все под контролем. Тебе не нужно ни о чем волноваться, правда. Он явно что-то скрывал. Я это чувствовала. – И все-таки она попросила. Так что если я могу что-то сделать, просто… – А знаешь, что бы ты могла сделать? – сказал он. – Может, ты могла бы объяснить Луме, что Артур – не лучший выбор для нее. Может, ты могла бы, ну, не знаю… отговорить ее. Вдруг тот разговор в зале обрел смысл. Папа волновался за Луму. По крайней мере, тут я могла кое-что сделать. Я могла его утешить. – Знаю, он немного старше ее, – сказала я. – Но я не думаю, что у нее возникнут какие-то проблемы. Он настоящий джентльмен. Папа помотал головой. – Артуру она не интересна. – То есть? – Он не сделает ее счастливой. – Посмотри на них, – сказала я и показала на Луму, которая запрокинула голову в смехе. Словно по заказу, облака расступились, и на мгновение ее волосы блеснули в лучах солнца. Пока рядом с Артуром Лума, у него не будет ни единой причины посмотреть на меня, подумала я. Папа рядом со мной зарычал. Я глянула на него, и он подавил рык, обратив его в кашель. Мой маленький момент триумфа испарился, а я поняла, что до сих пор не знаю, с чем имею дело. * * * Той ночью мне снился сон. Мне снилось, будто я живу на белом острове посреди ослепительно-голубого неба, истекавшего кровью, что падала в темное, пугающее море. Под мышкой я держала потрепанную книгу для записей с заметками, сделанными рукой моего отца, но ни вспомнить, ни представить себе его лица я не могла. Я шла по улице среди покрытых белой штукатуркой домов, шла по этому белому острову, и какая-то старуха, замотанная в черные платки, вздрогнула и плюнула под ноги, когда я проходила мимо. Я взошла на холм, где стоял дом. Я знала, что это мой дом, хотя никогда прежде его не видела, и внутрь заходить не хотелось, но ноги сами несли меня туда, где пьяная женщина бормотала что-то на языке, которого я не понимала. Это мама, подумала я, хотя та женщина была не моей настоящей мамой, прикованной к ванне. Я видела ее впервые. Эта странная мать протянула ко мне руку и попыталась выхватить у меня записи. Я было попятилась, но она отвесила мне пощечину, и я с удивлением обнаружила, что лицо обожгло болью, словно от настоящего удара. Это был не совсем сон. Женщина может навредить мне. Она попыталась схватить меня, но я увернулась и хотела убежать. Мы столкнули со стола тяжелую бутылку, и та покатилась, расплескивая содержимое, которое выглядело как вода, но пахло лекарством. Цикудья, подумала я, сама не зная, откуда всплыло это слово. Женщина хотела меня убить. Наконец, она схватила меня за горло. Я отбивалась, пытаясь высвободиться, но она вцепилась в меня пальцами, словно когтями. Из ее рта разило спиртным, когда она выплевывала слова мне в лицо. Я не понимала языка, но отчего-то знала, что она называет меня «проклятой ведьмой». Глаза у нее были дикие, темные. Теряя сознание, я подумала, что она отдаленно напоминает бабушку Персефону. Я резко проснулась и разжала пальцы, сжимавшие мою шею. Я душила сама себя? В горле пересохло. Я неловко поднялась на ноги. Вода, мне нужна вода. Сквозь щель в двери я видела, как мама спит в своей ванне. Тихонько, чтобы не разбудить ее, я прокралась вниз по задней лестнице и прошла мимо закрытой двери в прачечную, стараясь не думать о теле бабушки Персефоны, что лежало там на плитках. Я скользнула в кухню, и лишь на полпути к раковине поняла, что я здесь не одна. Посреди кухни, спиной ко мне, стояла Маргарет. Она работала за длинным низким столиком, делала что-то – я не видела что, но слышала хлюпанье. Я замерла у раковины, не зная, что делать. Попытаюсь ли я уйти, или открою кран – она неизбежно заметит меня. Нужно быть храброй, сказала я себе. Это моя семья. Когда-то Маргарет ставила меня на табурет и позволяла помогать ей в кухне. Не помню только, с чем. Я подвинулась так, чтобы видеть, чем она занимается, и едва не ахнула. Перед ней на разделочном столе лежал стервятник, голая шея и голова которого свисали вниз. Крылья были распростерты во всю длину стола. Живот птицы был вскрыт, из столешницы торчал тетушкин нож, а сама Маргарет копалась во внутренностях, бормоча себе под нос с таким видом, будто потеряла что-то в сумочке. Скользкие кишки поблескивали в лунном свете. Она ковырялась в них, как мне показалось, целую вечность, пока я стояла столбом, не в силах пошевелиться. А потом она подняла голову и повернулась ко мне. В окровавленных руках она держала кишку. Казалось, она одновременно смотрит на меня и куда-то мимо. – Мама! – сказала она. У меня мурашки пробежали по затылку. Я крепко зажмурилась в надежде, что все это окажется сном, что если я как следует зажмурюсь, то проснусь у себя в комнате в школе святой Бригит, а там снова зажмурюсь – и проснусь опять ребенком, в доме, похожем на этот, только таком, где я была счастлива. Шаркая ступнями, Маргарет подошла ко мне. Одной рукой, мокрой и липкой, она прикоснулась к моему запястью. И потянула меня куда-то. Не открывая глаз, я позволила ей вести меня, пока мои пальцы не нащупали перья, и я тут же поняла, что сейчас произойдет. Я сопротивлялась, но Маргарет была сильнее. Она сунула мою руку во внутренности птицы. Я молча пыталась вырваться, боясь того, что может случиться, если я закричу; боясь открыть глаза и увидеть, что со мной происходит. И вдруг я разом все поняла. Там, в кишках, словно были спрятаны слова. Я расслабила пальцы. Я почувствовала. Мне в ноздри сочился почти невыносимый запах мертвой плоти и экскрементов, но где-то там, внутри, скрывалась истина. Нужно было только нащупать ее. Но у меня не получалось, как бы я ни старалась. Наконец я открыла глаза. И помотала головой, глядя на Маргарет. Она выпустила мое запястье, отбросила, словно бесполезную вещь. А я вылетела в предрассветный сад и принялась отчаянно откручивать вентиль крана, чтобы смыть запах крови с рук. 5 Змеиные лилии гибли в оранжерее. Я поливала их в день смерти бабушки Персефоны и на следующий день тоже, но листья стремительно приобретали нездоровый желтый оттенок. Каждый раз, глядя на них, я испытывала приступ паники. А ведь я даже не знала, сколько живых растений необходимо держать, чтобы хватило на все заказы, потому что никто не спешил посвящать меня в финансовые дела семьи. Я обращалась к отцу, сказала ему, что бабушка Персефона велела мне следить за делами, но он только странно посмотрел на меня и ответил, что мне не о чем беспокоиться. Вдобавок ко всему дедушке Миклошу становилось хуже с каждым днем. В школе я не раз слышала из разговоров девочек, что их бабушки и дедушки умирали с разницей в несколько месяцев. Человеческая часть Миклоша, похоже, была близка к этому: в доме он ел нехотя, говорил все меньше и меньше, а читать перестал вовсе. Однако волк вполне здравствовал: каждый день убегал в лес и иногда возвращался лишь после заката. Все разваливалось на куски, а Рис, наследник семейного состояния, не делал ничего, как и раньше. Дедушка Миклош продолжал время от времени одаривать его многозначительным взглядом и приговаривать, мол, «все это станет твоим», но Риса это, похоже, ничуть не беспокоило. Рис не вглядывался в чахнущие растения, ломая голову, что же могло пойти не так. Не волновался о деньгах, а если и волновался, то ничего мне об этом не говорил. Дом мог бы даже рухнуть, а Рис просто ушел бы жить в лес. Он то бродил по дому, выискивая Артура, то веселился на улице с дедушкой Миклошем, как будто совершенно не беспокоясь ни о чем на свете. С какой стати дедушка решил, что дом должен унаследовать Рис? Сейчас он явно ничего для этого не делал. – А ведь это не лишено смысла, – сказала Лума. – О нем всегда заботились больше всего. С самого рождения к нему относились иначе. Думаю, они боялись, что он умрет. Мы с Лумой сидели в ее комнате. Беспорядка там было больше, чем обычно, повсюду висели платья и сорочки: на спинках стульев и на старой деревянной лошадке-качалке, на ручках ящиков комода, загораживавшего теперь дыру, которую они с Рисом прогрызли в стене между своими комнатами, когда были помладше. Несколько раз за последний месяц, сидя у нее в гостях, я слышала, как Рис скребется в заднюю стенку комода, чтобы его впустили. – Рис все время спрашивает меня об Артуре, – сказала я. – Вчера спросил, не приходит ли он к тебе, пока никого нет рядом. – Не приходит, – ответила Лума. Она хотела, чтобы это прозвучало беззаботно, но в голосе ее слышалась горечь. Она откинула волосы с плеч за спину и принялась поворачиваться к зеркалу то правым боком, то левым, разглядывая хрустальные серьги. – Он настоящий джентльмен. У меня снова возникло это чувство, эта тоска, которую я пыталась игнорировать. Мне так хотелось самой поговорить с Артуром, а не слушать, как Лума рассказывает о нем. Или… еще что-то. Мое горло сжалось и зачесалось. Я подняла взгляд на Луму, надеясь, что она не поймет, о чем я думаю. Кроме того, мне было ее немного жаль. Она никогда в жизни не сможет быть вместе с кем-то вроде Артура, с человеком, у которого всегда наготове что-нибудь остроумное. – Ах, да, раз уж мы заговорили об Артуре, – сказала Лума. – Я чую его на лестнице. Интересно, зачем он пришел? И тут кто-то постучал в мою дверь, дальше по коридору и окликнул меня: