— Яйца даже полезно для белья. — Выньте это немедленно. — Не выну. — Засыпьте нормальный порошок. Я куплю вам еще. Не надо дурить. — Меня устраивает и этот. — Перестаньте сходить с ума! Выкиньте эту гадость! Она смотрела на меня, как, вероятно, смотрит крыса, которая не может сбежать и вынуждена обороняться. — Вынимайте. Она неожиданно ловко захлопнула крышку барабана и потянулась к стартовой кнопке. Я перехватил ее руку. — Послушайте меня, — сказал я медленно, чуть ли не задушевно. — Или вы это сейчас выбрасываете, или я вас заставлю это съесть. Я не шучу. Ну? Прошло несколько томительных секунд. Наши взгляды встретились. Если бы она отступила тогда, я бы, возможно, еще ее пожалел. Не посмел бы. Не решился. Но она снова потянулась к кнопке. Я перехватил ее кисть. Легко, чтобы не делать ей больно. В мои планы не входило убивать ее так прямолинейно, грубо, рискованно. Но она вдруг закричала истошно: — Караул! Помогите! Дотащив ее до комнаты, я усадил ее рывком в кресло и встал над ней, скрестив руки на груди. Она смотрела на меня снизу вверх, бормоча что-то, вероятно, то были проклятия, — но совершенно уже спокойная. Видимо, насытив свою вампирскую душу ионами ярости, что летали вокруг нас, она почувствовала себя лучше. Попила моей крови и радовалась. Раздался звонок в дверь. — Я слышала крик. Все ли у вас хорошо? — испуганно спросила соседка Зинаиды, старушка с носиком-хоботком. И уставилась с тревогой на Зинаиду. Та только вздохнула, и закрыла лицо рукой. — Все хорошо, — отрезал я, — мы с Зинаидой Андреевной не сошлись во взглядах на стирку. Она считает, что лучше стирать тестом, а я — что средством для стирки. Я услышал всхлип Зинаиды. Тихий, пробный. Захлопнул дверь. — Растерзать меня решили, да? — прошептала Зинаида. В интонации слышалась уже капитуляция. Я продолжал молча убираться. — Подлые вы люди, — тихо причитала она. И, как будто приноровившись, затараторила уже громче: — Подлые, подлые. Уууууу. Согнувшись в три погибели, я водил тряпкой по плинтусу, стараясь не прислушиваться. «Терпи. Это всего лишь дряхлая бабка, — говорил я себе, — старое мерзкое полубезумное существо. Скоро она умрет. Она уже одной ногой в могиле. Не поддавайся на ее провокации. Не поддавайся. Не поддавайся. Если ты сейчас вступишь с ней в полемику, ты дашь дракону пищу. Ее может извести только невнимание». Глаза Зинаиды следили за каждым моим движением. Я открыл дверцу секретера, где притаились бумажные обрывки и обрезки. — Не вздумай устроить мне там раскардак, — предупредила она. — Знаю тебя. Слона зачем переставил? Проигнорировав ее замечание, я погрузил руки в пыльные внутренности шкафа и стал извлекать на свет божий этот хлам. Что заставляет человека жить в такой убогости? По собственной воле она окружила себя всем этим рваньем. Когда-то Зинаида Андреевна была молодой и наверняка не представляла себе, что встретит старость лишь в обществе меня и рухляди. Во сколько лет, интересно, началась у нее эта любовь к накопительству? Вероятно, это проявилось не сразу. Но как это бывает? Было же что-то, с чего все началось. Может, в один прекрасный день она вдруг не выбросила в ведро использованный чайный пакетик, решила — уберу потом. И в результате решила вовсе не выбрасывать. Потом подумала, что эту поломанную фоторамку, возможно, удастся починить. Как одна больная раком клетка, отравляющая все вокруг себя, присоединяет к себе соседние клетки, так и эти вещи стали первоосновой накопленного впоследствии барахла. Наверное, страсть к скопидомству овладела ею вкрадчиво и развивалась постепенно, так что безумие было поначалу незаметно, а когда окрепло окончательно, то Зинаида Андреевна уже привыкла жить с ним. Давно уже нет людей, которые помнят ее кудрявой круглолицей стройной девушкой (на фотографии, что она мне показала, она была во вполне симпатичном платье, которое было ей чуть-чуть маловато). Не осталось никого, кто мог бы рассказать мне, как случился этот роковой разлом в ее жизни. Разве что ее племянник Саша, да где он теперь. * * * Первая встреча с Зинаидой Андреевной не насторожила меня, даже оставила довольно приятное впечатление. Мать предупредила старуху, что будет ухаживать за ней не одна, и та пожелала как можно скорее познакомиться со мной. «Ты приглядись к ней», — попросила мама. «В каком смысле?» — «Ты же врач. Оцени на глазок, сколько ей еще скрипеть осталось». — «Я рентгенолог, вообще-то». «Я, наверное, с вами не пойду. Тяжело это все…» — это сказала Лера. Но мама посмотрела на нее, как на умалишенную: «Ты, милая, это, подумала бы, прежде чем говорить. Если сидеть на заднице ровно, квартира у вас не появится. У меня всю жизнь прожить хочешь?» — «Если и я и Сева устроимся на работу, мы сможем снимать жилье», — робко сказала Лера. Но мать, которая держала в тот момент в руках чайник, замерла с полуоткрытым ртом и выпучила глаза. «Твоя работа теперь — ухаживать за бабкой. Ты понимаешь ли, во что будет влетать забота о ней? Я, значит, буду тратить на нее все свои силы и деньги, а вы, как короли, начнете снимать жилье, так, что ли?» Лера скисла. Мать закатила глаза и театрально смеялась. «Работу они найдут, рассмешили тоже. Дай бог, Севу устроят в аптеку — это еще нужно будет Кате в ноги поклониться, чтобы взяли. А ты, Лера, — мамино лицо стало ироничным, — не в обиду тебе будет сказано, девочка тихая, робкая. Тебе работу найти будет сложно. Как ты в регистратуре-то трудилась, непонятно». «Ма, помолчи», — начал я. «Пойду проверю суп», — дрогнувшим голосом сказала Лера и вышла стремительно из комнаты, а когда вернулась, сказала уже спокойнее: «Я только имела в виду, что это неэтично — ждать смерти человека. Вообще, даже говорить о таком». «Ой, этичная нашлась. Это нормальные мысли. Практические. Что плохого в том, что мы обеспечим бабке нормальную старость? Что не дадим ей умереть по уши в дерьме?» Я промолчал. Но внутренне я был уже почти согласен с мамой. И скрупулезно перебирал все риски. Квартира обременена другими собственниками? (Но мама видела документы. Старуха — единственная владелица.) Оплошности в договоре, которые сыграют против нас? (Но мать заключила сделку у нотариуса. Тот заверил завещание, составленное старухой.) А вдруг бабке предстоит прожить еще пятнадцать лет? Тогда по договору нам придется обеспечивать ее все это время. Неизвестно, как долго мы должны будем скидывать наши запредельные заработки в горнило бабкиного благополучия. Ох, как же это страшно. Старушка оказалась суетлива, но любезна. Сама налила нам чаю и улыбалась застенчиво. «Я просто хочу дожить свои дни спокойно. Чтобы рядом был кто-то, кто и в квартире уберется, и давление измерит, и в поликлинику проводит», — сказала она мне и потупилась. «Что это вы, Зинаида Андреевна, удумали? — преувеличенно жизнерадостным голосом отчитала ее мать. — Какие еще последние дни? Вам еще жить и жить». Но та лишь грустно покивала головой. Меня коробило, что мать лебезит перед старухой, старается предупредить каждое ее движение и нарочито веселится. «Видишь, как она уже плохо ходит, — громко прошептала мать, когда Зинаида Андреевна вышла, — ей, наверное, уже недолго…» На мое шиканье, которое она истолковала неправильно, мама лишь махнула рукой: «Да она и слышит не ахти, так что не стесняйся». Зинаида Андреевна принесла фотоальбом и стала не спеша листать перед нами страницы, с которых на нас смотрели испуганно и напряженно ее родственники. «Все уже мертвы, — сказала старуха. — Последней я потеряла сестру, двадцать лет назад». Мы вежливо помолчали. В сереньком прошлом старухи не обнаружилось ничего яркого. Почти всю войну, которая настигла ее девочкой, она провела относительно спокойно под Челябинском, с тридцати до пятидесяти работала бухгалтером на одном и том же хлебном заводе в Петербурге и по-настоящему серьезных потрясений в жизни, судя по всему, не знала. Ее единственный племянник Саша в Канаде, другой родни у нее нет. Мне понравился снимок молодой Зинаиды; судя по всему, шестьдесят лет назад наша старушка была вполне себе ничего. Но сегодня никто не смог бы распознать в этой тучной бабке смеющуюся тростиночку с карточки. Мы расстались почти друзьями. «Милый, надеюсь, я не доставлю тебе много хлопот», — сказала Зинаида. Когда мы выходили, лицо у меня аж свело судорогой из-за того, что на нем так долго держалась вымученная улыбка. Мама свою улыбочку тоже сняла, как сдернула, и вдохнула глубоко. Хоть Зинаида и грозилась меня не обременять, уже через несколько дней визиты к ней стали мне, мягко говоря, в тягость. Возможно, матери словосочетание «уход за больным» рисовало в воображении картинки наподобие той, где улыбающаяся сиделка читает на солнечной террасе книжку доброй маленькой старушке в платочке, но на проверку старость оказалась омерзительна. Зинаиду как подменили, и она стала шумной, несговорчивой и коварной. Искусством издевательства она владела в полной мере. Стоило мне появиться у нее, как она принялась орать на меня по поводу и без, и уже через полчаса моей вахты звучала сакраментальная фраза, что мы хотим ее уморить. Я варил кашу под аккомпанемент ее причитаний — из принесенных мною покупок ни одна не устраивала ее в полной мере — и молчал, понимая, что на меня надвигается что-то тяжелое и необъятное, чему я еще не знаю названия. Безнадежность — самое подходящее определение для ситуации, в которую мы попали. Зинаида звонила мне по нескольку раз на дню, выдумывала себе сердечные атаки и приступы мочекаменной болезни, чтобы заставить меня приехать во внеурочное время. После того как ее невинную шалость раскрывали, она обычно смущенно улыбалась: «Показалось, Севочка, бывает». Не сразу я сообразил после одного из таких ее звонков вызвать скорую, которая, смотавшись к Зинаиде вхолостую, открыто обвинила ее в плутовстве и пригрозила, что больше не приедет. Это на какое-то время приструнило мою подопечную, но вскоре она нашла выход, и вместо мнимых хворей у нее появились другие приемы. Отныне она звонила мне, чтобы заказать очередную безделицу, без которой, по ее словам, ей было не выжить. Вот тут-то и стал краеугольным камнем в нашем договоре пункт о том, что мы обязаны обеспечивать нашу подопечную всеми необходимыми благами для «поддержания ее жизнедеятельности на достойном уровне». Что есть «достойный уровень», трудно было определить наверняка, и закон в данном случае, хоть и был довольно туманный, клонился тем не менее на сторону Зинаиды. Меня удивила, конечно, метаморфоза, произошедшая с нашей милой старушкой, но поскольку я изначально с опаской смотрел на нашу затею, то решил относиться к трудностям философски. Получалось плохо. Зинаида Андреевна была тучной и дряблой, как оплывшая опара, и в случае, если у нее кружилась голова, требовалась большая физическая сила, чтобы обеспечить ей поддержку. Старость несла в себе еще немало гадких сюрпризов. Косточку на большом пальце ноги, где за неделю вызревал массивный сухой шишак, следовало вымачивать в соляном горячем растворе и соскабливать жесткой щеткой, после чего мазать жирным кремом. Краешки врастающих ногтей отстригать со всеми предосторожностями, предварительно чуть отогнув ножницами. Ярко-розовые язвочки на щиколотках требовали, чтобы их прижигали смесью, приготовленной по специальному рецепту. Над воротом халата красовался исполинский, как шляпка подосиновика, жировик и требовал специального массажа. Зинаида Андреевна частенько портила воздух с непосредственностью младенца и иногда не успевала справить малую нужду в отведенное для этого место. У старости был свой душок, который многие ошибочно принимают за запах больного, не слишком свежего тела. С ответственностью заявляю: это не так, запах старости — кисловатый, аммиачно-прелый — это ее, старости, собственный запах. Он сложносоставной, и каждый его ингредиент тяжел. Несмотря на все наши усилия, старость продолжала пахнуть прелым потом, сладковатым духом плохо переваренной пищи из желудка и гингивитным смрадом. У мамы терпение закончилось раньше, чем у меня. Уже через неделю походов к старухе она устроила дома слезливый скандал и, проклиная Зинаиду, пила успокоительное. Наконец, вздохнув напоследок: «Ради квартиры можно и потерпеть», успокоилась. Но это был лишь маневр. Надо знать мою мать. Ее голыми руками не возьмешь. Она приняла вызов и хотела атаковать в ответ. Однажды я взглянул на монитор ее компьютера, который она оставила включенным, и то, что я увидел, заставило меня совершить поступок, который прежде я никогда себе не позволял — проверить историю маминых запросов в Сети. Результат заставил меня крякнуть. За последнюю неделю мама интересовалась в Интернете самыми разными вещами, но все они касались стариков. Как упечь старушку в хоспис? (Она так и написала — «упечь»!) Как доказать, что старик, с которым ты заключил договор опеки, — ненормальный, и отсудить квартиру? После она читала статью о том, как женщина, опекающая какую-то старуху ради квартиры, сразу по заключении договора отвезла свою подопечную в лес, да и бросила там. «Мамуля, — сказал я, когда она вышла из своей комнаты с кофейной чашкой в руках, — объяснись-ка. Я, конечно, знаю, что ты мышка-воришка, но чтобы „упечь кого-то в хоспис“? Прежде за тобой такого не водилось». — «Ай, да брось ты, — отмахнулась она, — я просто хочу рассмотреть разные варианты». «Не надо рассматривать такие варианты. Даже думать о них не надо». — «Я это несерьезно». Самое интересное, я действительно знал, что мать не на полном серьезе хочет так поступить с Зинаидой. Запросы в полной мере демонстрировали как мамину ненависть к Зинаиде, так и мамину беспомощность. Детский сад. Скорее всего, она ищет повод, чтобы при случае просто поставить старуху на место. Но это надо пресечь в самом начале, а то маму опять не туда занесет. «То, чем ты занимаешься, вообще-то — подсудное дело». — Я скрестил руки на груди. «Да я просто почитала кое-что в Интернете! Чтобы быть в вопросе. Хватит наезжать!» — Мать захотела укрыться в комнате, но я заслонил дверь. И прежде, чем дать ей уйти, припечатал ее: «Ты, дорогая моя, сама захотела эту старушку. Мы с Лерой пошли у тебя на поводу. Будь любезна, доведи это дело до конца, сохранив достоинство». — «Ой, не начинай. Для вас вообще-то стараюсь». — «Скажи, что ты все поняла, и я могу хотя бы на эту тему не волноваться». — «Да поняла я!» Глава 6 Я хорошо помню момент, когда я решил, что убью Зинаиду. Я стоял над ней, распаренной, закутанной в полотенца, со стаканом воды и битых пятнадцать минут ждал, изнывая от тоски, когда она примет лекарство. Ванна с морской солью и чередой, которую ей приспичило, придала ей сил, и она капризничала, все не могла угнездиться на тахте и утверждала, что халат, который она носила уже полгода, колется по швам. Я безропотно молчал и готов был простоять так еще долго, у меня не было другого выхода. В кухне меня ждала грязная посуда, ванну облепила зеленая пленка от череды, которую предстояло отмыть. Нет, я не решил вдруг, что убью ее. Просто я подумал — как хорошо было бы, если бы она умерла прямо сейчас. Мысль была вихревая, яркая. То, что Зинаида в один прекрасный день все-таки умрет, всегда подразумевалось. Я жил мыслью о ее смерти, как живут от лета до зимы, от зимы до весны. Покорно. Зная, что все идет своим чередом и твоего участия не требует. Но в тот момент я вдруг вообразил это. Я понял, прочувствовал, наконец, что она должна умереть. Осознал, что это когда-нибудь случится. Ее смерть перестала быть чем-то абстрактным, приобрела материальность. Постигнув, уяснив ее гибель, я почувствовал внезапное облегчение. В ту секунду я понял: я приобрел власть над старухой. Кощунственная, сладостная, праздничная мысль. Если такое возможно, мне она показалась окрашенной в сочный оранжевый цвет. С этого момента оранжевый всполох поселился во мне. Я удивился, как Зинаида ничего не заметила, не заподозрила тогда, — мне казалось, я стал совершенно другим за эти мгновения. Я не принялся строить конкретные планы, а просто стал жить с мыслью о ее смерти. Утром мать долго глядела отсутствующим взглядом в окно, поглаживая пальцем щупальца традесканции, бессильно свисавшие с подоконника. Веснушки на лице блестели от крема, ненакрашенные глаза глядели наивно, ни дать ни взять чуть состарившаяся девочка. — Изморозь, — сказала она. — Ага, — охотно согласилась Лера. Мама вернулась к столу и, запахнув поплотнее халат, с натужным весельем попросила Леру: — Ну-ка, что ты там за оладушки испекла? Дай один. Лера, чуть припухшая со сна, в коротковатой для нее футболке неопределенного цвета, захлопотала, пододвигая варенье: — Почему один, Ирена Викторовна? Берите несколько. Мать хмыкнула что-то отрицательное и стала жевать оладью, чуть выпучив глаза. Когда она сглатывала, бугор на шее был более заметен. Я опустошил чашку с остывшим чаем одним глотком и встал. Мама встрепенулась. — А сметана есть? — спросила она.