В конце 1929 года пришло уведомление: «Ланцберг Ханох Кадышевич, 1859 года рождения, подлежит раскулачиванию и выселению из принадлежащего ему дома. Как злостный торговец, наживший дом нечестным путем, со всем находящимся в доме имуществом, надворными постройками, а также лошадью и телегой. Дом подлежит передаче в ведение коммунхоза с вселением в него очередников. Квартиросъемщиков, проживающих в этом доме, оставить в нем на правах жильцов коммунхоза, кроме ближайших родственников». Но он не знал еще, что вслед за приказом о выселении придет другой – об аресте. Когда его пришли арестовывать, все члены семьи были дома. Вошли двое высоких мужчин. Предъявив приказ об аресте, они велели Ханоху немедленно одеваться и следовать за ними. Хана вскрикнула, прижала руки ко рту. Дети молча смотрели, как седого, согбенного старика берут под руки и выводят за порог. Как закрывается за ним дверь, как он бросает прощальный взгляд на свой дом, как исчезает в автомобиле, ожидающем во дворе. С минуту стояли они в оцепенении. Мысли не лезли в голову. Тело сковал ужас. Нехама опомнилась первой. – Беги к нему! – велела она Лилии. – К кому? – Ты знаешь. Беги к Залману. Умоляй. Делай что угодно. Только он может помочь. Лилия оторопела от удивления. – Так ты все знала? Все эти годы ты все знала? Ты знала и молчала? Нехама только пожала плечами: – Догадывалась. Я видела его в лавке у Казимира. А потом, когда он исчез надолго, я поняла, что ты ему отказала. Но какая сейчас разница? Иди к нему. В Алма-Ате не было человека, не слышавшего о всемогущем Льве Тимофеевиче. Его имя, как имя Всевышнего, не поминали всуе, о нем говорили только шепотом и только самые невероятные вещи. Лилия не хотела идти. Как он примет ее? Что потребует? Захочет ли вообще видеть? Ей было страшно и одиноко. Она чувствовала себя так же, как и несколько лет назад, когда он пришел к ней с предложением. К кому пойти? Кому рассказать? У кого просить помощи? А если отца ждет та же участь, что постигла Айдара? Нет, это невозможно. Невозможно представить, чтобы ее отец, старый, больной, умер от мучений и издевательств в грязной холодной тюрьме. Что же делать? И она решилась. Истратов сидел за широким столом, уткнувшись в документы. Рядом дымился горячий чай. Он любил чай, пил из больших тяжелых стаканов и непременно заваривал сам. Он поднял глаза и увидел ее. Он ждал ее. Знал, что она придет. Ожидание было долгим, но это не страшно, он умеет ждать. У него много времени. – Зачем пришла? – спросил он сурово. – Отца арестовали. – Если арестовали – значит, было за что. У нас просто так не сажают. – Спаси его, я тебя умоляю. Она еще больше похорошела за эти годы. Теперь она уже не девочка-подросток с зарождающимися формами, а взрослая женщина, зрелая, красивая. Такая, какая ему нужна. Недаром он хранил тот отрез ткани. – Ты ведь все понимаешь, – взмолилась она, – ты же все знаешь! Никакой он не враг! Никакой он не кулак! Он всю жизнь работал, все своими руками заработал. – Если не кулак – разберемся. Уходи, я занят. Нет, она определенно превратилась в красавицу. Великолепные волосы из-под голубого платка золотыми волнами лежат на плечах, касаются ее круглой, налитой груди, спускаются вниз, к тонкой талии. Миндалевидные глаза полыхают на смуглом лице, чувственные губы приоткрыты. Тонкие руки с длинными пальцами сжаты в кулачки. Она знает, что обречена, но продолжает бороться. – Никуда я не уйду! – вскрикнула она и подошла ближе к столу. – Помоги освободить его. Пусть заберут все, но только выпусти его из тюрьмы. Он умрет там. – У нас есть суд, – ответил он. – Я ничем не могу помочь. Убирайся! Она схватила стакан с дымящимся чаем и выплеснула на стол, заваленный бумагами. – Ах, так! Дура! – заорал он. На крик сбежались охранники: – Лев Тимофеевич, вам помочь? Истратов с минуту колебался: переводил взгляд с кипящего ненавистью лица Лили на крепких пареньков в голубых фуражках. – Не надо. Это у нас семейное. Когда дверь за чекистами закрылась, он сказал, уже спокойнее: – Что мне за это будет? – Что ты хочешь? У меня ничего нет. – Она тяжело опустилась на стул с противоположной стороны стола. Бумаги промокли и стали желтыми, свернулись в кривые волны. Она сняла платок, принялась вытирать их. Капли чая падали ей на юбку, на блузку; платок пропитался крепким ароматом; несколько чаинок осталось на нем, превратившись в причудливый узор. – Подумай, – сказал он, – если найдешь что-то, что меня устроит, я подумаю, что можно сделать. – У меня ничего нет, – повторила она. – Ты можешь любить меня, – произнес он, вставая со стула и приближаясь к ней. – Но я не могу любить тебя… такого. – Какого? Что во мне не так? – Ты изменился, Залман. Я готова была полюбить тебя тогда, в детстве. Но сейчас ты не тот. Я не могу. – Он приблизился к ней. – Ты жестокий, упрямый и грубый! Ты чудовище! Он схватил ее за горло. Она начала задыхаться. Он отпустил. – Я не помогу. – Умоляю тебя, – она упала на колени, – умоляю, спаси его. Ну что ты хочешь? Спаси его, а потом убей меня, если тебе так хочется! Мне уже неважно. Умоляю, Залман… Она принялась целовать его ноги. Она целовала каждый уголок его брюк – модно отороченных, из хорошего сукна. Она целовала его руки, его бедра, живот, пока не добралась до лица. Она впилась в его губы, обхватила его шею руками. – Это все, что у меня есть, – прошептала она. – Этого вполне достаточно, – ответил он… На свадьбе Лилия, конечно же, блистала в великолепном темно-синем платье из креп-жоржета, и все окрестные барышни сгорали от зависти. Гости тоже были в темных нарядах, вопреки традиции. Свадьба, однако, получилась шумная, с музыкантами-мадьярами, которые создали в городе оркестр цимбалистов. По дороге на церемонию бракосочетания наняли восьмерых извозчиков: на первом восседали жених с шафером и будущим тестем, на втором ехали сестры и братья невесты, на третьем – сама невеста с матерью. На остальных поместились гости и соседи брачующихся. И завершала кортеж целая команда разудалых музыкантов, которые с ловкостью необычайной умудрялись играть и петь веселые песенки прямо во время езды. Смеются брачующиеся. Смеются родители. Смеются братья и сестры. Смеются родичи. Смеются соседи. Смеются беженцы. Смеются сироты. Смеются нищие и оборванные. Смеются бездомные и калечные. Танцуют брачующиеся. Танцуют родители. Танцуют братья и сестры. Танцуют родичи. Танцуют соседи. Танцуют беженцы. Танцуют сироты. Танцуют нищие и оборванные. Танцуют бездомные и калечные. Радуются брачующиеся. Радуются родители. Радуются братья и сестры. Радуются родичи. Радуются соседи. Радуются беженцы. Радуются сироты. Радуются нищие и оборванные. Радуются бездомные и калечные. И читают молитву «Кадиш»[57] над убиенными. Глава двадцать третья На следующий день я дождалась, пока тетя Лиля заснула (благо она теперь спала подолгу, как младенец), и вновь взяла старинный альбом с фотографиями, чтобы сравнить с теми, которые отдала мне мама. Я долго и внимательно вглядывалась в лицо паренька, который стоял среди многочисленного семейства в левом нижнем углу. Он совсем молоденький, подросток даже. Лет пятнадцать, не больше. Долговязый, с вихрастым чубом и стеснительной улыбкой. Затем я поднесла фотографию, где был изображен мой отец с мамой. Конечно, здесь он намного старше. И чуба уже давно нет, и вид уже не скованный, как у стыдливого подростка, а развязный, уверенный. Вид здорового красивого мужчины. Но это был он! Я совершенно уверена. На чем основывалась эта уверенность, я бы не могла сказать, но твердо знала: это он. Едва тетя Лиля открыла глаза, я бросилась к ней со своими фотографиями. – Тетя Лиля, я тут решила альбомы посмотреть, – сказала я. – Вот это кто? Она скользнула взглядом по фотографиями, но ничего не ответила. Я терпеливо ждала. Она молчала. – Тетя Лиля, мне это очень важно. Ответьте, кто этот мальчик? Она тяжело вздохнула: – Я не помню. – Ну как же так? Вы же мне рассказывали историю своей семьи и не помните, кто это?