– Ну, юбка. Ну, сама понимаешь. Я только тяжело вздохнула. – Да, такие сейчас в моде, – продолжала моя мучительница. – Нос задирает. Хорошего о себе мнения. Красотка! – Ну хватит! – взмолилась я. – Вы же видите, что мне больно! Она ничего не ответила. Сделала вид, что смотрит в сторону. Женщина тем временем остановилась и отстегнула ребенка от коляски. Девочка примерно полутора лет соскочила с кресла и, умилительно ковыляя, побежала к качелям. Мать усадила ее, девочка с визгом раскачивалась, и вид у обеих был очень довольный. Да, это определенно была его дочь! Светлые волосы, темные, мягкие глаза, широкий покатый лоб… Конечно, в ее младенческой пухлости и кривых ножках сложно было угадать черты того единственного мужчины в моей жизни, которого я любила, но я знала: это его дочь. Через несколько минут девочке надоело качаться, она слезла с качелей и побежала к горке. Вдруг она остановилась и увидела нас со старухой. Я замерла в ожидании самого ужасного. Девочка взвизгнула и побежала к нам. Мы не успели даже удивиться, как она подскочила, обхватила ручонками старухины ноги и уткнулась в ее колени. Мать тут же подбежала, оттащила девочку, и та громко зарыдала. – Извините, – сказала женщина. – Я не знаю, что на нее нашло. – Ничего, ничего, – пробормотала старуха. Как мне показалось, ей польстило внимание маленького ребенка. Бывшая соперница взглянула на меня и, конечно, сразу же узнала. Мы никогда не были близко знакомы, но любили одного мужчину, и этого вполне достаточно, чтобы возненавидеть друг друга. Она посмотрела на меня насмешливым, чуть презрительным взглядом. Как я ненавидела этот взгляд! Она всегда на меня так смотрела. Конечно, я была для нее легкой жертвой. Она превосходила меня во всем: в красоте, в кокетстве, в искусстве обольщения. Она была гораздо больше женщиной, чем я. Она умела бросить такой пронзительный взгляд зеленых глаз из-под густых бровей, что можно лишиться чувств. Она умела так эффектно вильнуть бедром или наклонить голову, что мужчины готовы были на что угодно. Она обладала теми женскими знаниями и умениями, которых напрочь была лишена я. – Привет! – сказала она. – Привет, – буркнула я в ответ. – Это Майя, – она указала на девочку. – Очаровательный ребенок, – пробормотала я. – Как дела? – Она явно не собиралась прекращать эту мучительную сцену. – Очень хорошо! – ответила я и с вызовом взглянула в ее красивое, тонкое лицо. – Рада за тебя. – Она улыбнулась. – Может, передать от тебя привет? – Можешь не передавать. – Как скажешь. Она улыбнулась, опустила девочку на землю, и вместе они вернулись на площадку. Не знаю, какой вид у меня был. Может, я позеленела от злости, а может – покраснела от стыда. В любом случае чувствовала я себя ужасно. – Ты его до сих пор любишь? – раздался скрипучий голос. – Кого? – Сама знаешь кого. Того, кому она привет хотела передать. – Какая теперь разница? – Я тяжело вздохнула. – Если он меня никогда не любил… Я чувствовала, что сейчас расплачусь. Ну почему я такая нелепая? Почему со мной все время происходят какие-то дурацкие истории? Почему я, сиделка, выхожу погулять со своей старухой и наталкиваюсь на жену и ребенка своего бывшего и единственного, кстати, любовника? – Любишь, вижу, что любишь. Страдаешь. Плохо тебе. – Да, очень. – Я не выдержала и разрыдалась, отчаянно и горько. Знала, что это глупо, что она, победительница, обязательно заметит мою слабость и, конечно же, еще раз отпразднует свое торжествующее превосходство и мое жалкое поражение. Знала, что выгляжу нелепо и смешно, но ничего не могла с собой поделать. Вдруг я почувствовала, как тяжелая рука легла на мою спину, и подняла голову: старуха утешала меня! – Поплачь, поплачь. – Она тихонько похлопывала меня по спине. – Плачь и слушай… * * * …Она кормила младенца. Груди ее, как коромысло с ведрами, наливались молоком и слегка покалывали, когда тоненькой струйкой оно вытекало наружу. Наполняясь, становились они твердыми и большими, каменными. Малыш сосал с бессознательной, звериной жадностью, чуя сладковатый запах, пожевывая и поглаживая язычком материнский сосок, твердый и упругий, как горошина. Хана с наслаждением наблюдала за ним. Ханох каждый раз, когда удавалось ему взглянуть на жену в момент кормления, испытывал чувство неловкости, даже стыда. Он до сих пор не свыкся с тем, как круто изменилась его жизнь. Он, немолодой, потрепанный обстоятельствами человек, вдруг превратился в отца семейства, примерного мужа и хозяина большого дома. Сказал бы кто несколько лет назад – ни за что бы не поверил! Ее обнаженная грудь, крепкая, налитая, словно скульптура, завораживала его, вызывала растущее внутри желание. Ее главная женская суть, ее тепло, любовь, страдание, долг и обязанность – все смешивалось в единую струю, вытекающую из груди. Ребенок насытился и заснул, улыбаясь. Он откинулся назад, и сосок словно нехотя выпал из его рта. Хана бережно переложила младенца в люльку, покачала, устало улыбнулась. Из груди ее, все еще открытой, выкатилась капля молока и застыла, недвижная. Она была белой и нежной. Ханох не удержался, подполз и слизнул ее. На вкус молоко было сладким и жирным. Время шло. Дети росли, одни заботы сменялись другими. Но и грусть, мучавшая Хану в первые месяцы, и тоска по дому, и ощущение безысходности начали забываться. Все больше свыкалась она с мужем, все роднее и дороже становился он ей. Его крепкие мозолистые руки, его широкая окладистая борода, его упрямый взгляд и суровый профиль – все то, что когда-то пугало и притягивало ее, и теперь не теряло своей привлекательности. Более того – чем больше узнавала она мужа, чем больше понимала его, строгого и неприветливого на людях, но по-детски нежного и любящего с ней, – тем больше любила его. Тем роднее становились они друг другу, чем сложнее складывалась их судьба. Совместные тяготы и невзгоды, беды, разделенные пополам, горести, пережитые вместе, трудности, расколотые надвое, – все это сближало их, слепляло в единый комок, такой тесный, что иногда невозможно было понять, где кончается эта связь, где Хана перестает быть частью Ханоха, а он, в свою очередь, освобождается от нее. Все больше они становились семьей. Она часто думала о таинстве появления человека на свет. Прежде, еще до замужества, Хана всегда с любопытством и завистью разглядывала беременных женщин. В беременности есть что-то волшебное, чарующее, что раскрывает красоту, глубинную женскую суть, окутывает ее покрывалом тайны. Беременных женщин вокруг было много: каждая рожала по несколько детей, но часто младенцы умирали, не успев выдохнуть и первого звука. «Какое чувство испытывает женщина, когда в ней живет другой человек?» – спрашивала она. Но никто не мог ей ответить на этот вопрос, просто отмахивались, как от попрошайки. А она пыталась постичь самую главную загадку жизни… Сколько людей живет в ней? Какие они? Мужчины, женщины, умные, талантливые, красивые, жестокие, завистливые, убийцы, праведники… Из чего происходит человек? И где он пребывает до рождения? Где носится его душа, прежде чем влететь в женское лоно? Шира, которая когда-то была служанкой в родительском доме, а потом, когда они обеднели, осталась жить запросто, приживалкой, болезненная Шира, говорила, что человек рождается из грязи. Она никогда не была замужем – жених бросил ее, женился на другой девушке и произвел на свет десяток ребятишек. Такого вероломства Шира никогда не простила. Она рассказывала про него гадости и ненавидела весь мужской род. Шира была пустой. У нее не было ни семьи, ни друзей, ни дома. Она нянчила хозяйских детей, вытирала им носы, стряпала нехитрую пищу и вечно ворчала. Но к ней привыкли, как привыкают к скрипящей кровати. Внешность у нее была самая заурядная – приземистая, коренастая, некрасивая. В детской памяти Ханы сохранилась сцена: Шира сидит около печи, что-то штопает и широко, во весь рот, зевает. Ребенку интересно заглянуть внутрь ее рта, и оттуда идет запах гнили и одиночества… От нее Хана слышала рассказы о грязи и нечистотах, окружающих приличных с виду людей. Она утверждала, что человек возникает из грязи, слизи и крови; живет всю жизнь в дерьме; умирает – и превращается в грязь, ту мерзкую жижу, что прилипает к ботинкам его внуков. И вот однажды произошла с Широй неприятная история, о которой взрослые старались детям не рассказывать: она родила ребенка. Хиленького, синенького мальчика, который дико вопил сутки напролет. Она пыталась утешить его, засовывала в рот соску – связанный в тряпице кусочек хлеба, но это мало помогало. Ребенок продолжал задыхаться от рыданий. Конечно, появления в доме нового человека никто не ожидал. Отец кричал, что лучше сразу в петлю, чем кормить еще одного оборванца. – Не возьму! – возмущался он. – А халэрэ дир айн коп![19] Не возьму байстрюка! Но она все же принесла его – орущего скрюченного цыпленка, и стало ясно: надо брать. Интересно, но Шира при всей своей болтливости так и не рассказала, откуда взялся младенец. До самой смерти молчала, даже когда соседки ее поддевали: мол, каким это ветром надуло? А она молчала и только изредка плакала над своей убогой судьбой: ее, одинокую и нищую, никто никогда не любил. И счастья у нее никогда не будет, ведь счастье – оно внутри, а у нее внутри ничего нет. И дети жадно заглядывали ей в рот, когда она зевала, пытаясь все-таки отыскать там счастье для бедной Ширы. А мальчишка ее скоро помер, не прошло и года. Такой слабенький и прозрачный, он был обречен. Шира плакала и приговаривала: айфэлэ, индэлэ[20], индэлэ откуда вышел, туда и вернулся. В грязь… Теперь, когда Хана сама родила детей, кормя младенца, третьего ребенка по счету и первую девочку, Двойру, она размышляла о том, что главная человеческая тайна – жизнь и смерть – находится в ее власти. Этот малыш появился из пустоты, возник в ней, и это странное обстоятельство, жизнь внутри жизни, не давало ей покоя. Жизнь внутри жизни, мир внутри мира, вселенная внутри вселенной, и так до бесконечности… Что же тогда человек? Крупинка внутри огромного целого? Или целое, хранящее в себе миллиарды крупинок… Молодая, растерянная, одинокая женщина, мечтающая понять мир, она задавалась одними и теми же вопросами – и не находила ответа. Но времени на размышления становилось все меньше. Жизнь шла своим чередом, дети рождались один за другим, люди привыкали к новому миру. Однажды Хана заметила, что посуда на столе странно звенит и подрагивает. «Показалось», – подумала. Но тут завизжал соседский пес – как петух, протяжно и высоко. Ребенок, задремавший на груди, проснулся и нервно дернулся. Хана занервничала. – Вставай, дура! – ворвалась в дом Крыстына. – Вставай! Детей в охапку и бежим! Хана вскочила, младенец заплакал. – А что делать? – Бежать! Детей уводи. Детей! – Она схватила за руку своего Степку и побежала. Хана в растерянности вцепилась в первое, что попалось под руку, – одеяло, кастрюлю, в которой было немного еды. Подхватила новорожденного младенца, толкнула к выходу старших. Не успели выбежать на улицу, как произошел первый толчок. Голова закружилась, земля под ногами зашевелилась, деревья и дома подпрыгнули, где-то раздался треск – обвалилась крыша. Хозяева завопили, забегали, как куры вокруг своего насеста, но было поздно. На улице уже собралась толпа. Люди галдели, кричали что-то. Она глазами искала Ханоха, но его нигде не было. Дети плакали. Бабы громко переговаривались. Солнце ушло, воздух стал пыльным и горьким. – Что это? Что это? – спрашивала Хана. Ей что-то отвечали, она не понимала. Кругом гвалт, воздух висит, земля дрожит… – Ну, будем устраиваться, – вздохнула Крыстына и уселась на тюки, которые она выволокла из дома. Привычная к таким природным явлениям, она, казалось, и не испугалась совсем. Семеро ее детей, все белокурые, вихрастые, чумазые, стояли в ряд. Тут же вертелся ее муж – вертлявый, хитроватый. – Как это устраиваться? – удивилась Хана. – Я не понимаю. – А чего тут понимать? Пока все тихо, будем ждать, – презрительно отвечала Крыстына. – Чего? – Как чего? – И лицо ее исказилось брезгливостью, будто червяка проглотила. – Новых толчков. – Но почему здесь? – все не могла взять в толк Хана. – Вот дура, – обратилась соседка к мужу с победным видом, – ну не в доме же! А ну стены повалятся? Тебе на голову. – А-а, – согласилась Хана. Саманные домишки с глинобитными крышами и земляными полами, стоящие в два ряда, чуть не налезая друг на друга, покосились от первых ударов, но выстояли. Эти маленькие круглые дома делали из смеси глины, песка, земли, соломы и воды. Укладывали их вручную, вылепливая дом нужной формы и размера. Толстые стены зимой хранили тепло, а летом охлаждали. На дороге, там, где обычно ездят брички, сидели люди – на тюках с вещами, на одеялах, подушках, сундуках. Потом – второй сильный удар, земля подпрыгнула, и домишки попадали и посыпались. Дом крякнул, хрустнул, как скорлупа, и развалился на части.