– Упорным, но не агрессивным. – Фраза в духе Стеллы. И тут Сирс удивил его: – Это прекрасное качество, Рики. У выхода Сирс придержал ему пальто, пока он просовывал руки в рукава. – Мне показалось, что Джон сегодня выглядел хуже, чем когда-либо, – заметил Рики. Сирс открыл дверь в темную ночь, подсвеченную уличным фонарем. Оранжевый свет падал на небольшую мертвую лужайку и узкий тротуар, усыпанные опавшими листьями. Массивные темные облака двигались по темному небу – все напоминало зиму. – Джон умирает, – бесстрастно произнес Сирс, возвращая Рики его недавнюю мысль. – Увидимся на Уит Роу. Передавай привет Стелле. Дверь закрылась за его спиной – и элегантный маленький человек почти сразу начал замерзать на холодном ночном воздухе. Сирс Джеймс 1 Почти все рабочее время они провели в офисе вместе, но Рики чтил традиции и дождался момента встречи в доме Джеффри, чтобы задать вопрос, не дававший ему покоя последние две недели: – Ты отправил письмо? – Разумеется. Я тебе говорил, что сделаю это. – Что ты ему написал? – Сообщил ему о нашем решении. И еще упомянул о доме и выразил надежду, что он не станет продавать его без предварительного осмотра. Там остались все вещи Эдварда и, разумеется, его магнитофонные записи. У нас не хватило духу прослушать их, но он, надеюсь, сделает это. Они стояли поодаль от Льюиса и Джона, прямо на пороге гостиной. Остальные двое уже устроились в викторианских креслах в углу комнаты и разговаривали с экономкой Милли Шин, сидевшей на стуле перед ними и державшей в руках расписной поднос с напитками. Милли, как и жену Рики, обижало, что ее не допускали на встречи. Однако, в отличие от Стеллы, она постоянно сновала туда-сюда то с кубиками льда, то с сэндвичами или кофе, и этим раздражала Сирса, как жужжащая на оконном стекле летняя муха. Хотя во многом Милли была предпочтительнее Стеллы – менее требовательная, более управляемая. И она заботилась о Джоне. Сирс одобрял женщин, заботившихся о его друзьях; однако вопрос, заботится ли Стелла о Рики, всегда оставался открытым. С высоты своего роста он смотрел на человека, который стал ему самым близким на свете. Рики думал о том, как он ускользнул от прямого ответа на последний вопрос: скулы его были напряжены, пристальный взгляд выдавал нетерпение. – Ну хорошо, я написал ему, что мы не удовлетворены тем, что выяснили по поводу смерти его дяди. О мисс Галли я не упоминал. – И слава богу, – ответил Рики и направился через комнату, чтобы присоединиться к остальным. Милли поднялась было, но Рики улыбнулся и махнул ей, чтобы не вставала. Прирожденный джентльмен, он всегда очаровывал женщин. Кресло стояло в четырех футах, но он не сядет, пока Милли не предложит ему. Сирс оторвал взгляд от Рики и оглядел знакомую гостиную. Весь первый этаж дома Джона Джеффри был отведен под офис: там расположились приемные, смотровые и аптека. Две оставшиеся маленькие комнаты первого этажа занимала Милли. Джон жил наверху, где в прежние времена располагались только спальни. Сирс застал по меньшей мере шестьдесят лет из жизни дома Джона Джеффри: в детстве он жил через два дома отсюда, на другой стороне улицы. Тот дом, который он всегда считал «своим домом», куда возвращался из интерната и из Кембриджа, был здесь. В те времена домом Джеффри владела семья Фридриксон, у них было двое детей намного младше Сирса. Мистер Фридриксон был хлеботорговец, хитрый и гороподобный любитель пива, краснолицый и рыжеволосый. Жену его молодой Сирс считал самой очаровательной женщиной на свете. Высокая, с уложенными золотисто-каштановыми волосами, игривым лицом кошечки и пышной грудью. Последнее больше всего прочего гипнотизировало Сирса: разговаривая с Виолой Фридриксон, он с большим трудом заставлял свои глаза не опускаться ниже уровня ее лица. Летом, возвратясь из интерната, а также в перерывах между поездками по стране он подрабатывал у них приходящей няней. Фридриксоны не могли позволить себе постоянную, хотя девушка из Холлоу постоянно жила у них, работая кухаркой и горничной. А может, тот факт, что за его детьми присматривает сын профессора Джеймса, как-то забавлял Фридриксона. У Сирса же были свои забавы. Он любил их мальчишек, ему нравилось их воинственное братство, которое так напоминало братство мальчишек из школы Хилл. А когда мальчики спали, он любил потихоньку ходить по дому в поисках интересных находок. Свой первый в жизни документ на французском языке он увидел в выдвижном ящике стола Абеля Фридриксона. Он знал, что поступает дурно, шаря по чужим комнатам, но не мог удержаться. Однажды вечером он заглянул в комод Виолы Фридриксон и обнаружил там ее фотографию – Виола выглядела на ней невероятно соблазнительной, страстной и притягательной, словно существо из неведомого ему мира. Он жадно вглядывался в фотокарточку – ее полные груди распирали блузку, и он словно наяву ощутил их вес и упругость. Иллюзия была настолько сильна, что его пенис стал твердым, как ствол дерева: впервые сексуальные ощущения обрушились на него с такой силой. Со стоном сжав брюки, он отвел взгляд от фотографии и увидел одну из ее блузок, лежавшую на комоде. Не в силах сдержать себя, он начал ее ласкать. Он представлял себе, как блузка повторяет ее формы; казалось, он чувствует под своими пальцами ее тело; и он стянул с себя брюки и достал своего дружка. Он положил его на блузку, думая (той частью рассудка, которая еще была в состоянии думать), что это блузка заставляет его делать так, что это блузка заставляет его прижимать воспаленную плоть к тому месту, где воображаемая грудь Виолы упруго и нежно коснется ее. Он застонал, согнулся пополам над блузкой, его тело забилось в сладкой судороге. И через мгновение его охватил страшный стыд – это было как удар. Он скатал блузку и сунул ее в ранец с учебниками. Возвращаясь домой, он завернул в эту совершенно новую вещь камень и швырнул в реку. Никто даже не заикнулся об украденной блузке, но Фридриксоны больше никогда не приглашали его сидеть с детьми. Сквозь окно Сирс видел зажженный уличный фонарь на втором этаже дома, что купила Ева Галли, когда она, случайно или нет, приехала в Милбурн. Он старался не вспоминать о Еве Галли и ее доме, но сейчас всплывшая в памяти странная сцена из детства навела на мысли о ней. Возможно, мне следовало уехать из Милбурна при первой возможности, подумал он: спальня, в которой умер Эдвард Вандерлей, была как раз над головой. По общей молчаливой договоренности ни один из них не упомянул о странном совпадении дня их встречи здесь и годовщины гибели их друга. Частичка Рикиного восприятия судьбы промелькнула в его сознании, и он подумал: «Старый дурак, в тебе еще живет чувство вины за ту блузку. Ха!» 2 – Сегодня моя очередь, – сказал Сирс, устраиваясь поудобней в самом большом кресле так, чтобы не видеть старый дом Галли. – И я хочу поведать вам истинную историю, что произошла со мной, когда в молодости я экспериментировал на ниве преподавательства в провинции, близ Эльмиры. Я сказал «экспериментировал», так как даже тогда, в мой первый рабочий год, у меня не было твердой уверенности в правильности выбора профессии. Я подписал двухлетний контракт, но я не думал, что меня станут удерживать, если я захочу расторгнуть его. Итак, один из самых чудовищных случаев в моей жизни произошел там… а может, и не было его и я все напридумывал, – тем не менее он напугал меня до смерти и в конечном счете сделал мое пребывание там невозможным. Это самая страшная история, какую я знаю, и я хранил ее в тайне на протяжении пятидесяти лет. Вы знаете, что в те годы входило в обязанности школьного учителя. То была не городская школа и не «Хилл»[3] – видит Бог, вот куда мне стоило устроиться, – однако у меня тогда был целый ворох тщательно продуманных идей. Я воображал себя провинциальным Сократом, несущим свет знаний в глушь. Глушь! Насколько помню, в те времена местность вокруг Эльмиры почти таковой и являлась; теперь, однако, там все застроено. Развязка автомагистрали сейчас как раз над тем местом, где стояла школа. Все осталось под асфальтом. То местечко называлось Фор Форкс, его уже не существует. Но в те времена это была типичная деревенька: десять – двенадцать домов, магазин, почта, кузница, школа – деревянные, давно не крашенные здания походили друг на друга и выглядели серыми и унылыми. Здание школы – в одну комнату, и, конечно, в этой комнате занимались все восемь классов. Когда я приехал и представился, мне сообщили, что я буду жить у Матеров и мне будут платить по низшей ставке (вскоре я выяснил почему) и что мой рабочий день будет начинаться в шесть утра. Я должен буду наколоть дров для школьной печи, растопить ее как следует, сделать уборку, расставить по местам учебники, наносить воды, вымыть парты, а также окна, когда это потребуется. К половине восьмого приходили ученики. В мои обязанности входило учить все восемь классов: чтению, письму, арифметике, музыке, географии, чистописанию, истории – в общем, всему. Сейчас-то я сбежал бы без оглядки от подобного предложения, но тогда я был полон идей Авраама Линкольна и Марка Хопкинса и рвался в бой. Меня переполняли планы и надежды… я был одурманен. Думаю, уже тогда тот городок вымирал, но я не замечал этого. Я видел лишь блеск, величие славы и свободы. Видите ли, я не знал. Я ничего не знал о своих учениках. Я понятия не имел, что большинство учителей в подобных селах – девятнадцатилетние мальчишки, которые не могли дать знаний больше, чем было у них самих. Я не знал, насколько грязное и отталкивающее место Фор Форкс почти круглый год. Я не знал, что почти все время буду полуголодным. Также я не знал, что одной из моих обязанностей будет еженедельный воскресный отчет о работе перед церковью, что находилась в другой деревне в восьми милях пути. Я не знал, как круто все обернется. Я начал понимать кое-что, когда вечером с чемоданом в руке пришел к Матерам. Чарли Матер работал сельским почтмейстером, однако, когда к власти пришли республиканцы, на эту должность назначили Ховарда Хюммеля, и Чарли Матер с тех пор таил обиду. Он был вечно недоволен. Когда он показал мне мою комнату, я увидел, что она не достроена: пол из неструганых досок, а потолок состоял лишь из стропил и черепицы. – Мы делали комнату для дочери, – сказал Матер. – Она умерла. Одним ртом меньше. Кроватью служил вытертый матрас, брошенный прямо на пол, и старое армейское одеяло на нем. Зимой в этой комнате замерз бы эскимос. Но я заметил письменный стол и керосиновую лампу, и я все еще «видел звезды», и я сказал: прекрасно, мне нравится здесь, или нечто в этом духе. Матер буркнул что-то недоверчиво в ответ. На ужин подали картошку и кукурузу со сметаной. – На мясо не рассчитывайте, – проворчал Матер. – Хотите – экономьте и покупайте себе сами. Мне платят за то, чтоб кормить вас, а не за то, чтоб вы жировали. Я ел мясо за их столом не больше шести раз, да и случилось это лишь однажды, когда кто-то дал Матерам гуся и мы только им и питались каждый день, пока не съели. Со временем некоторые ученики стали приносить мне сэндвичи с ветчиной и говядиной – их родители знали натуру Матера. Сам же Матер обильно обедал в полдень, однако мне дал понять, что во время обеда я обязан был находиться в школе – «проводя дополнительные занятия и применяя наказания». Они все там верили в пользу физических наказаний. В первый же день учительства я понял это. Я сказал «учительства», хотя единственное, что мне удалось тогда, – это утихомирить учеников на пару часов, записать их имена и задать несколько вопросов. Я был ошеломлен. Из старших девочек только две умели читать. В арифметике дети ушли не дальше простого сложения и вычитания, и лишь немногие слышали о зарубежных странах, а один мальчик даже не верил в их существование. – Да не бывает такого, – заявил мне этот тощий десятилетка. – Что, где-то есть место, где не живут американцы? Где даже не говорят по-американски? Он даже не смог продолжать, громко рассмеявшись над абсурдностью подобной мысли, и я обратил внимание на его рот, полный ужасных, почерневших зубов. – А как же война, придурок? – бросил ему другой мальчик. – Ты что, не слышал о немцах? Прежде чем я успел среагировать, первый мальчик вскочил и набросился с кулаками на второго. Он был в такой ярости, будто хотел убить обидчика. Я попытался растащить их – девчонки все визжали – и схватил напавшего за руку. – Он прав, – сказал я. – Он не должен был обзываться, но он прав. Немцы – это люди, которые живут в Германии, и мировая война… Я вдруг остановился, потому что мальчишка вдруг зарычал на меня. На губах выступила слюна. Он напоминал бешеную собаку, и я впервые подумал, что он, возможно, умственно отсталый. Он был готов ударить меня. – А теперь извинись перед своим товарищем, – сказал я ему. – Он мне не товарищ. – Извинись! – Да он странный, сэр, – сказал второй мальчик. Его лицо побледнело, в глазах читался испуг, и под глазом уже расцветал синяк. – Зря я обозвал его. Я спросил первого, как его имя. – Фэнни Бэйт, – с трудом проговорил тот слюнявым ртом, явно успокаиваясь. Я отправил второго на место. – Фэнни, – сказал я. – Вся беда в том, что ты был не прав. Америка – это еще не весь мир, так же точно, как и Нью-Йорк – это не все Соединенные Штаты. Пожалуй, для Фэнни это было слишком сложно, и я понял, что потерял его. Затем я усадил его за первую парту и принялся чертить мелом на доске карту. – Вот это – Соединенные Штаты Америки, вот здесь – Мексика, а тут – Атлантический океан… Фэнни угрюмо качал головой. – Враки! – выпалил он. – Это все враки. Ничего там нету. НЕТУ! Выкрикнув это, он с силой оттолкнул и опрокинул парту. Я попросил его поднять парту, и, когда он отрицательно покачал головой, а слюна снова выступила у него на губах, мне пришлось сделать это самому. Некоторые дети раскрыли от удивления рты. – Значит, ты никогда не слышал о картах и других странах? – спросил его я. Фэнни кивнул: – Брехня все. – Кто тебе это сказал? Он покачал головой и отказался отвечать. Если бы Фэнни хоть чем-то показал свою неуверенность в сказанном, я бы подумал, что он повторяет слова своих родителей, однако ничего не отразилось на его лице – он был просто зол и мрачен. В полдень дети, прихватив с собой портфели, выходили на огибающий школу двор и ели сэндвичи. Игровой площадкой этот дворик было трудно назвать, хотя за школой стояли расшатанные качели. Я наблюдал за Фэнни Бэйтом. Почти никто не подходил к нему. Когда он наконец очнулся от оцепенения и подошел к компании ребят, те намеренно отошли в сторону, оставив его одного. Время от времени худенькая девочка со светлыми гладкими волосами подходила и заговаривала с ним – она была очень похожа на Фэнни, и я подумал, что это, наверное, его сестра. Я проверил свои записи: Констанс Бэйт, пятый класс. Одна из тихонь. Когда я снова посмотрел в сторону Фэнни, я увидел странного человека, стоявшего на дороге за зданием школы и наблюдавшего, как и я, за мальчиком. Фэнни сидел между нами, он ничего не заметил. Почему-то этот человек меня шокировал. И дело было не в его внешнем виде: черные волосы торчали во все стороны, щеки изжелта-бледные, красивое лицо, мощные руки и плечи. Одет он был в отвратительную черную робу. Шокировало меня то, как он глядел на Фэнни Бэйта. Взгляд был мрачен и дик. И от этой дикости веяло какой-то странной свободой – свободой, что лежит намного глубже простой самоуверенности. Он казался необычайно опасным; и мне почудилось, что я на мгновение перенесся туда, где под масками мужчин и мальчиков таились дикие звери. Почти напуганный выражением его лица, я отвел глаза, а когда снова взглянул туда – мужчина исчез. Мое знакомство с местными нравами продолжилось вечером, когда я уже практически забыл о человеке на дороге. Я поднялся в свою продуваемую сквозняками комнату, чтобы подготовиться к завтрашним урокам. Мне предстояло объяснять старшеклассникам таблицу умножения, а также основы географии… Подобные предметы занимали мои мысли, когда в комнату вдруг вошла Софрония Матер. Первое, что она сделала, – закрутила фитиль керосиновой лампы, под которой я работал: – Лампа – для полной темноты, а не для сумерек, – заявила она. – Нам не по карману ваши аппетиты. Учитесь читать свои книги при свете, что дарит вам Бог.