На следующее утро Хассан нашел Кхепри на корме корабля. Она держалась за поручни и смотрела на скалистый берег. Корабль приближался к узкому проливу, по которому они отправятся вверх по реке к форту Керамейкос. Он подошел к ней с колотящимся сердцем. Ему понадобилось набраться храбрости, чтобы заговорить с ней, и он знал, чего ожидать. Гнев точно: из-за того, что он натворил в Назире и позволил ее поймать. Облегчение, возможно: потому что он жив. Некоторое время он просто смотрел, изучал изменения, произошедшие с ней с той последней встречи в Назире. Она похудела, мышцы рук стали менее выраженными, и обычно блестящая бронзовая кожа казалась желтоватой и бледной. Даже ее глаза изменились: искра, обычно мерцавшая в них, эти пламя и сталь померкли. – Прости, – произнес он, прежде чем она успела заговорить. – Кхепри, я… у меня не хватает слов, чтобы выразить, как мне жаль. Она покачала головой: – У меня были недели, месяцы на то, чтобы обдумать, почему ты поступил так, как поступил. Почему ты соврал нам, соврал мне. Я знаю, что ты пытался защитить Херат, но я все еще… – Она прикусила губу, замолчав. – Ты все еще что? – спросил Хассан, и сердце затрепетало в его груди. Ее янтарные глаза встретились с его, и он увидел, как в них промелькнула боль. – Я все еще не могу простить тебя. Не могу тебе доверять. Его сердце рухнуло. Он хотел услышать, что она по-прежнему любит его, что она понимала, почему он так поступил. Чтобы они могли двигаться дальше. – Но я ужасно рада, что ты жив, – быстро сказала она, и в уголках ее глаз блестели слезы. – Все это время в плену Иерофана я испытывала ужас. Думала, что они тебя пленили. Или что ты… что он убил тебя. Но теперь… – Она смахнула слезу с щеки. – Теперь мы оба свободны и можем вернуться в Назиру. Хассан взглянул ей в глаза. Его съедало чувство вины. Ему хотелось дать ей все, чего она желала – вернуться в Назиру. Начать заново завоевывать ее доверие. Но вместо этого он лишь покачал головой. – Я не вернусь в Назиру, Кхепри, – произнес он так мягко, как только мог. – Что? – резко спросила она. – Я не могу. Ее взгляд стал твердым и жестким: – Я знаю, что ты переживаешь из-за своего поступка, Хассан, но ты не можешь просто убежать. – Я не убегаю, – сказал он, хотя укол в груди сообщил ему, что это не совсем так. – Послушай, ты многое не понимаешь. – Гектор рассказал мне обо всем, что произошло в Бехезде, – сказала Кхепри. – Гектор рассказал? Почему ты не… – …спросила тебя? Мне нужны были ответы, а ты меня избегал, – ответила Кхепри. – Так что я обратилась к тому, кто мог рассказать мне правду. – Тогда ты знаешь, почему я не могу вернуться, – сказал Хассан с досадой в голосе. – Пророчество, бог, Век Тьмы – все это важнее Назиры. Важнее Херата, Летии и всех нас. – Но это не твоя обязанность, Хассан, – возразила она. – Пусть пророки и Орден последнего света, и… кем бы ни были эти люди Потерянной Розы переживают из-за конца мира. Нам нужно заботиться о нашем народе. Он покачал головой: – Я часть всего этого, Кхепри, нравится мне это или нет. Я предвестник и был там, когда пали Алые врата, так что я не могу повернуться спиной и просто уехать в Назиру. – Дело не в пророчестве. – Она смотрела на него с горящими от гнева глазами. – Хассан, ты сам принял решение стать частью всего этого. А как же Зарин и мои братья? – С ними все будет хорошо, – сказал Хассан. – Они и раньше выживали без нас. А как только мы остановим бога и Палласа, то вернем Назиру. Как и планировали. – Мне это не нравится, – ответила она. – Это кажется неправильным. – Ну, особого выбора у нас нет, – заметил он. – Этот корабль направляется в Керамейкос. Только если ты не хочешь вплавь отправиться в Назиру. Она фыркнула и почти улыбнулась, и в груди Хассана словно вспыхнуло солнце. – Послушай, – сказал он мягче в этот раз. – Как только мы доберемся до Керамейкоса, если ты не поменяешь мнение и будет шанс вернуться, я не стану тебя останавливать. – Но со мной ты не поедешь, – закончила она за него то, что он не произнес вслух. Хассан слабо улыбнулся ей. Кхепри вздохнула, и часть напряжения покинула ее тело. Девушка облокотилась о поручни: – Итак. Орден последнего света снова отправляется на спасение? Думаешь, они помогут нам после того, как мы соврали им и сказали, что ты – последний пророк? – Если честно, нет, – ответил Хассан. – У них много причин этого не делать. И дело не только во мне. У нас два клятвопреступника, пророк-отступник, трое предвестников и тот, кто работал на свидетелей и предал Иерофана. Она резко глянула на него. – Что? Хассан потер затылок. – Ага, ну, союзников не так легко найти. – Но ты им доверяешь, – это был не вопрос. Он кивнул и удивился, осознав, что это так, что ему даже думать об этом не пришлось. Сколько бы они с Джудом ни спорили в течение последних двух с половиной месяцев, какими бы таинственными ни казались ему Странница и Бледная Рука, он им доверял. – Прямо сейчас, – сказал он, – это все, что у нас есть. 19. Беру На пути в Керамейкос время тянулось медленно. Беру проводила большую часть времени на палубе, наслаждаясь прикосновением прохладного ветерка к щекам и пытаясь игнорировать голос бога в голове. С тех пор как Беру удалось подавить его волю на берегу, он стал лишь сердитее. Но на том берегу что-то произошло. Во-первых, когда к ней обратилась Эфира, когда умоляла ее. Сосредоточенность на голосе сестры дала ей якорь, помогла не попасть под всепоглощающий прилив ярости бога. А потом явился Гектор, и она это почувствовала. Его страх, облегчение и надежду – все это вспыхнуло в разуме Беру. Спасительный канат, то, за что можно было уцепиться, чтобы выбраться из глубин божьей воли. Теперь, когда на нее снова надели ошейник Божьего огня, его эмоции опять стали приглушенными. Иногда она чувствовала, как они просачиваются наружу, но всегда ощущала себя отдельно от них. Каким-то образом осознание, кто она такая, оставалось, и воля бога не могла полностью взять верх. Но ошейник Божьего огня не мог блокировать голос бога, и потому Беру приходилось слушать его жалобы, как только становилось тихо. «Не знаю, из-за чего ты так расстроен, – пожурила его Беру, подставляя лицо ветру после очередной жалобы на пророков. – Мы освободились от Палласа. Ты должен радоваться хотя бы по этому поводу». – Радоваться? – сухо повторил бог. «Ты же хотел от него освободиться, и вот ты свободен. Это хорошо». – Я хотел, чтобы Паллас умер. Но он не умер. Это не «хорошо». Беру вздохнула. Раньше она боялась голоса бога, но теперь все чаще уставала от его одинаковых мыслей. Он так много знал о мире и его созданиях и при этом так мало. «Только потому, что все произошло не так, как тебе хотелось, ты теперь устраиваешь сцену». – Маленькая смертная, ты не поймешь, – сказал бог. – Я создал этот мир. Он существует, потому что существую я. Он мой. Он – я. Беру поразмыслила над этим. Ей показалось, что бог чуть ли не капризничает. Но это было не совсем так. Бога не могли удовлетворить маленькие победы. Раньше он существовал только в состоянии всемогущества. Если бы он захотел убить Палласа, то уже сделал бы это, и радоваться или грустить было бы не о чем. Так было бы, просто потому что так решил бог. Но больше нет. – Все в мире связано со мной, – продолжил бог. – И вы, люди, связаны со мной. Пока вы не начали меняться, выбирать… любить. Вот зачем я создал пророков. Когда люди перестали быть связаны со мной, меня от них отрезало. Поэтому я отдал немного от себя нескольким из них, чтобы они могли рассказать другим. «Рассказать о чем?» – Передать мое послание. Мои законы. Мои приказы. Что им делать и что не делать. Но они – неуправляемые звери – не захотели поступать так, как велю я. «И ты их наказал?» – Наказал? – Кажется, бог этого не понимал. – Тем, которые следовали моим законам, позволили жить дальше. А тем, кто не следовал, пришел конец. Беру поежилась. Бог думал только абсолютными понятиями. Ничто не было оправдано, потому что ничто не требовало оправдания. Такой взгляд на мир пугал. Понимание, что ярость бога не была порождением бессердечия или жестокости, а просто непониманием самого концепта эмпатии. Себя и других. Любви, боли и страданий. Возможно, бесполезно объяснять богу правду о его созданиях. Возможно, такое существо, нечто бесконечное и безграничное, не способно увидеть мир глазами человека.