– Флосси! Собака не появлялась, но, вглядываясь в гущу елей, он поразился: в пушистом кружеве хвои вырисовывались контуры двери. Завиток темных иголок закручивался в форме ручки. Это был удивительнейший оптический обман: взгляд различал даже петли и замочную скважину. Льюис сделал шаг вперед. Сейчас он стоял на том месте, где Флосси припадала к земле. Детали иллюзии по мере приближения вырисовывались все четче. Теперь рисунок иголок складывался в текстуру полированного дерева. Это была игра света и теней – и он знал эти очертания. Это была дверь его спальни. Льюис медленно приблизился к двери. Он стоял достаточно близко, чтобы коснутся гладкой поверхности ореховых планок. Ему захотелось отворить ее. Льюис стоял в мокрых ботинках на холодном ветру и знал, что все непостижимые случайности его жизни, начиная с 1929 года, привели его сюда: это они поставили его перед несуществующей дверью в ожидании непредвиденного события. Только что он думал, что история смерти Линды не имела финала, как и история Дона об Альме Мобли, – то сейчас, здесь, Льюис понял: вот он, финал, за этой дверью. Даже если эта дверь была началом не одной, а множества комнат. Льюис был не в силах устоять. Отто, потирающий руки над костром, представлялся слишком незначительной толикой реальности, чтобы удержать его здесь. Льюису, уже принявшему решение, его прошлое, в особенности последние годы в Милбурне, казалось тяжелым бременем, не утихающей тоской и бессмыслицей – и путь к исходу ему только что указали. Поэтому Льюис повернул медную ручку и занял свое место в головоломке. Он вошел, как он понял, в свою спальню. Он тотчас узнал ее: залитая солнцем, наполненная испанскими цветами, – та самая комната на первом этаже отеля, где жили они с Линдой. Шелковистая китайская дорожка убегала из-под его ног; свежесрезанные цветы в вазах еще тянулись к солнцу. Обернувшись, он увидел закрывающуюся дверь и улыбнулся. Солнце лилось в комнату сквозь сдвоенные окна. А за ними виднелась зеленая лужайка, железное ограждение обрыва и начало лестницы, спускавшейся к тускло блестевшему далеко внизу морю. Льюис подошел к кровати под балдахином. Аккуратно сложенный темно-синий вельветовый халат лежал на ней. Окутанный тишиной и покоем, Льюис продолжал исследовать очаровательную комнату. Дверь из гостиной отворилась, и Льюис повернулся, улыбаясь жене. Не помня себя от счастья, он подался навстречу, раскрывая объятья. И остановился: она плакала. – Родная, что с тобой? Что случилось? Она подняла руки: на них лежало тело маленькой короткошерстой собачки. – Один из постояльцев нашел ее на дворе. Все как раз собирались к завтраку, и когда я пришла туда, они стояли вокруг и смотрели на бедняжку. Какой ужас, Льюис! Льюис чуть наклонился, вытянувшись над телом собаки, и поцеловал жену в щеку: – Я позабочусь о ней, Линда. Но каким образом она попала туда? – Говорят, кто-то выбросил ее из окна… Ох, Льюис, да у кого же рука поднялась на такое? – Я все устрою. Господи, как жаль. Присядь, отдохни чуток. – Он взял у нее трупик. – Не переживай. – Но что ты с ней собираешься делать? – запричитала Линда. – Похороню в розовом саду, рядом с Джоном. – Вот и хорошо. Как славно… С собакой на руках он направился к двери гостиной, затем остановился: – А в остальном ленч прошел хорошо? – О, замечательно! Флоренс де Пейсер ждет нас у себя сегодня к ужину. Как же ты пойдешь после тенниса? Не забывай, тебе уже шестьдесят пять. – Да бог с тобой! – удивленно взглянув на нее, воскликнул Льюис. – Мы ведь еще женаты, значит, мне пятьдесят. Рановато ты меня состарила. – О, прости, – сказала Линда, – я так расстроилась… – Погоди чуток, я сейчас вернусь, у меня есть замечательная идея, – сказал Льюис и вышел в гостиную. Собака вдруг стала невесомой и исчезла – все вдруг изменилось. К нему шел его отец и говорил: – …И еще кое-что, Льюис. Твоя мать несомненно заслуживает, чтобы с ней считались. Ты ведешь себя так, будто это не наш дом, а гостиница. Возвращаешься поздно ночью. – Его отец миновал кресло, за которым стоял Льюис, повернул к камину, затем направился к противоположной стене комнаты, продолжая говорить. – Люди говорят, что ты порой даже употребляешь спиртное. Я никогда не был ханжой, но подобного не потерплю. Тебе едва исполнилось шестьдесят пять… – Семнадцать, – поправил Льюис. – Да, семнадцать. Не перебивай. Несомненно, ты считаешь себя уже достаточно взрослым. Но пока ты живешь с нами под одной крышей, выпивать ты не будешь, это понятно? И я очень хочу, чтобы ты доказал, что повзрослел, другим способом – например, помогал бы матери с уборкой. Впредь ты будешь отвечать за чистоту и порядок в этой комнате. Ты должен будешь делать здесь уборку раз в неделю. И каждое утро осматривать камин. Ты все понял? – Да, сэр, – ответил он. – Хорошо. Это первое. Второе – это твои друзья. Мистер Джеймс и мистер Готорн прекрасные люди, и я бы сказал, у меня прекрасные отношения с ними обоими. Но годы и обстоятельства разделяют нас. Я не могу называть их своими друзьями, так же как и они меня не могут считать своим другом. С одной стороны, они члены епископальной церкви, а это почти то же, что и папизм. С другой, они обладают приличным состоянием. Мистер Джеймс, должно быть, один из самых богатых людей в Нью-Йорке. Ты понимаешь, что это означает сейчас, в тысяча девятьсот двадцать восьмом? – Да, сэр. – Означает это, что его сын тебе не ровня. Точно так же, как и сын мистера Готорна. Мы ведем достойную и праведную жизнь, но мы небогаты. И если ты будешь продолжать общаться с Сирсом Джеймсом и Рики Готорном, тебе грозят пагубные последствия. У них привычки и увлечения юношей из богатых семей. Ты знаешь, что я планирую осенью отправить тебя в университет, однако ты будешь одним из самых бедных студентов Корнелла, и тебе не следует перенимать подобные привычки, Льюис, они губительны. Я всю жизнь буду с сожалением вспоминать о великодушии твоей матери, потратившей свои личные сбережения на то, чтобы купить тебе автомобиль. – Отец начал второй круг по комнате. – И еще. Люди сплетничают о вас троих и этой итальянке с Монтгомери-стрит. Я знаю, что сыновей священнослужителей люди обычно считают диковатыми и нецивилизованными, однако… Нет, у меня просто нет слов. – Он остановился на полпути и серьезно посмотрел в глаза сыну. – Полагаю, что ты понял меня. – Да, сэр. Я понял. Это все? – Нет. Я не знаю, что с этим делать, – отец протягивал ему трупик маленькой короткошерстой собаки. Я нашел ее мертвой на дорожке к церковной двери. Что, если бы кто-то из прихожан увидел ее там? Я хочу, чтобы ты немедленно выбросил это. – Хорошо, оставь ее, – сказал Льюис. – Я похороню ее в розовом саду. – Пожалуйста, сделай это немедленно. Льюис взял собаку и пошел к выходу из гостиной, но в последнюю секунду оглянулся спросить: – Вы готовы к воскресной церемонии, отец? Никто не ответил. Льюис оказался в нежилой спальне верхнего этажа дома на Монтгомери-стрит: единственный предмет мебели в комнате – кровать; половые доски голы; к раме окна пришпилена промасленная бумага. Поскольку колесо машины Льюиса спустило, Сирс и Рики отправились просить у Уоррена Скейлса его старенькую развалюху: Уоррен с беременной женой приехали в город за покупками. На кровати лежала женщина, но на вопрос Льюиса она не ответила, потому что была мертва. Ее тело укрывала простыня. Льюис мерил шагами комнату, с нетерпением ожидая, когда его друзья вернутся с машиной фермера. Он не хотел смотреть в сторону укрытого тела на кровати и подошел к окну. Сквозь бумагу виден был лишь мутный оранжевый свет. Он украдкой оглянулся на постель. – Линда, – с болью прошептал он. Теперь он стоял в металлической комнате с серыми железными стенами. Одинокая лампочка свисала с потолка. Его жена лежала под простыней на металлическом столе. Льюис склонился над ней и зарыдал. – Я не буду хоронить тебя в пруду, – сказал он. – Я отнесу тебя в розовый сад. Он коснулся холодных пальцев Линды и почувствовал, как они дрогнули. Он отшатнулся. В ужасе он смотрел, как ее руки заскользили под простыней – белые пальцы взялись за край и отдернули ее от лица. Она села, открыла глаза. Льюис попятился и сжался в дальнем углу маленькой комнаты. Когда его жена свесила ноги со стола морга, он закричал. Она была обнажена, левая половина лица разбита. В детском протестующем жесте он вытянул перед собой руки. Линда улыбнулась ему и спросила: – А как же бедная собачка? – Она показала на неукрытую поверхность стола, где в луже крови лежала на боку маленькая короткошерстая собака. Оторвав взгляд от животного, Льюис вновь с ужасом посмотрел на жену, но Стрингер Дэдам с отрезанными по локоть руками возник рядом с ним. Коричневая рубашка скрывала окровавленные культи. – Что ты видел, Стрингер? – спросил Льюис. Стрингер, кроваво улыбаясь, ответил: – Я видел тебя. Поэтому я выпрыгнул из окна. Не прикидывайся дурачком. – Меня? – Я сказал – тебя? Ну, значит, это я дурак. Я не видел тебя. Тебя видела твоя супруга. А вот я видел свою невесту. Заглянул в ее окно и увидел – в то самое утро, когда возился с молотилкой. Господи, каким же я был идиотом! – Но что же такого необычного ты видел? Что она делала? Что ты пытался сказать своим сестрам? Стрингер запрокинул голову и рассмеялся, изо рта хлынула кровь. Он закашлялся. – Святые угодники! Это было настолько удивительно, дружище, что я глазам своим не поверил. Ты когда-нибудь видел змею с отрубленной головой? Ты видел, как голова ее валяется отдельно, такая маленькая – с ноготок, – и стреляет язычком? Ты видел, как туловище извивается в пыли и бьет себя хвостом? – Стрингер хохотал, пуская кровавые пузыри. – Святой Моисей, Льюис, что за дрянь! Честно тебе скажу, с того самого момента я перестал четко соображать, у меня словно мозги расплавились и вытекли через уши. Это стряслось в девятьсот сороковом году, помнишь? Меня хватил паралич, и вся левая половина тела отнялась. И ты кормил меня с ложечки, как ребенка. Гррр, такая гадость! – Это был не ты, – сказал Льюис, – а мой отец. – Да? Постой, о чем я тебе говорил?.. Все так перепуталось… Мне будто оторвали голову, а язык продолжает болтать, – Стрингер смущенно улыбнулся. – Скажи-ка, ты, случаем, не собирался забрать эту бедную собачку и утопить ее в пруду? – О да, когда они вернутся, – сказал Льюис. – Нам нужна машина Уоррена Скейлса. Его жена беременна. – Жена римско-католического фермера меня не волнует, – сказал его отец. – Год, проведенный в колледже, дурно повлиял на тебя, Льюис, ты стал груб, – он посмотрел на сына долгим и грустным взглядом. – И я понял, что это грубый век. Грешный и порочный, Льюис. Наш век обречен. Мы рождены в проклятии, и дети наши обречены на прозябание во тьме. Ах, если бы я мог вырастить тебя в более стабильное время, Льюис, когда наша страна была настоящим раем! Раем! Поля – насколько хватало глаз. Поля, щедро одаренные Господом. Сын, когда я был мальчиком, я видел Писание в каждой паутинке. Всевышний тогда наблюдал за нами, Льюис, и его присутствие ощущалось в солнечном свете и в шуме дождя… А нынче мы – словно пауки в огне. – Отец взглянул вниз, на воображаемый огонь, греющий его колени. – И все началось с железных дорог. Это точно, сынок. Железные пути дали деньги людям, в жизни своей не державшим в руках больше двух долларов одновременно. Железный конь испоганил землю, и теперь по стране расползается, как позорное пятно, финансовый кризис. – Он смотрел на Льюиса пронзительно синими глазами Сирса Джеймса. – Я пообещал ей, что похороню ее в розовом саду, – сказал Льюис. – Они вот-вот должны вернуться с машиной. – Машиной! – его отец с отвращением отвернулся. – Всякий раз, когда я говорю с тобой о серьезных вещах, ты не слушаешь. Ты отрекся от меня, Льюис. – Вы слишком накручиваете себя, отец, – сказал Льюис. – Так вы доведете себя до инсульта. – На то воля Божья. Льюис взглянул на прямую спину отца: – Я все понял. – Отец не отвечал. – До свидания. Не оборачиваясь, отец вновь заговорил: – Ты никогда меня не слушаешь. Но помяни мое слово, сын, это вернется и будет преследовать тебя всю жизнь. Ты сам себя совратил, Льюис. Нет ничего печальнее для мужчины, чем красивое лицо и опилки в голове. Ты унаследовал внешность и повадки от Лео, дяди твоей матери. Когда ему было двадцать пять, он сунул руку в печь и держал там ее, пока она не стала похожей на обуглившееся ореховое полено.