Гости недоумевали. Слишком много почестей наводили на тревожные мысли. Но они были голодны. Глава семьи тщательно разделывал голову: мозг выдали гостям, разбавив бульоном. Уши – детям, чтобы были послушными. Язык разделили между всеми трапезничающими. – У нас говорят, – рассказывал хозяин, – каждый гость – божий гость. Мы гость любим. В конце трапезы он громко позвал: – Жена, поди сюда. Пришла женщина, немолодая, но красивая, с чистым лицом и блестящими глазами. – Возьми это, – он указал на баранью голову, – отдай собакам. Женщина повиновалась. Взяла остатки мяса, демонстративно пронеся разделку мимо гостей, и выбросила собакам. Те, радостно заскулив, сожрали голову. Будь Истратов более осведомлен о местных традициях, это вызывало бы у него подозрения. Но он был зол, молод и категорически беспечен. – Мы, казахи, гость любим, – загадочно повторил хозяин и широко улыбнулся. – Ну, спасибо, дорогие хозяева. – Истратов вытер руки о скатерть и довольно икнул. – Накормили-напоили. Теперь нужно и за работу. Я хочу осмотреть ваш населенный пункт, проверить, чего не хватает, чем нужно помочь. – Извольте, – ответил хозяин. – Вы эти царские выверты бросьте! – сурово сказал Истратов. – У нас принято говорить: пожалуйста. – Как скажешь, айналайын, – последовал ответ. Аул был большой и, по всей видимости, небедный – по теперешним меркам, разумеется. Его еще не коснулась война, стада были целы, юрты нетронуты, люди спокойны. Хотя и здесь звучали отголоски боев: то там, то тут попадались раненые казахи из демобилизованных, изредка слышались причитания женщин. Но в целом было ясно: аул еще не вступил на путь социалистического строительства. Истратов заглядывал в каждую юрту, вежливо здоровался с хозяевами, прохаживался, заглядывал в котлы и под кошмы – смотрел, не припрятано ли где оружие. Если находил – тут же кивал Ивану, тот ловко подхватывал ружья и кинжалы и утаскивал в телегу. За два часа чекисты тщательно осмотрели весь аул, не по разу обошли вокруг юрт, изыскивая подозрительные предметы, зашли в загоны для овец, потрепали по шерсти собак. Им никто не препятствовал, и принимали их вполне дружелюбно. На одном из склонов, где пасся скот, Истратов обратил внимание на дерево, сплошь обвешанное яркими лоскутками. – Это что еще? – спросил он старосту. – Это на счастье, – услужливо ответил он, – обычай такой. – Снять! – велело начальство. – Будет сделано, – поклонился аксакал, улыбаясь. Он снова поднес крынку с кумысом, и чекисты снова с удовольствием выпили. К вечеру путники почувствовали, что устали и слегка опьянели. Хозяин немедленно предложил им заночевать в ауле. Было решено остаться на ночь, но утром, на рассвете, выехать в город. Истратова и Ивана разместили в разных юртах, и Лев Тимофеевич, укладываясь, прихватил с собой наган – мало ли что. Наутро, проснувшись и выйдя на улицу, он увидел страшную картину: труп его помощника валялся перед входом в юрту. Лицо его было обезображено – язык вырван, уши отрезаны, глаза выколоты. Из пустых глазниц вытекала жидкость, открытый рот застыл в оскале ужаса. Неподалеку собаки, смачно чавкая и довольно урча, что-то жевали. Истратов поспешил найти хозяина, но тот сам появился вскорости. Во взгляде его не было и тени приветливости. – Уходи, – сказал он без всякого акцента, – это наша степь. Это наше место. Ты здесь чужой. – Я этого так не оставлю! – зарычал Истратов. – Где моя лошадь? – Из твоей лошади вышла отличная колбаса, – ответил хозяин. – Убирайся! Лев Тимофеевич побежал. Оружие у него отобрали, и оставалось лишь надеяться, что сзади не раздастся выстрел. Он бежал быстро, ему казалось, что он летит – мелькали перед глазами деревья, кусты, цветы. Он услышал за собой звуки погони и лай. За ним гналась свора собак. Он оглянулся – собаки нагоняли. – Черти! Не хватило вам сегодня человечины, еще захотелось? Не будет вам! Истратов бежит, тугие ветви стегают по лицу, ноги заплетаются; внезапно начинает колоть правый бок, боль становится острой, пронизывающей; тут же чувствует он, что наступил на что-то, нога начинает кровоточить; он задыхается, кружится голова, зрение затуманивается; он бежит, лай собак все ближе, он ощущает на себе их дыхание; он падает, боль со всех сторон, запах крови и собачьей мочи; он теряет сознание. – Жок![53] – раздался крик. И собаки отступили. Хозяин на красивом белом скакуне подъехал к лежащему ниц человеку. Ткнул его кнутом, заставил повернуться. – Ползи, – приказал он, – ползи, если хочешь жить. Истратов пополз. Ему было тяжело перебирать локтями и коленями; тело болело от укусов, из ран текла кровь. – Ползи и не возвращайся, – послышалось сзади. Истратов полз, пока были силы. Потом упал на землю и ушел в небытие. Его нашли через сутки. Он потерял много крови, в раны попала инфекция, кое-где уже вылупились первые гнойные черви. На счастье, Истратова немедленно переправили в госпиталь, где спасли ему жизнь. Спустя год Истратов отдаст приказ уничтожить аул. Мужчин расстреляют на месте; женщин замучают и бросят умирать; детей и скот уведут в город; юрты сожгут. Страх воцарится в степном краю. Глава шестнадцатая – Мама, а у нас есть какие-нибудь старые фотографии? – спросила я вечером. – Какие еще фотографии? – Мама как раз была очень занята – намазывала на лицо какую-то зеленую маску. – Ну, фотографии. Где родственники всякие, дедушки-бабушки. – Были когда-то. Но я не помню. А зачем тебе? – Да так, интересно. Просто я подумала: я ведь ничего о нас не знаю. О нашем роде, о том, откуда мы взялись. – А чего тебе знать? За тебя раввинат и МВД уже все выяснили. – Нет, я не о том. Интересно просто понять, какая история нашего рода. – Голову мне не морочь! – отмахнулась мама и снова принялась намазывать маску. – Лучше подойди, я тебе остатки вымажу. – Нет уж, спасибо. Я пойду прогуляюсь. И с этим словами я вышла из дома. Сколько я себя помнила, мы всегда жили с мамой вдвоем. В Израиль приехали, когда мне было десять лет. Я помню, как мы ездили на метро к бабушке. Она готовила удивительно вкусные блинчики и поливала их медом, сиропом из-под клубничного варенья или просто сметаной. Блинчики ее были кружевными и легкими. Мама никогда не умела печь так вкусно. Еще я помню, как мы ходили в Ботанический сад и цирк. Ботанический сад казался мне огромным и чудесным, как из какой-нибудь волшебной сказки. А цирк я невзлюбила с самого первого раза. Клоуны меня не рассмешили, акробаты не удивили, а дрессированных животных было страшно жалко. В общем, не сложились у меня отношения с цирком. А потом бабушка умерла, и мы с мамой остались совсем одни. Когда приехали в Израиль, пытались общаться с дальними родственниками, но как-то не сложилось. Вот у тети Лили все не так – большая, даже огромная дружная семья с братьями, сестрами, тетушками, кузенами, двоюродными бабушками и внучатыми племянницами. И у каждого своя судьба. Но не может же быть такого, чтобы мы были совсем одни в этом мире! Должен быть хоть один человек, который был бы связан со мной кровно, которому я была бы небезразлична… Например, мой отец. * * * …Стояло теплое, бархатное бабье лето. Солнце, столь жестокое прежде, теперь светило приглушенным, неярким светом и грело ласково, нежно. Была суббота, и евреи, по неизбывной тысячелетней привычке, в этот день отдыхали. Ханох, дряхлый, сильно поседевший и покрытый морщинами, дремал в своем кресле на небольшой веранде. Он уже и Талмуд редко в руки брал. Читал молитвы наизусть, проводил положенные обряды, но в голосе его не было твердости, в руках – силы, в характере – упрямства. Он выполнял возложенную на него обязанность отца семейства и достойного гражданина машинально, как раз и навсегда заученный ритуал. Ханох, конечно, знал, что в стране идет война. Что то и дело проходят восстания, свержения, революции. Что империя, некогда великая, развалилась на части и на ее месте создано что-то новое, непонятное, мертворожденное. Что происходят убийства, погромы, изнасилования. Что люди стонут от террора – красного и белого, на любой вкус. Но это было далеко от него. Верный, теперь уже Алма-Ату, ужасы войны пока обходили стороной. Этот заброшенный в казахской степи, окруженный горами сонный город жил своей жизнью. И Ханох, семидесятилетний, утомленный, поживший и повидавший, мирно дремал в своем кресле-качалке. Его не тревожили ни крики ребятишек, что носились по двору с мячом (младшему было всего восемь лет), ни радостный визг старого Пирата, который догонял их, ни азартные возгласы старших детей. Он был погружен в блаженное состояние дремы, неги и удовольствия. Лев Тимофеевич за эти годы тоже изменился. У него было множество любовниц, он часто ездил по области, в его подчинении находилось большое количество сотрудников. Будучи занятым человеком, наделенный властью, он много и напряженно трудился, налаживая работу ВЧК. Ему, как революционеру со стажем, было поручено строительство новой страны, и времени на ерунду не оставалось. За годы, проведенные в борьбе за советскую власть, Лева превратился в сурового, мрачного и неулыбчивого солдата, привыкшего исполнять приказ, но и знающего, как приказ отдавать. Изменился он и внешне: еще больше похудел и осунулся; лицо приобрело землистый, коричневый оттенок; нос, и раньше висевший крюком, теперь казался еще больше, еще безобразнее. Не осталось прежней мальчишеской наивности; исчез из глаз озорной огонек, а с губ сошла хитрая детская улыбка. Он не выглядел на свой возраст. Это был необщительный человек с колючим и недобрым взглядом, все еще молодой, но успевший стать взрослым мужчиной, жестким, упрямым, не знающим слабости и жалости. Но была суббота. Прекрасная, томная суббота, когда зелень на деревьях тронута первой желтизной, а голубое небо подернуто легкой дымкой, когда горы, такие величественные, такие недоступные, четко очерченным силуэтом выступают издалека… И он решил выйти прогуляться. В служебной квартире, выделенной ему, все равно никто не ждал. Страстно захотелось вдохнуть освежающий воздух, полюбоваться на краски осени, ухватиться за последние остатки тепла. Пахнуло запахом созревшего винограда, тяжелыми гроздьями висевшего над обвитой лозой беседкой, в которой мирно дремал старый Ханох, налился знаменитый алма-атинский апорт, созрели крупные желтые груши в саду… У него перехватило дыхание от нахлынувших чувств. Больно кольнуло воспоминание о вечерах вокруг старой белой русской печки, когда он чувствовал себя членом большой семьи. Истратов остановился недалеко от дома, за редкими брусьями забора, и наблюдал, что происходит во дворе. А между тем страсти кипели нешуточные. Взрослые Ланцберги вместе с соседями увлечены были игрой, которую придумали сами. Называлась она «игра в лунку» – что-то наподобие гольфа в местном исполнении. Вместо клюшек использовали совки или просто руки, вместо мячиков – орехи. Но ставки делались настоящие, на деньги. Для этого возле лунки сидел специальный кассир, который вел учет забитых орехов и подсчитывал очки. Лилия, которой недавно минуло четырнадцать, была самым заядлым игроком. Она обладала метким взглядом и твердой рукой, а кроме того, часто тренировалась самостоятельно. Когда все расходились после игры, она оставалась и продолжала оттачивать свое мастерство. Равных ей не было, и Лилия по праву считалась лучшим и самым опасным игроком. Кроме того, Лилия стала красавицей. Невысокая, стройная и гибкая, с копной светлых рыжеватых кудрявых волос, матовой смуглой кожей, чувственными губами и глубокими черными глазами – она была предметом вожделения многих молодых людей города. К ней еще никто не сватался, ведь она была совсем юной, но родители юношей втайне копили деньги на свадьбу, пока их отпрыски вздыхали и пожирали Лилию горячими взглядами. Сперва Истратов не смог понять, что красавица с развевающимися волосами и тонким станом – та маленькая девочка, которая когда-то набирала потной ладошкой семечки, посыпанные сахаром, и прилежно читала вслух все, что попадалось под руку. Но это была она! Раскрасневшаяся от азарта, взволнованная от своей победы, босая, в легком ситцевом платье, облегавшем ее узкие бедра и маленькую, но вполне оформившуюся грудь. Сердце его забилось сильнее, он почувствовал необычайный жар, который прошел по всему телу, над верхней губой выступил пот.