Первый добытый им микроскоп оказался никуда не годным. Плохо нивелированное основание дрожало от любого сотрясения. Движущиеся части скорее вихлялись, чем двигались. Зеркало закреплено кое-как – ходит ходуном. Подставки для конденсора или поляризатора не было. Бинокулярная насадка – всего одна, чтобы поменять увеличение, приходилось переставлять линзы. А сами линзы – вообще тихий ужас. Но тут, конечно, пенять не на кого – в микроскопах он ничего не понимает, вот и схватил первый попавшийся. Спустя три дня Невилл с придушенным проклятием швырнул им в стену и каблуками раздавил обломки в порошок. Потом, успокоившись, поехал в библиотеку и нашел книгу о микроскопах. В следующий раз выйдя на тропу поиска, он вернулся домой лишь тогда, когда раздобыл приличный прибор: тройная бинокулярная насадка, подставка для конденсора и поляризатора, надежное основание, плавный ход движущихся частей, ирисовая диафрагма, качественные линзы. «Вот еще один пример того, как глупо лезть в воду, не зная броду, – сказал он себе. И ответил себе же сквозь зубы: – Ну да, ну да». Он заставил себя потратить уйму времени на то, чтобы перейти с микроскопом на «ты». Крутил зеркало на оси, пока не научился за несколько секунд направлять луч света на объект. Свел знакомство с линзами: увеличение от трех до двенадцати с половиной раз. Работая с максимальным увеличением, выучился, капнув на предметное стекло кедрового масла, опускать окуляр, пока тот не коснется масла. В процессе обучения этой операции он разбил тринадцать стекол. Через три дня упорных трудов Роберт Невилл мог проворно манипулировать головками настройки, управлять ирисовой диафрагмой и конденсором, чтобы предметное стекло было освещено не сильнее и не слабее, чем требуется. И скоро во всех подробностях увидел готовые образцы, прилагавшиеся к микроскопу. Раньше он и представить себе не мог, что у блохи такой омерзительный вид. Затем он взялся за приготовление препаратов. Этот процесс оказался куда сложнее. Сколько бы он ни старался, ему никак не удавалось удалить с предметного стекла все пылинки. В окуляре микроскопа они казались валунами. Особенно затрудняли дело пыльные бури, еще случавшиеся в среднем раз в четыре дня. В конце концов он был вынужден устроить над верстаком полог. Эксперименты с препаратами заодно привили ему систематический подход к делу. Невилл обнаружил, что, пока он отвлекается на поиски чего-то нужного, у пыли есть масса возможностей запачкать его предметные стекла. Нехотя, почти ради развлечения, он скоро разложил все по местам. Покровные стекла, пипетки, пинцеты, кюветы, чашки Петри, иглы, химикаты – все было размещено в надлежащем порядке. К своему удивлению, он обнаружил, что упражнения в аккуратности приносят ему настоящее удовольствие. «Похоже, во мне все же течет кровь старого Фрица», – в шутку подумалось ему однажды. Потом он взял у одной женщины кровь на анализ. Ему понадобился не один день, чтобы правильно разместить несколько капелек в ячейке, а ячейку расположить точно в центре стекла. Первое время казалось, что он никогда не справится с этой задачей. Но наступило утро, когда он небрежно, словно нечто пустяковое, положил на предметный столик свой тридцать седьмой препарат крови, включил прожектор, отрегулировал окуляр и зеркало, опустил и настроил диафрагму и конденсор. С каждой проходящей секундой его сердце, казалось, билось все сильнее, – каким-то необъяснимым образом он понял, что именно сейчас это и случится. Момент настал; у него перехватило дух. Значит, это не вирус. Вирус увидеть невозможно. А то, что трепетно бьется на стеклышке, – бактерия. «Сим нарекаю тебя vampiris». Эти слова проползли по извилинам его мозга, пока он стоял, глядя в окуляр. Сверившись с одной из книг по бактериологии, Невилл выяснил, что представшая его взору цилиндрическая бактерия именуется бациллой. Палочка из протоплазмы, плавающая в крови, шевеля тоненькими ниточками, которые отходят от оболочки клетки. Волосоподобные жгутики энергично хлещут жидкую среду, толкая бациллу вперед. Он долго не отнимал взгляда от окуляра, не в состоянии ни размышлять, ни продолжать опыт. Он мог думать только о том, что здесь, на стеклышке, находится причина, порождающая вампиров. Целые века пугливых суеверий обратились в прах в тот момент, когда он увидел бактерию. Тогда получается, что ученые были правы – бактерии все-таки причастны к болезни. Понадобился он, Роберт Невилл, тридцати шести лет, единственный выживший, чтобы завершить следствие и объявить имя убийцы – это бактерия, живущая внутри вампира. Неожиданно отчаяние тяжело пригнуло его к земле. Сокрушительный удар – найти разгадку сейчас, когда уже слишком поздно. Невилл изо всех сил пытался не поддаваться тоске, но тщетно. Он не знал, с чего начать, чувствовал себя беспомощным младенцем перед выпавшей ему задачей. Разве он может даже надеяться, что вылечит хотя бы оставшихся в живых? Он ведь ничего не понимает в бактериях. «А вот возьму и пойму!» – взорвался Невилл. И заставил себя учиться. «Некоторые виды бактерий в момент, когда условия жизни становятся неблагоприятными, способны порождать тела, именуемые спорами. Делают они это так – сгущают содержимое своих клеток в овальные тельца с толстыми оболочками. Сформированное тельце отделяется от бациллы и становится свободной спорой, неподвластной физическим и химическим воздействиям. Позднее, когда условия жизни делаются более благоприятными, споры снова прорастают, вновь обретая при этом все свойства бациллы-прародительницы». Роберт Невилл стоял перед раковиной, закрыв глаза, крепко уцепившись руками за ее бортик. «В этом что-то есть, в этом что-то есть», – твердил он себе настойчиво. Но что именно? Представим себе, что у вампира нет крови, начал он рассуждать логически. Тогда для бациллы «вампирис» условия будут неблагоприятными. Защищаясь, бактерия образует споры; вампир погружается в кому. В конце концов, когда условия вновь становятся благоприятными, вампир опять разгуливает по земле, – и с физической точки зрения он таков же, как и раньше. Но как бактерия узнает, что кровь появилась? Он со злостью стукнул кулаком по раковине. Снова уткнулся в книгу. В этом все равно что-то есть. Он нутром чуял. У бактерии, которая неправильно питается, нарушается обмен веществ. Она начинает производить бактериофаги – неживые самовоспроизводящиеся белки. Эти бактериофаги разрушают бактерию. Если приток крови прекратится, у бацилл нарушится обмен веществ. Они станут впитывать воду, будут раздуваться, чтобы в конце концов взорваться и уничтожить все клетки. Снова образуются споры; без них никуда. Ну ладно, предположим, что вампиры погружаются в кому. Предположим, что без свежей крови их тела разлагаются. Бактерии все равно могут образовывать споры и… Вот именно! Пыльные бури! Пыльная буря разнесет высвобожденные споры по местности. Споры застрянут в крохотных ссадинах на коже. И там бактерии, возможно, начнут размножаться. По мере их размножения окружающие ткани станут разрушаться, все каналы будут забиты бациллами. Распад тканевых клеток и бацилл приведет к выделению ядовитых отбросов в окружающие здоровые ткани. Со временем яд попадет в кровеносную систему. Процесс завершен. И никаких тебе кровавоглазых вампиров, в нерешительности стоящих над девичьими постелями. Никаких летучих мышей, бьющихся в окна замков, никаких сверхъестественных сил. Вампиры реальны. Дело просто в том, что их подлинная история никем еще не была рассказана. Роберт Невилл взглянул с этой новой точки зрения на эпидемии, известные из истории. Он задумался о гибели Афин. Это было страшно похоже на чуму 1975 года. Город вымер прежде, чем жители хоть что-то успели предпринять. Историки писали, что это была бубонная чума. Роберт Невилл склонился к версии, что причина крылась в вампирах. Нет, не в вампирах. Потому что сейчас становится ясным, что рыскающие в ночи коварные призраки – такие же слепые орудия бактерий, как и первоначально зараженные живые невинные жертвы. Бактерия – вот кто враг. Бактерия, прячущаяся за лживой пеленой легенд и суеверий, разящая своим бичом направо и налево, пока люди преклоняют колени перед собственными страхами. Ну а что сказать о «черной смерти», этой бедственной чумной эпидемии, которая прокатилась по Европе, волоча за собой, как шлейф, погребальный звон по трем четвертям населения? Вампиры? Когда пробило десять, голова у него гудела, глаза горели, словно капли кипящего желатина. Он обнаружил, что голоден как волк. Достал из холодильника отбивную, а пока она жарилась, наспех принял душ. Когда в стену дома ударился камень, Невилл слегка подпрыгнул. Потом криво усмехнулся. Весь день он настолько был погружен в работу, что совсем позабыл о стае, рыщущей вокруг дома. Вытираясь полотенцем, он неожиданно сообразил, что не знает, сколько среди его ночных гостей-вампиров физически живы, а сколько тех, кто существует только благодаря бактериям. «Странно, что я этого не знаю», – подумал он. Среди них непременно были и те и другие, потому что в некоторых он стрелял безуспешно, а другие от его пуль погибали. Он предполагал, что мертвые вампиры каким-то образом способны сопротивляться пулям. И тут возник еще один вопрос. Почему живые приходят к его дому? И почему приходит лишь эта жалкая кучка, а не все, кто живет в округе? Невилл запил отбивную бокалом вина и поразился, как все это вкусно. Обычно ему казалось, что он жует опилки, а не еду. «Должно быть, я сегодня нагулял аппетит за работой», – подумал он. И более того, за весь день он не выпил ни капли. И самое фантастичное – выпить даже не хотелось. Невилл покачал головой. Совершенно очевидно, алкоголь для него – способ успокоить нервы. Отбивную он умял, оставив на тарелке только косточку. Подумав, обглодал и ее. Потом отнес недопитую бутылку в гостиную, включил проигрыватель и с усталым ворчанием устроился в кресле. Роберт Невилл слушал Равеля, Первую и Вторую сюиты из «Дафниса и Хлои», сидя в полной темноте – только огонек на проигрывателе слабо светился. На несколько минут он умудрился напрочь позабыть о вампирах. Однако позже не смог удержаться, еще раз взглянул в микроскоп. «Ах ты сучка, – подумал он почти любовно, глядя, как трепещет на стеклышке крохотный комок протоплазмы. – Подлая маленькая сучка».