Теперь же между супругами вспыхнула настоящая война. Малка ни за что не соглашалась отдать дочь замуж за деверя, в то время как Авром был настроен решительно. Он рассуждал так: девице ничего хорошего будущее не обещает, женихов подходящих в округе нет и не предвидится. А брата своего он хоть и недолюбливал, но признавал за ним добропорядочность и совестливость. – Все ж таки не кому-то отдаем, а родному человеку. Можно сказать, все равно что отцу родному! – говорил он. Малка упиралась, как телок, которого ведут на заклание. – Не бывать такому! – твердила она. Наконец порешили, что устроят молодым «очную ставку». А там на семейном совете решат, быть браку или не быть. Вечером за чаем собралась вся семья. Старшие сестры знали о готовящемся, в то время как Хана ни о чем не подозревала. Она была одета в свое простое серое платье с ситцевой оборкой на рукавах, поверх юбки повязан черный передник; причесана гладко, волосы убраны высоко. За столом царило настороженное молчание, все чувствовали торжественность минуты. Хана начала нервничать, сообразив, что происходит что-то, ей неизвестное. Но до конца трапезы никто не решился начать опасный разговор. Напряжение сохранилось и до позднего вечера. Лишь совсем перед сном, когда семья устала от томительного ожидания, отец подозвал к себе Ханоха, уселся с ним в дальний угол, а Хане велел принести зажженные свечи. Все замерли в ожидании. Невеста задрожала, побледнела, но не смела ослушаться – взяла в руки подсвечники и отправилась в путь, занявший всего несколько шагов, но ей показавшийся вечностью. В голове роились тысячи мыслей, а сердце замирало от страха. Залитая светом свечей и краской стыда, но прямо глядя перед собой, предстала она перед братьями. Маленькая, хрупкая, невинная девочка, в жизни своей не ведавшая страсти, теперь вложила в свой взгляд всю решимость и силу. Отблеск свечей эффектно оттенял ее бледную кожу, а блеск в глазах придавал ей вид уверенный и гордый. – Пойдешь за него замуж? – спросил отец. Она, зардевшись еще больше, почувствовав на себе взгляд хитрых, сощуренных глаз, ответила не сразу. – Пойду, – выдавила она. – Ну иди, – усмехнулся Авром. И она, смутившись, поставила свечи на стол и поспешно отошла. Сыграли свадьбу. Скоро – ведь ехать нужно было неизвестно куда, на край света, в другой мир, в другую жизнь. После шумного и веселого обряда невеста отправилась в свою спальню – и оставалась там, пока не появились мать и старшие сестры в сопровождении женщины, вооруженной большими ножницами. По знаку матери она взяла в руки голову невесты, прижала к своей груди, и вскоре убийственные ножницы срезали одну за другой ее рыжеватые косы. Потом натянули на голову прилегающий тугой черный парик, из-под которого не должен быть виден ни единый ее собственный волосок. В качестве подарка Ханох преподнес молодой супруге новенькие ладные туфельки. – Жене сапожника не пристало ходить в разношенных ботинках, – сказал он. Прощались тяжело. Женщины плакали, каждая о своем: сестры завидовали Хане и жалели ее одновременно, мать мучилась от боли и тоски, злилась на мужа, допустившего такую разлуку, но молчала. Хана плакала, но в своем намерении оставалась тверда: лучше расстаться навсегда, чем помирать с голоду всем вместе. – Зол дир Гот оплайн![11] – сказала мать на прощание. Авром подошел к Ханоху и промямлил: – На, возьми деньги, что ты мне дал. – Не надо, – начал было отказываться Ханох. – Бери, бери. Вам в дороге пригодится. Береги ее, – всхлипнул он, – младшенькую мою… Мизынкл…[12] – и на его худом морщинистом лице блеснула слеза. Братья обнялись. Больше они никогда не виделись… Глава шестая Как только я вошла в квартиру, сразу почувствовала, что сегодня будет непросто. Я уже научилась улавливать атмосферу в доме по малейшим признакам: задернутые шторы, закрытые наглухо окна, острый запах лекарств – все это свидетельствовало о том, что старуха не в духе и мне предстоит тяжелый день. Как я и предполагала, она полулежала в своем кресле: глаза закрыты, губы плотно сжаты в тонкую полоску, выражение брезгливости и недовольства застыло на лице. Когда я подошла, она раскрыла глаза, как будто вынырнула из погружения в какую-то лишь ей известную глубину, и посмотрела на меня невидящим взглядом. – Ты кто? – Ева. Ева. – А, Ева, Неева. Какая разница? Я поспешно закрыла рот, который имел неприятную особенность открываться в самый неподходящий момент. – Ты, вообще, откуда такая взялась? – Так я… Сиделка я. – Сиделка? А чего со мной сидеть? Сидеть я и сама умею. – А что мне делать? – Я совсем растерялась. – Сделай мне чаю. Я пошла на кухню. Открыла ящички с разными кухонными принадлежностями, нашла чашки, блюдца, сахар. Чая нигде не было. – Сейчас сбегаю, – пообещала я старухе. Я выскочила в соседнюю лавку, купила чай в пакетиках и помчалась обратно. Всю дорогу гордилась своей расторопностью и сообразительностью. Вот сейчас я ей покажу, что тоже кое на что гожусь! Я заварила старухе чай в пакетике и торжественно поднесла на блюде. Она по-прежнему полулежала в своем кресле. – Это что? – спросила она сердито, разлепляя глаза. – Чай, как вы и просили. Она взглянула на чашку, взяла ее двумя пальцами, отхлебнула глоток, и лицо ее исказила гримаса ужаса. – Это что за пышерц[13] ты мне подсунула? – Какой еще пышерц? Это чай… – Я растерялась и даже немного испугалась. Глаза ее, черные и злые, сверлили меня ненавидящим взглядом. – Это не чай, а моча! Ты, вообще, знаешь, что такое чай? – Знаю. – Да ни хрена ты не знаешь! Пошла отсюда! – прикрикнула она раздраженно. – Да куда же я пойду? – Домой иди, куда хочешь. – Так я ж доработать должна… – Иди, иди! – Раздражение в голосе старухи превратилось в настоящую неприкрытую злобу. – Не зли меня. Иди, я тебе говорю! Я суетливо собралась и вышла. Остаток дня я провела перед телевизором, рассуждая примерно так: «Ну и ладно! Ну и пожалуйста. Пусть кто-нибудь другой слушает бредни полоумной старухи. Вот делать мне больше нечего!» – Ты достойна лучшего! – сообщил телевизор. – Вот это правильно! – согласилась я. Я слышала, как вернулась мама. Она заглянула в мою каморку и спросила, как дела. – Эта старуха меня с ума сведет! – пожаловалась я. – Ну, я же говорила! – Мама расцвела от удовольствия. – Бросай эту работу, – сказала она, жуя хлеб с колбасой. – Эта старая ведьма тебя со свету сживет. Поверь моему опыту. Мама доела бутерброд, уселась на стул и закурила. – Я-то знаю, – добавила она. Она действительно знала. Как правило, на каждой новой работе мама проводила от двух до шести недель, потом или сама уходила, или ее увольняли. За двадцать лет она успела поработать секретаршей, продавщицей, маникюршей, нянькой, уборщицей… Честно говоря, не представляю, как мы могли существовать все это время на ее скудные доходы и не умереть с голоду, пока работать не пошла я. Но про мою карьеру вы уже знаете. – Что эта старуха, единственная, что ли? – продолжала рассуждать мама. – Найдешь другую. Или на курсы пойдешь. А что? Утром – подработка, вечером – курсы? А? Рано утром на следующий день раздался телефонный звонок. Звонила блондинка из бюро по трудоустройству. – Тут на тебя жалоба поступила, – сообщила она, что-то жуя. – Недовольны тобой. – Знаю, – вздохнула я обреченно. – Но тебе повезло. Ты уже четвертая сиделка за последние два месяца. Поэтому мы объяснили нашей клиентке, что если она не перестанет капризничать, то мы будем вынуждены лишить ее услуг сиделки. – И что, помогло?