Платят за талантик Сущие гроши. Может, я романтик В глубине души? Смешно? – Нет. Я пил коньяк, она пила пиво, а потом тоже коньяк. – Посмотри на себя, – сказала Настя, пьянея. – Как ты живешь? – Как неприкаянный? – Типа того. – То, что я делаю, никому не нужно. – Делай то, что кому-нибудь нужно. – Тогда я займу место в двадцать пятом ряду. – А сейчас ты в каком? – В пятьсот сорок шестом. – Это лучше? – Не так унизительно. Я сам выбрал, а не кто-то меня поставил. – Идеология лишних людей. Позапрошлый век. – Тогда лишние люди изнывали от скуки, глядя по сторонам в лорнет и отпуская шуточки по-французски. А я кручусь, как сука. И по-французски, кстати, не знаю. – Напиши роман. Я сослался на отсутствие таланта. Надеялся на опровержение. Я был уверен, что последует опровержение. – А у других есть? – спросила Настя. Не надо было отвечать. С этого все и началось. Я разболтался. Литература, мол, лжива по своей природе. Или ущербна. Что потрясает людей? То, что они пережили, а за них пережитое кто-то описал. Тогда классно. Тогда писатель отобразил чувства и мысли поколения. Эк ведь – прямо как я, восхищается читатель. А напиши я, что человек был с женщиной два раза, потом она ушла к другому, а он не может жить, и его четыре года ничего не интересует, – скажут: так не бывает! Три года – еще куда ни шло, но четыре… Читатель судит по себе. Чтобы он встрепенулся, его убогие страсти и надо изображать. Или – еще хуже – мечты: прославиться и заработать кучу денег. Или просто заработать кучу денег. И нужно не просто изображать, нужно самому быть таким, иначе получится неестественно и натужно. Но если у человека такие страсти – что он может написать? А если он не такой, как все, но не герой, а просто чувствует острее – то есть, по сути, такой, какой только и может быть интересен, – кто будет читать о его переживаниях? Кто поймет, а главное – поверит? Если ты гений (прости господи, я и такую пошлятину говорил), если ты гений, так и понять тебя невозможно. – Ты не гений. Напиши интересно. – Зачем? Булгаковский Мастер был счастливым человеком. Он написал роман про Понтия Пилата, и над темой посмеялся Воланд. Теперь над ним поржала бы редакторша в издательстве. – А ты не пиши про Понтия Пилата. – Плевать я на них хотел, – не знаю, на кого именно я хотел тогда плевать, но плюнуть в кого-нибудь очень хотелось. Вот и она лезет со всем этим фуфлом. Хочет сделать из меня знаменитость. – Я люблю свободу. А сейчас у меня ее нет. – Что же мешает? – Ты. – Боишься меня потерять? Я промолчал и достал сигарету. – Хочешь быть самим собой? Мы никогда раньше не разговаривали с Настей так. Я вообще ни с кем раньше не разговаривал так. Я вообще не уверен, что так разговаривают. Но все-таки ответил: – Не хочу. Страшно… вдруг под этой шелухой ничего нет… Она взяла меня за руку и вытащила на улицу. Мы свернули в подворотню. Я заметил двоих куривших кавказцев. Четыре хищных глаза. Мы поднялись на чердак по темной узкой лестнице. Настя прижалась ко мне, и я почувствовал копошение в районе ширинки. Давай, думаю, не отставай. Редкостный ублюдок надоумил девушек надевать джинсы так, чтобы они висели ниже трусиков. Начинаешь сразу снимать трусики, нарушая предусмотренную природой последовательность. Ничего, кое-как справился. Мой тонкий нюх распутывал узел из испарений и вони. Я различал терпкий запах гнилого дерева, едкий запах мочи, резкий запах кала, сладкий запах анаши и аромат Настиных духов «Джей Би Гренуй». Я выпивал эти запахи, стараясь оставить в памяти. Я готов был кончить, когда за спиной раздался смешок. Кавказец. Один из тех, кого я видел в подворотне. Не знаю, что привело его на чердак – запах женщины или запах гашиша, испускаемый пластиковой бутылкой «Спрайт». Это Настя смастерила. Еще до того, как мы начали раздеваться. Я предпочитаю анашу. – Поделись девушкой, дорогой. Я ударил, не задумываясь. Тяжело бить со спущенными штанами. Удар пришелся в никуда. Зато я отлетел к стенке. Тяжело дыша, поднялся и бросился на распалившегося горца. Он вцепился в Настю. Я вцепился в него. Она отпихнула ублюдка, да и я чего-то сделал. Послышался то ли удар, то ли хруст. Мы стояли и смотрели. Он лежал на грязном чердачном полу. Из башки текла кровь. Вернее, не текла. Просто под башкой образовалась бордовая лужица. Я застегнул штаны. – Кажись, кокнулся хачикян, – сказала Настя… IV Мы не чувствовали ни раскаяния, ни угрызений совести. Разве что Настя несколько раз вздрагивала во сне. И за завтраком не было аппетита. Настя поджарила яичницу, но не притронулась к ней. Я поковырял вилкой и ограничился кофе. Угрюмое молчание висело над кухней. От нечего делать Настя стала расставлять посуду в шкафу. Наткнулась на мою старую фотографию. Черт знает что она там делала. Вообще-то у меня фотофобия. Никогда не фотографируюсь. Наверное, потому, что на школьных фотографиях всегда выглядел придурком. То сижу враскоряку, то волосы торчат дыбом, а в самом лучшем случае криво повязан пионерский галстук. – Что это за фотка? – спросила Настя. – Почему такая грязная? Ты на ней урод. – Это портрет. Как у Дориана Грея. – Не всосала. – Она говняется, а я не старею. – Чего делать будем? – спросила Настя. Уже во второй раз. – Надо бы… как это называется… лечь на дно. Посидеть дома недельку. Она кивнула. Я, конечно, прав, но вчера мы пропили последние деньги. Нужно что-то есть. А в нашей ситуации желательно еще и пить. Как мне надоели эти деньги. Кто их только придумал? Лидийцы какие-то. Но делать нечего. Придется идти в редакцию. В конце концов, я там работаю. В бухгалтерии мне заплатили. Уже хорошо. Мне бы сразу домой, но я зашел пообщаться. На душе повеселело. Редакция у нас хорошая. Как-то я написал про нее стихи: Сидит редактор. Хмурый. Напротив две секретарши-дуры, Политаналитик – рупор прогресса,