И Женька осознал – спорить бесполезно, будет так, как она скажет. – Ну, хоть бандуру эту давай уже с собой не потянем, а? – он кивнул на саксофон, но Коваль отрицательно покачала головой: – Нет, Женечка. Мы возьмем его с собой просто как память. Обещаю, ты его не увидишь, но бросить его здесь я не могу, не проси. И Хохол снова вынужден был подчиниться. Север Он смотрел на лежавшую перед ним женщину и едва сдерживал слезы. – Мама… мамочка, открой глаза! Я прошу тебя, мамочка, не уходи… как же я останусь тут – один? Она с трудом разлепила веки и посмотрела на него мутным, уже нездешним взглядом: – Ты пришел… почему ты так долго не приходил? Он бросился на колени и прижался лицом к ее тонкой, почти уже безжизненной руке: – Я… я не мог раньше… но сейчас все пойдет иначе, мама! Все! – зашептал он возбужденно. – Я непременно тебя вылечу, у меня теперь будет столько денег, сколько ты за всю жизнь не видела! У нас – понимаешь? У нас с тобой! Это будет награда за то, что ты так долго страдала. Я сумел, мамочка, я все сумел! Я тебя повезу в самую лучшую клинику… – Ты… – перебила она хрипло, и он испугался, отпрянул назад и увидел, как она смотрит на него почти с ненавистью. – Ты!.. Как ты мог?! Что… что ты сделал с ним? – Только то, что он заслужил! Она задохнулась, умолкла на минуту, все еще не веря своим ушам. Но, когда смысл слов дошел до нее, она, чуть привстав, прохрипела: – Заслужил?! Да кто… кто ты такой… кто такой, чтобы судить… его?! – Ей было все труднее говорить, она задыхалась, и он не мог понять, от гнева ли это или оттого, что ей снова нужна кислородная маска. – Подай мне… из тумбочки… – почти просипела она, и он, опустив на всякий случай маску ей на лицо, открыл тумбочку. Там ничего не было, кроме старого, расшитого черным стеклярусом ридикюля на длинной серебристой цепочке. Эту семейную «реликвию» он помнил с детства – ридикюль принадлежал прабабушке, его старенькой Пра, которую он отчетливо помнил, хотя старушка умерла, когда ему было лет пять. Зачем матери понадобилась эта ерундовая реликвия именно сейчас? Но он вложил ридикюль в ее руку, и мать, сбросив маску, долго пыталась неслушающимися пальцами открыть мудреную защелку. Наконец ей это удалось, и она вынула потертый конверт, а из него – фотографию, на которой была изображена она сама с маленьким мальчиком на руках и мужчина – тот самый… На обороте была надпись: «Таечке и Глебу». Кроме того, в конверте обнаружилось письмо, но явно написанное много позже, чем был сделан снимок. Пробежав строки, он вдруг задрожал и едва смог сдержать слезы. В письме был указан номер счета в австрийском банке и номер банковской ячейки в банке их города, где лежали документы, по которым можно было получить деньги. – Все понял? – хрипло спросила мать, закрывая глаза. – Он никогда о тебе не забывал, а я молчала, не хотела, чтоб ты узнал раньше времени. Тебе через месяц двадцать один год, и все это стало бы твоим… А ты… ты… подавишься ведь чужим добром-то, Глебка… отца… отца родного… своей рукой… грех… Она вдруг глубоко вздохнула, по лицу ее прошла судорога, руки чуть дрогнули и замерли. Когда он поднял голову, мать уже не дышала. Пошатываясь, он вышел в больничный коридор, сел на диван у поста и заплакал. Его уже не трогала суета, возникшая в палате, где лежала мать, он не замечал протянутый ему медсестрой стаканчик с лекарством. Он увидел только одно – как из открытой двери палаты выплыло еле заметное белое облако и растаяло где-то в глубине коридора. «Мама… – прошептал он, слизывая с губ слезы. – Мамочка, прости меня…» Худой, похожий со спины на подростка, а не на взрослого парня, с коротко остриженной головой на тонкой мальчишеской шее, он удалялся к выходу из отделения и про себя думал: «Все-таки жизнь несправедлива. Как только я обрел возможность дать маме нормальные условия, мама ушла. Ушла! Что мне теперь делать с этим? Как жить, зная, что она ушла с обидой на меня? И отец… я так хотел иметь отца – и сам его отправил на больничную койку. Даже если он будет жив – то что с того? Зато теперь у меня куча денег… А – зачем?!» У входа его ждали. Невысокий коренастый человек в дорогой коричневой дубленке обнял его за плечи и почти с отеческой заботой проговорил: – Ничего, Глебушка, ничего… Зато мамочка не мучается больше. Похороним, как положено, батюшку пригласим, чтоб все по-людски. Жизнь-то продолжается. «И ты еще должен в права наследования вступить, а для этого завещание мне нужно, хоть сдохни! – добавил он про себя. – И нужна мне еще неуловимая супруга твоего папеньки вместе с сыном. И вот тогда…» Кипр – Мама! Мама! Худенький темноволосый мальчик лет восьми в спортивном костюме и бейсболке бежал к стеклянным дверям зала прилета, почти не видя ничего перед собой. Марина бросила Хохлу свою сумку и рванулась к ребенку, схватила его и чуть приподняла: – Грегори! Грег, сынок, как я соскучилась! Она целовала мальчика, гладила по волосам и едва сдерживала слезы. – Мамуля, ты приехала! Папа говорил, что ты обязательно сдержишь слово и приедешь, – бормотал он, обхватив ее за шею и смешно тычась носом в щеку. К ним подошел Женька, нагруженный, как носильщик, – Маринин чемодан, собственная сумка, ее сумка-мешок, футляр с саксофоном. – Папа! – Грегори оторвался на секунду от матери и с удивлением уставился на черный футляр. – Что это? – А это, сынок, новый бзик твоей мамы, – ухмыльнулся Женька, наклоняясь, чтобы чмокнуть сына в щеку. – Женя, не надо! – предостерегающе попросила Марина, и Хохол подмигнул ей. Отца Марина увидела не сразу, он, конечно, не успел за шустрым мальчиком и потому подошел только теперь, когда все трое уже шли к выходу на автопарковку. – Мариша, детка! – старый журналист тянул к дочери руки, и она тоже шагнула вперед и обняла его. – Папа, как ты себя чувствуешь? – Неплохо, детка, неплохо. Воздух морской, фрукты, тишина… Мы с Грегом вчера на лодке плавали, Кристас нам позволил. Корнелия сегодня пироги затеяла, Виола ей помогает. – О, что-то я, пожалуй, от пирожков-то откажусь, – ехидно пробормотал Хохол, и Марина ткнула его в бок: – Прекрати! Поедем домой уже, два перелета, я устала… Ветка с Алешей сидели на террасе, мальчик пил сок и листал журнал, а ведьма рассеянно перетасовывала колоду карт Таро. Она не собиралась гадать, просто машинально ухватила колоду из сумки. Звук открывающихся ворот заставил ее вздрогнуть, и карты выпали из рук. Мельком глянув на них, Ветка испуганно вздрогнула – верхняя карта, единственная лежащая не «рубашкой» вверх, изображала Повешенного. «Перемены в жизни… что-то негативное… Господи, что опять?!» – Алешенька, ты не вставай, я сейчас вернусь, – скороговоркой произнесла она и побежала во двор. Марина выбралась из машины как раз в тот момент, когда Ветка подбежала и сразу схватила ее за руку: – Мэриэнн! Господи, Мэриэнн! Я так долго ждала тебя… – Отвали, Ветка, – предостерегающе произнес вышедший из машины Хохол. – Женя, не надо, – попросила Марина примирительно. Хохол только фыркнул и отошел к багажнику, принялся вынимать сумки. Грегори же бегом направился к Алеше, махавшему с террасы. – Идем, я хочу поговорить обо всем сразу и больше не возвращаться к этой теме, – решительно взяв Ветку за руку, сказала Марина и потянула ведьму за собой на пляж. Там, у самой кромки воды, Марина села прямо на песок, не заботясь о том, что пачкает джинсы, и посмотрела на подругу: – В ногах правды нет. Ветка послушно опустилась на песок рядом с Мариной и приготовилась слушать. – Значит, так. Твой драгоценный супруг Гришенька жив и даже уже относительно здоров – раз смог выдержать перелет куда-то в Европу. Погоди, не выкатывай глаза, сама все расскажу, – предостерегающе велела она, когда Ветка вдруг развернулась к ней лицом и попыталась поймать взгляд. – Где он – я не знаю, можешь меня не сверлить. Тебе пока в Россию нельзя – за тобой охота продолжается. Твой Гриня составил завещание, по которому все его имущество делится на троих – ты, Алеша и Глеб. Так зовут его сына. Но, поскольку жить мирно твой Гриня никогда ни с кем не мог, то… помнишь, Ветка, Кадета? – вдруг спросила она, и Виола медленно кивнула, припомнив жабообразного, всего покрытого бородавками старика с мутным, словно прокисшим взглядом, с подачи которого Коваль обрела новую форму носа, а она сама – две пули в животе. – Д-да… но он же… его же… – Да, он же и его же, – подхватила Марина, раскуривая сигарету. – Но нашелся преемник. А отдавать долги твой муж, сама ведь знаешь, не особенно любит. И тогда попался под руку этому преемнику его незаконнорожденный сын. Задурили парню мозг, а тот и рад стараться – с детства обиженным рос. – Обиженным? – вдруг раздула ноздри Ветка. – А ты не знала, что Гришка на его имя счет в австрийском банке открыл еще до того, как в наш город явился? И знал он все про этого сына, знал! И хотел, чтобы в двадцать один год у него деньги были! А этот сучонок… – Тихо, не ори, – перебила Марина, сунув окурок в песок. – Пацан-то при чем? Он этого явно не знал. – И потому родному отцу пулю в башку закатал?! – Ветка, ты меня не слышала, что ли? Гришка жив. – Это я и без тебя знаю! – огорошила ее Виола, и у Коваль зачесалась рука дать ей хорошую оплеуху. Чуткая Ветка это уловила и мгновенно стала мягкой и пушистой. – Мариш… он мне звонил сегодня утром, клянусь здоровьем Алешки. Я чуть с ума не сошла, когда его голос услышала. – Ты сказала, где ты? – Нет. Марина смотрела недоверчиво – зная Веткин характер, вполне допускала, что та врет, а Гришка в курсе, у кого скрываются жена и сын. – Марина, я тебе клянусь…